– Я уже тут продрог как собака! – Хочешь, зайдем в «Прагу», выпьем для согреву по рюмке? – Суханов ждет. Мы с ним договорились ровно на полседьмого. – Успеем. Сейчас только шесть, а нам отсюда до него ходу не больше четверти часа. Ярошенко ошибается – от метро «Арбатская» до нового офиса Ельцина на Калининском проспекте ходьбы втрое меньше, минут пять. Сюда он переселился перед самой нашей поездкой в Японию. А до того занимал в общем-то неплохие апартаменты во флигеле гостиницы «Москва», обращенном главным фасадом к «Метрополю». Не понимаю, почему его и других руководителей комитетов Верховного Совета оттуда переселили. Наверное, кремлевские хозяйственники никак не могут решить бюрократическую головоломку: с одной стороны, требуется рассадить руководителей депутатского корпуса так, чтоб те были довольны и не роптали, а с другой – чтоб, упаси Бог, не возомнили себя ровней членам Политбюро, секретарям ЦК и руководящим работникам центрального партаппарата. У варианта с размещением в гостинице «Москва» был несомненный плюс – абсолютная близость к Кремлю. Хотя был и минус – уж слишком гламурный интерьер. Не случайно злые языки стали называть этот корпус, наспех приспособленный под парламентские нужды, «депутатским борделем». По этой ли причине, или по какой иной, но народных избранников в итоге пересилили в здание-книжку на Калининском проспекте, где до недавнего времени размещался упраздненный по причине ненадобности Госагропром СССР. В сравнении со старым, у нового кабинета Ельцина лишь одно преимущество – вид из окон на старую Москву такой, что дух захватывает! Но респектабельность, конечно, уже не та, хотя совсем недавно здесь квартировал со своим аппаратом какой-то большой агропромовский начальник. Но, вероятно, он и сам не был особо аккуратен и от подчиненных не требовал аккуратности – за три с лишним года существования своего бесславного ведомства они привели рабочие помещения и места общего пользования в безобразно замызганное состояние. Теперь здесь все выглядит как в студенческой общаге в начале каникулярного лета, когда ее обитателей в принудительном порядке выставляют на улицу. …Сидим в маленьком, но каком-то необжитом кабинете Суханова. Сейчас он напоминает комнату, в которой следователи проводят очные ставки обвиняемых с потерпевшими – убогое кресло, исцарапанный однотумбовый стол и два расшатанных стула перед ним. Не хватает разве что железной решетки на окне, но оно уж здесь больно большое – от стены до стены, и почти от самого пола до потолка. Зато дверь, как ей и положено, обита железом и снабжена массивным замком с засовом-защелкой. Правда, ведет не в коридор, как это обычно устроено у правоохранителей, а в приемную, в которой сейчас нет никого, кроме распивающих чаи волонтеров – охранников Ельцина. Излагаем Суханову суть нашей идеи: если Борис Николаевич поможет с лечением за границей Никиты Михайловского и еще двух девочек, Кристины Пащенко и Наташи Бажан, дочек питерских театральных актеров, то это, несомненно, будет воспринято с благодарностью в театрально-киношных кругах. Мало того, это нивелирует тот негатив в оценках Ельцина, который проскальзывает в последнее время в речах некоторых видных представителей прокоммунистической творческой интеллигенции. – Да-а, это был бы сильный ход, – чувствуется, Суханову идея пришлась по душе. – Думаю, после этого все питерские актеры будут на нашей стороне. – И не только питерские. Вообще все! – Ярошенко, что называется, берет быка за рога: – Ну что, Лев Евгеньевич, идем к шефу? – Нет, сначала я его должен подготовить. А то, понимаешь, есть у нас такие, – Суханов кивает на закрытую дверь, ведущую в приемную, – что примутся стращать шефа: мол, раз у вас просят не рубли, а валюту, значит, это какая-то подстава! Кстати, о какой сумме мы ведем речь? Вчера Виктор называл мне некий минимум – пятнадцать тысяч долларов, из расчета по пять на каждого. Но вдруг не хватит? Поэтому сходу утраиваю сумму: сорок пять тысяч! Суханов горестно вздыхает (видимо, она кажется ему чрезмерной и даже неподъемной) и уходит в кабинет шефа, а мы с Ярошенко, настраиваясь на долгое ожидание, включаем кипятильник. Но попить чайку не удается. К нашему удивлению, ждать приходится недолго, не более пяти минут. Вернувшийся в кабинет Суханов выглядит озабоченным, и это настраивает на неудачу: – Не согласился? – Согласился. – И не пришлось уговаривать? – Я же говорю, согласился. Но больше тридцати тысяч дать не может. И еще: даст наличные доллары, – Ярошенко пытается что-то сказать про три банковских счета, которые ему сообщил Басилашвили, но Суханов повторяет тоном, не терпящим возражений: – Только наличные! Так что, наверное, тебе, Павел, придется съездить в Ленинград. Никто из наших сотрудников не поедет. Ты готов? – А когда будут деньги? – Приходи завтра часам к двенадцати. Выдадим тебе всю сумму. Постарайся достать билет на самолет, но если поедешь поездом, то лучше не одному. Не рискуй. Возьми с собой кого-нибудь. Кто помнит, какую бездну всего в 1989 году можно было приобрести в Москве на тридцать тысяч долларов, тот оценит беспокойство Суханова. Это были огромные, просто бешеные деньги! Мой однокурсник, вернувшийся на Родину после нескольких лет жизни в Израиле, за сорок тысяч приобрел трехкомнатную квартиру в тихом переулке неподалеку от Покровских ворот. Думаю, сейчас он не купил бы ее и за полмиллиона. А в ту пору валюта (неважно какая, лишь бы конвертируемая – доллары, фунты, марки, франки и даже экзотические йены) имела немыслимую покупательную способность. Тот, у кого она водилась, катался как сыр в масле. Для него не было проблемы что-то купить. Он мог позволить себе все, и даже больше, чем все. Зато была другая проблема, тоже вполне реальная, – за валюту легко могли убить, и убивали, к чему общество привыкло как к печальной обыденности, как к неизбежному злу рыночных новаций. С водителем моего давнего приятеля Яхьи Акиева случилась именно такая беда. В конце 80-х он был задушен в своей машине лишь из-за того, что случайный пассажир разглядел у него в бумажнике несколько сотенных зеленых купюр. Конечно, и сейчас из-за долларов могут лишить жизни. Но цена подобного преступления уже много выше. Если злодей – не какой-нибудь трясущийся в похмелье алкаш и не измученный ломкой наркоман, то за сотню и даже тысячу «баксов» мало кто отважится рисковать свободой и головой. Достать билет до Ленинграда сейчас не так просто. Это в доперестроечные времена самолеты летали туда чуть ли не каждый час, а ныне всего два рейса в день. Говорят, это потому, что у Аэрофлота нет керосина, а у пассажиров – денег. Так что придется ехать скорым поездом, а они, как назло, почти все ночные. Самое раздольное для дорожных лиходеев время! Вот потому сижу и гадаю: кого бы из друзей-приятелей позвать с собой в Ленинград? Чтобы не одному. Единственный, чье имя приходит на ум, – коллега по «Комсомолке» и сосед по дому Юра Филинов. По возрасту он мой ровесник, даже чуточку старше, но по врожденной бесшабашности – пацан пацаном. – Юраня, у тебя есть желание прокатиться до Питера и обратно? – Когда? – Сегодня ночью, «Красной стрелой». Ответ его достоин незабвенного Пятачка: – До пятницы я совершенно свободен! Ярошенко уже позвонил в Питер Басилашвили и сообщил о моем приезде. Теперь тот ждет информацию о номере поезда и вагона. Будет встречать на перроне. Там же передам и деньги. Так что наша с Филиновым поездка по времени и трудозатратам не будет слишком накладной – утренним поездом приехали, вечерним уехали, день на прогулку по городу и дегустацию питерского пива (последнее было включено в программу визита исключительно по настоянию моего спутника). …Фирменная «Красная стрела» отравляется около полуночи, но мы приезжаем на Ленинградский вокзал намного раньше, часам к десяти. Не без труда, но все же находим кассу продажи билетов на текущие сутки, и встаем в очередь. Перед нами человек двадцать. Сидящая за окошком кассирша выслушивает каждого с выражением глубочайшего недовольства на лице, словно тот заявился к ней в дом и просится на ночлег. Она будто играет словами в пинг-понг, при этом всегда оказывается в победителях. С нами у нее тот же разговор, что и со всеми: «Говорите!.. Пожалуйста, нам два билета на “Красную стрелу”… На сегодня ничего нет… Тогда не на “Красную”, на ближайший скорый до Ленинграда… На скорые билетов нет… Что же нам делать?.. А мне откуда знать, что вам делать?! Есть билеты на утренний пассажирский. Будете брать?.. Не будем… Следующий!». Признаться, никак не ожидал, что с билетами будет такая лажа. В газетах пишут, что из-за обнищания населения спрос на пассажирские перевозки упал, а тут не наблюдается ничего похожего – толпы людей с чемоданами и тюками, многометровые очереди за билетами и самодовольные кассирши, презирающие все, что шевелится по ту сторону окошка. Какай-то необъяснимый экономический парадокс. – Может, попробуем договориться с кем-нибудь из проводников? Или все-таки возьмем на утренний, а сейчас поедем домой спать-почивать? – Минутку! – Филинов решительным шагом направляется к двум прохаживающимся по залу милицейским сержантам. Юра – человек-фейерверк. Что сейчас говорит служивым, о том можно только догадываться, но я уже ни на секунду не сомневаюсь – билеты у нас будут. Так оно и выходит: – Я ребятам все рассказал, они помогут. – И что же ты им такого наговорил? – Рассказал все, как есть. Что мы из «Комсомолки», что ты – друг Ельцина, что везем деньги на лечение за границей артиста Михайловского… – Юра! Ты что ж творишь?! Высказать все, что думаю по этому поводу, не успеваю – милиционеры подходят и весьма учтиво здороваются со мной за руку: пойдемте! – Куда? – Сначала в кассу, а после к нам в дежурку. Посидите у нас до отхода поезда. Не ходить же вам по вокзалу с такими деньжищами. Милиционеры решительно шагают впереди, мы едва поспеваем сзади. Наверное, со стороны это выглядит задержанием – забрали у двух подозрительных типов документы и ведут их в отделение. Синюшно-припухшие вокзальные завсегдатаи, сидящие на корточках возле туалета, уже ставшего платным, но еще не утратившего ароматы бесплатного, провожают нас презрительными взглядами: мол, так вам и надо, цуцики, не лезьте на чужую поляну! – Зинок, – сержант, тот, что постарше, просовывает голову в окошко, за которым сидит давешняя хмурая кассирша, удивительным образом преобразившаяся в обходительную веселушку, – выдай-ка нашим ребятам два билетика на «Красную». – На верхнюю или на нижнюю полку? – Да нам бы хоть на какую. Милиционер смотрит на меня неодобрительно, будто я своей покладистостью бросил тень на его деловую репутацию: – На нижнюю, конечно. На нижнюю им дай. И чтоб не возле туалета. Итак, билеты у меня в кармане. Теперь к таксофону, и звонок Ярошенко: едем таким-то поездом, вагон такой-то. До отправления чуть меньше двух часов. Что теперь? Сержанты ведут нас к двери с надписью «Посторонним вход воспрещен». Тот, что постарше, уже взявшись за ручку, мечтательно произносит: – Эх, я б сейчас водочки грамм сто маханул! Устал, понимаешь, как собака, а еще вся ночь впереди. – А что нам мешает махануть?! От Юриного вопроса, источающего жизнерадостный оптимизм, у меня на душе становится неспокойно: ох, и попадем же мы в историю! Не так за себя боязно, как за чужие деньги. Но противиться питейному настрою спутников не позволяет совесть. Все-таки два билета до Питера у меня в кармане, а их там не было бы, не приди на помощь мечтающий остограмиться мент. К тому же он не считает нужным стыдиться своего безденежья: – А мешает махануть, ребята, то, что зарплату нам уже третий месяц не платят. – Ну, эту проблему мы вмиг решим! – Юра вынимает из кармана бумажник, сержант берет у него две десятирублевки и отдает напарнику: сгоняй! – А что взять-то? – Ты что, в первый раз дежуришь? Сгонял он быстро. Можно сказать, одна нога здесь, другая там. В руках завернутая в газету «Одесская» колбаса, а в оттопыренном кармане поллитровка. Видно, у милицейских на вокзале свои источники оперативного снабжения. Старшой открывает массивную дверь с запретительной надписью, и мы выходим на площадку узкой металлической лестницы, ведущей куда-то вниз, явно не в отделение милиции. Сказать, что она плохо освещена – ничего не сказать. Кое-где лампочки горят, но они такие тусклые, что приходится передвигаться почти наощупь. Один пролет, другой, третий. Никогда не думал, что под Ленинградским вокзалом такой многоярусный подвал. И нам, похоже, на самый последний, на тот, что дальше всего от тверди земной. Всю дорогу, покуда спускаемся в подвал, думаю, что назад подниматься уже не доведется. Большие деньги иной раз толкают людей на такой тяжкий грех, что после и сами диву даются. Лихое, безжалостное время, и ничего с этим не поделаешь. Эх, Юра, Юра… Заранее подозревать в дурных помыслах незнакомых людей, которые к тому же пришли тебе на помощь, причем совершенно бескорыстно, – большой грех, и я его только что взял на душу. Сержанты оказываются хоть и незатейливыми, но приятными в общении мужиками. Причем не особо охочими до пития – махнули по четверть стаканчика за знакомство, и завели разговор про милицейское житье-бытье. Про то, как непросто быть в Москве лимитчиком, как тянет домой (один – из Оренбургской, другой – из Белгородской области), как противно почти в тридцать лет жить в общаге на краю города, как ждешь эту чертову зарплату, чтоб хоть немного отослать жене, а ее все не выдают и не выдают, а спросить нельзя, потому как за такой вопрос можно вмиг вылететь с вокзала куда-нибудь на зачуханную окраину. Исчерпав тему милицейской обездоленности, сержанты принимают еще по пятьдесят, и переключаются на политику: ругают все развалившего, но ничего не создавшего Горбачева, и высказывают надежду, что при Ельцине должно стать лучше. А то как же иначе-то?! Иначе и быть не может! – Ну почему же не может-то? Сержант смотрит на меня так, будто я только что сморозил несусветную чушь. Похоже, не понимает, о чем я его спросил. На всякий случай, задаю вопрос еще раз: почему не может-то? В ответ тот произносит такое, на что не знаю, как и реагировать – или расхохотаться, или предложить стоя и до дна выпить за сказанное: потому что Россия нам этого не простит! Мне доводилось слышать нечто подобное, но в основном от политиков самых разных мастей. А вот так, чтоб от простого мента, да еще под рюмку, да в столь экстравагантной обстановке – такое впервые! «Россия нам этого не простит!» – признаться, никогда не мог понять смысл этого восклицания, завершающего многие воззвания к бессловесной толпе. Оно нечто вроде «Аминь!», которым попы с амвона прощаются со своей паствой. У них это слово тоже не несет никакой смысловой нагрузки, кроме призыва к безоговорочной вере: мол, да будет так, я все сказал, можете расходиться. Но тут хотя бы понятно, на чью кару битый час намекал проповедник, расхаживая по храму и изображая из себя чрезвычайного и полномочного посла Господа. А что имеют в виду государственные мужи, поминая карающую Россию? Кто она такая и как станет судить-рядить мирские поступки? Стращать людей карой Господней – это еще куда ни шло: кто верит, тот и устрашится. Но пугать Россией, которая якобы способна на непрощение – либо свидетельство безумия, либо мошенничества. …В связи с этим не могу не вспомнить одну забавную историю, случившуюся со мной много позже нашего застолья в подвале Ленинградского вокзала, в небольшом городке, затерянном на тихоокеанском побережье Колумбии, еще не освоенном не то что туристическим, а вообще никаким бизнесом. Глухомань глухоманью. Не знаю почему, но здешний мэр обрадовался появлению на вверенной его заботам территории российского журналиста и пригласил меня в бар, отведать настойки, изготовленной по его собственному рецепту. Местные жители почему-то называли ее «Мама Хуана». – Ты, главное, не нюхай! – мэр двумя пальцами одной руки взял бокал на длинной тоненькой ножке, а двумя пальцами другой зажал себе нос. – Вот так: выдохни, зажмурься и выпей одним большим глотком. Давай, попробуй! Я исполнил трюк, точь-в-точь, как было сказано. Он внимательно следил за выражением моего лица, видимо, рассчитывая на бурный восторг. – Ну, как?! Чистейший тростниковый ром, настоянный на корнях целебных растений! Согласись, ничего подобного ты не пробовал! – я согласно кивнул и вытер навернувшиеся на глаза слезы. – Да, вкус, конечно, своеобразный, но в данном случае дело не во вкусе. Он вообще ничего не значит. – Какой же тогда смысл пить?