– Смысл в том, что после этого напитка такие сны снятся, будто в кино сходил! И знаешь, что всякий раз показывают? Не комедию, не боевик, не триллер какой-нибудь американский, а фильм про самую, что ни на есть, настоящую любовь, причем с тобой самим в главной роли. Что ты на это скажешь? – в ответ я безнадежно махнул рукой: мол, к подобным сновидениям уже давно потерял интерес. – Как это потерял интерес?! Начнешь смотреть, друг мой, сразу заинтересуешься, просыпаться не захочешь! Входившие в бар посетители, заметив сидящего за столом градоначальника, срывали с головы шляпы и, испуганно пробормотав «Добрый вечер, сеньор!», выскакивали за дверь. – Мой чудодейственный напиток преобразит эти места, поверь мне! Надо только, чтоб о нем узнали иностранные туристы. А узнают, испробуют, так их потом отсюда не выгонишь! Дни будут считать до следующего приезда! Мэр махнул бармену рукой, и тот принес нам еще по бокалу «Мамы Хуаны». Правда, на сей раз со льдом и с зеленым листиком коки на дне. А когда подоспела третья порция, он в каждый стаканчик бросил еще и лайм, что сделало «Маму Хуану» чуть менее отвратительной. Никаких снов я в ту ночь не видел. В ту ночь я вообще не спал. Похоже, мы переборщили с «Мамой Хуаной», а мэр забыл предупредить меня еще об одном ее свойстве, причем весьма коварном – напиток этот, кроме ярких сновидений, имел побочный физиологический эффект, создающий серьезные неудобства для лишенных женского общества одиноко странствующих сеньоров. А года через два мы с ним встретились снова. Правда, уже не у него в городке, а в столице, в зале суда, где слушалось громкое дело о наркоторговле. Я сидел в ложе для прессы, он – на скамейке в клетке для подсудимых, причем в первом ряду. В какой-то момент наши глаза встретились, и он узнал меня. Когда председательствующий на процессе объявил перерыв, и судьи вышли из зала, он махнул мне рукой и что-то сказал стоящему возле клетки охраннику. – Вон тот сеньор, – охранник глазами указал мне на моего знакомца, – спрашивает вас про какую-то маму Хуану. Он хочет знать: вы ее еще помните? Я молча кивнул. Мэр вскочил и крикнул в зал, указывая рукой на стол, за которым сидели ушедшие на перерыв судьи: – Они придумали свои глупые законы, чтобы лишить нас надежды на процветание! По залу прокатился одобрительный гул. С задних рядов донеслось визгливое: «Жирные задницы!». Кто-то рассмеялся в ответ, кто-то зааплодировал. Сторонников правосудия оказалось совсем немного, буквально несколько человек. Причем все они сидели, уткнувшись в газеты, и делали вид, будто не замечают происходящего. Мэр, почувствовав поддержку подавляющего большинства присутствующих, сплюнул на пол клетки, и выкрикнул свой суровый вердикт: – С такими ублюдками мы Колумбию не возродим! А еще через насколько лет я вновь побывал в том городке. Зашел в бар, некогда принадлежавший мэру-наркобарону, и попросил бокал его чудодейственной настойки. Бармен – тот же самый бармен, я хорошо запомнил его лицо! – смотрел на меня с искренним удивлением. Оказывается, он и слыхать не слыхивал о таком напитке. Похоже, мама Хуана отправилась за решетку следом за своим создателем, лишив эти забытые Богом края последней надежды на процветание. За разговорами под водочку с колбаской (от ее резкого чесночного духа, думаю, покончили с собой несколько самых оголодавших подвальных крыс) время бежит незаметно. Но вот до отхода поезда остается каких-нибудь двадцать минут. Это значит, пора прощаться. Но наши сержанты и слышать об этом не хотят: проводим до вагона, и все тут! Мол, так будет надежнее. Но вагоном их благородный порыв не ограничивается, провожают до самого купе. А уходя, строго-настрого наказывают молоденькой проводнице «обеспечить хорошее обслуживание и спокойный отдых товарищей офицеров». …Страна погрязла в безответственности и разгильдяйстве, но «Красная стрела» прибывает в Ленинград по старинке – строго по расписанию, минута в минуту, и, как всегда, под «Гимн великому городу». Поезд останавливается, и мы видим стоящего на перроне Олега Басилашвили, а рядом с ним какую-то женщину, думаю, маму одной из больных девочек. Проводница открывает дверь и, не выходя из вагона, принимается вытирать грязным вафельным полотенцем вагонные поручни. Заметив великого актера, поворачивается к нам с Филиновым, стоящим наготове в тамбуре, и восклицает: кого же это из моих он тут встречает?! Но уже через мгновение радостное изумление на ее лице сменяется полным непониманием происходящего: оказывается, милицейские начальники, которых вчера в Москве провожали двое сержантов, зачем-то приехали к любовнику Гурченко из «Вокзала для двоих». Кошмар! Что делается?! Надо будет девчонкам рассказать! А дело, ради которого мы проехали шестьсот с лишним верст, занимает всего пару минут: приветственные рукопожатия, пакет с деньгами передан из рук в руки, короткие слова благодарности и приветы Борису Николаевичу, прощальные рукопожатия, – и на этом все, миссия выполнена, можем возвращаться домой. Для меня во всем этом нет ничего неожиданного, уже доводилось бывать в подобных ситуациях, но Юра недоволен тем, как нас встретили: «Хоть бы из вежливости пригласили на чашку кофе!». Конечно, это было бы недурственно. Но не случилось. Не будем же мы из-за этого изводить себя недовольством? Для известного всей стране актера мы всего лишь почтальоны, и не более того. – Юра, ты фильм «Курьер» видел? Это про нас с тобой. Курьеры, самое большее, на что могут рассчитывать, – на благодарственное рукопожатие. Нас им и одарили. Так что смири гордыню и не ропщи. Семь утра. Пустой перрон. Пассажиры разошлись. Невостребованность рождает неопределенность желаний. Стоим с Филиновым и ломаем голову, как распорядиться наступающим днем. Может, взять обратный билет на ближайший поезд? Но это как-то некуртуазно – из вагона и сразу в вагон. Да и почему бы не воспользоваться тем, что мы здесь, и не погулять до вечера по Великому городу? Когда еще доведется. Питер огорчил. Здесь еще большая разруха, нежели у нас в Москве. Обошли Невский вдоль и поперек, облазили все его переулки – ни одной пивной! От Юриного унылого «Ну вот, зря приехали!» уже бросает в дрожь. Наконец, обнаруживаем заведение с оригинальным названием «Чайка» (хорошо хоть не «Ласточка», как по всей стране), источающее ароматы солодового сусла, но оно не для нас – пиво отпускается исключительно за валюту. – Эх, как бы мы здесь гульнули на ельцинские тридцать тысяч! – Юра, держи себя в руках! В Питере нам с билетами помогать некому. Юрины попытки произвести должное впечатление на здешних кассирш не увенчались успехом. Видно, не тот тут типаж в ходу. Попытка наладить «боевое взаимодействие» с ментами вообще едва не закончилась задержанием. Так что возвращаться домой приходится самым тихоходным поездом, плюхающим до Москвы едва ли не весь световой день. …Разруха разрухой, но телефонные автоматы в столице, слава богу, пока работают. Прямо с вокзала звоню Суханову: все в порядке, деньги доставлены по назначению! – Ты у Басилашвили расписку не догадался взять? – Нет. А надо было? – В общем-то нет, но… – Суханов замялся, то ли не решаясь говорить, то ли подбирая подходящие слова. – Тут у нас есть один деятель… – Лев Евгеньевич, не тяните – случилось что? – Говорит, что ты взял больше, чем отдал. – Вот как? И кто же такое говорит? – Неважно. – Как это неважно?! – Ну, он из этих, с Лубянки. – Понятно. И Борис Николаевич ему поверил? – Думаю, он ему об этом не говорил. Пока еще не говорил. – Хорошо. Я завтра к вам приеду и при нем позвоню Басилашвили. Узнать сколько денег я передал, проще пареной репы. Надеюсь, ваш чекист после этого не скажет, что мы с артистом в сговоре? …Прихожу к Суханову как на работу, к десяти утра, и вот уже четыре часа маюсь от безделья, сидючи у него в кабинете. Жду, когда Ельцин освободится. Как мне было сказано, сегодня он до крайности занят. Сначала у него был долгий разговор с Полтораниным, а после умчался на какую-то архиважную встречу. Но сказал – вернется. – Лев Евгеньевич, так кто же этот чекист? Я его знаю? – Не надо тебе этого знать! Зачем? Может, вам еще доведется вместе работать. Сам понимаешь… Проходит еще два часа бесполезного ожидания. Надежды, что шеф вернется – практически никакой. Но и я ждать больше не могу. Сил нет. Целый день тут сиднем просидел. – Я лучше к вам завтра заеду. – Завтра не надо. Завтра мы уезжаем в командировку. Приходи в… – Суханов листает лежащий на столе перекидной календарь, – в следующий понедельник! В означенный понедельник мне не до Ельцина. Не поднимая головы, работаю на «Комсомолку», пишу заметку за заметкой. Отрабатываю прогулы, не прошедшие незамеченными, – Владимир Сунгоркин, редактор Рабочего отдела, к которому я приписан, упрекнул в отсутствии должного трудолюбия. Мол, о работе политического обозревателя судят не по тому, с кем из больших политиков он на короткой ноге, а по серьезным материалам на полосе, коими Вощанов уже давно не радовал ни руководство газеты, ни ее читателей. В общем, пришлось засесть за работу. К Ельцину забегу завтра. Или послезавтра. В общем, как освобожусь, так и забегу. Забегаю к Ельцину в пятницу. Тот опять занят, но на этот раз ждать аудиенции приходится чуть больше часа. Встречает меня почти по-приятельски – встает из-за стола, идет навстречу и обнимает. Это хороший признак. Значит, или еще не доложили про мое «казнокрадство», или не поверил в этот бред. Но в любом случае поговорить об этом надо, и снять все вопросы. Собственно, я ради этого и пришел. – Борис Николаевич… Ельцин жестом останавливает мой оправдательный порыв и указывает на кресла в углу кабинета: давайте сядем! – Борис Николаевич… – Пока не забыл! – похоже, он так и не даст мне сказать, то, что я должен ему сказать. – У меня вопрос по визиту в Японию. – Как в Японию?! Мы же оттуда только что приехали? – Вот по тому визиту и вопрос. Оказывается, какой-то депутат (имя ему так и не сообщили) написал кляузу, что Ельцин-де, находясь с частным визитом в Токио, пообещал, что если станет президентом России, вернет японцам все Южно-Курильские острова. Она, эта кляуза, была разослана во множество адресов – от КГБ до Советского комитета ветеранов войны. Но главный адресат – Михаил Сергеевич Горбачев, буквально на днях ставший президентом СССР. Ельцин смеется: – Не везет Горбачеву: первая бумага на президентском столе, и та про Ельцина! Я уже привык к тому, что он может неожиданно и весьма круто поменять тему разговора. Но знаю и то, что очень не любит, когда то же самое делает кто-то другой. Поэтому не тороплюсь со своим рассказом про поездку в Питер. И вот шеф стукает ладонью по столу, что, как правило, свидетельствует о резюмирующем разговор выводе: – Никаких фактов у этого депутата нет. Но! – шеф поднимает вверх указательный палец, – вы будьте наготове. Возможно, потребуется хорошая статья про то, что Ельцин в Японии обсуждал исключительно вопросы будущего мирного договора и взаимовыгодного экономического сотрудничества. Пожимаю протянутую для прощания руку и делаю вид, что вспомнил кое-что важное, о чем должен был сообщить: – Борис Николаевич, деньги я отвез. – Какие деньги? – Те, что вы дали на лечение Никиты Михайловского и дочерей двух ленинградских актеров. – А-а, вы об этом, – на лице Ельцина не чувствую никакого интереса ни к моему сообщению, ни к теме в целом. – Хорошо. А теперь главное: – Мне Лев Евгеньевич рассказал, что тут кое-кто утверждает, будто о я взял у вас больше, чем отвез в Питер. Так вот… Шеф останавливает меня протяжным «Та-ак!». – Я слышал об этом. Но если б поверил, то вас бы сейчас в этом кабинете не было. Я понятно выразился? И закроем этот вопрос. С одной стороны, приятно, что шеф мне верит, но, с другой, как-то неловко, что усомнился в его доверии. И, чтобы как-то сгладить свою неловкость, возвращаюсь, как мне кажется, к главному для него: – Питерские просили вам передать огромную благодарность за помощь, – в ответ Ельцин молча кивает. – Думаю, в артистической среде это будет иметь положительный резонанс… Ельцин морщится: – Есть правило, которого я стараюсь придерживаться: ты помог – забудь, тебе помогли – помни! Бегу к метро под проливным дождем. Чувствую, с волос за ворот куртки стекает холодная струйка. Неприятно, но стараюсь не обращать на это внимания. Мне чертовски хорошо сейчас. Можно сказать, радостно. «Ты помог – забудь, тебе помогли – помни», – какое удивительное жизненное правило! За него, за это правило, я готов простить ему многое. И то, что впустую потрачено столько нервов. И что так часто бывало до боли стыдно. И что вдоволь наслушался от коллег обвинений в лицемерии и вранье. Все это готов простить. Прощу даже то, что по его милости Леша Царегородцев, работающий с ним со времен Свердловского обкома, за мои заметки «про Ельцина» называет меня «пятновыводителем». …Июль. Нестерпимый, редкостный для Москвы зной. В другое время взял бы отпуск да уехал куда-нибудь на природу, но сейчас не могу – рабочие издательства «Правда», наперекор своему руководству и настойчивым требованиям райкома партии, избрали меня делегатом XXVIII съезда КПСС. Вот и ношусь теперь челноком между Кремлем и улицей Правды! Днем заседаю на партийном съезде, в перерыв пишу в редакции очередную заметку, вечером опять заседаю, а после «отбоя» еду в редакцию, чтоб обсудить с коллегами итоги минувшего дня. Ни на что другое не хватает ни сил, ни времени. Чтобы написать заметку в завтрашний номер, у меня совсем мало времени. Час-полтора, не больше. Поэтому стараюсь ни на что не отвлекаться, особенно на телефон. Тем более что звонят часто и со всей страны. Правда, вопрос у людей в основном один и тот же: от этой партии можно ожидать перемены к лучшему, или она уже ни на что не способна? Поэтому, когда секретарь редактора сообщает, что кто-то очень настойчиво просит пригласить меня к телефону, даю волю чувствам: да что ж это такое, черт вас подери?! Но она уже сказала, что я на месте, поэтому не отвертеться, приходится идти к телефону. Но раздражение преодолеваю с трудом: – Слушаю! Ну, говорите же!