– Че же они с ним сделали-то, а? – Да кто ж знает? В старое время сказали бы – нечистая сила, а теперь – наука! – Иван Палыч подмигнул кочегару. – Только когда молодой Шарика-то назад привез, сказал: «Вы за собакой присматривайте, примечайте, что и как, как ведет себя, как ест. А я, говорит, наведываться буду». И дает мне… Тут сторож сделал выразительную паузу. – …еще червонец! – Ого! – с завистью посмотрел на него Митрич. – Так шо могет быть польза от энтих брехалок, – заключил Иван Палыч и поднял стакан, на дне которого плескалась водка. Собутыльники чокнулись и выпили до дна. Казань, июль 1924 года – Вам что было велено делать? Бориса Кончака душила ярость. Сторож Утилизационного завода стоял перед ним навытяжку, раскрыв рот и выпучив глаза. – Я вас спрашиваю, вам что было велено делать? – прошипел Кончак. Иван Палыч похолодел. В 1918 году в Бузулуке белые едва не расстреляли его как подозрительного пролетария. Теперь он чувствовал примерно то же, что и тогда. Кончак попытался взять себя в руки, это стоило ему немалых усилий. – Вам было велено следить за состоянием собаки и сообщать обо всех происшествиях, – отчеканил он. – Что не понятно? Сторож смотрел на Кончака как завороженный. Страх, похоже, полностью парализовал его. – Что случилось? – спросил Борис ледяным голосом. – З-з-за-а-грызли… – заикаясь, ответил сторож. – Кто загрыз? Толком говорите! – прикрикнул на него Кончак. – Д-д-д-другие кобеля… Он же, Шарик-то, за суками стал бегать, с кобелями грызться. А зубов-то нет! Сторож немного воспрял духом. Выходило, что эти умники сами виноваты – вернули собаке способность покрывать сук, а зубы новые не вырастили. – Он ходил все время покусанный, – сообщил сторож. – А тут такое дело… Разорвали они его! – Где труп? – процедил сквозь зубы Кончак. – Чей? – испуганно уставился на него сторож. – Собаки, дубина! – Дык… мы его бросили в котел… – В какой котел? – Котел Утилизационного завода… Тут так завсегда делают… – Черт бы вас побрал! Труп нужен был для проведения вскрытия, для исследований. Вам надо было сразу известить меня! Как только это случилось… – Дык кто ж знал? – Идиот! У вас еще есть собаки? – Как не быть! Москва, наши дни Одно из семейных преданий гласило, что прадед был прототипом профессора Преображенского из знаменитой булгаковской повести. Мама любила рассказывать о том, как одна из бабушкиных знакомых написала целую статью, в которой доказывала, что Филипп Филиппович – просто вылитый Павел Алексеевич. Я от этих разговоров испытывал чувство неловкости. Мне чудилось в них плебейское желание примазаться к чужой славе. Кроме того, я полагал, что если бы существовали факты, указывавшие на «родство» Заблудовского и Преображенского, литературоведы давно обнаружили бы их и вытащили на свет божий… А раз таких фактов до сих пор не предъявлено, то, значит, и говорить не о чем… Найденное в прадедовых записках описание опыта с собакой заставило меня взглянуть на семейную легенду по-новому… …Спустя несколько дней мама, Катька и я сидели в кухне на Новинском и лепили пельмени. Командовала Катрин. Она стояла возле засыпанного мукой стола и раскатывала тесто здоровой деревянной скалкой. Время от времени тыльной стороной ладони она отбрасывала падавшие на лоб волосы, поэтому на носу и на бровях у нее белели маленькие мучные пятнышки. Мы с мамой сидели на другом конце стола. Я стаканом вырезал из пластов теста кружочки, а мама ложкой накладывала в них начинку и быстрыми ловкими движениями лепила маленькие аккуратные пельмешки. Работа спорилась. Каждый из нас четко, как на конвейере, выполнял возложенную на него технологическую операцию, и мы могли, не отрываясь от производства, вести неспешную светскую беседу. – Слушай, ма, а как звали ту сумасшедшую тетеньку, которая утверждала, что прадед наш Павел Алексеевич был прототипом профессора Преображенского из «Собачьего сердца»? – спросил я. – Ее звали Лора Михайловна Браиловская, – быстро и без запинки ответила мама. – Но только она никакая не сумасшедшая! – Ну да! Одна шляпка ее с птичками и перышками чего стоила! – Да, она была немного экстравагантной, но никак не сумасшедшей, – заметила мама. – Добрейший человек, умница и большой друг нашей семьи… – Семье, может быть, и друг, а меня она пичкала какими-то гомеопатическими пилюлями и «каплями датского короля», – проворчал я. – Ну и что? Ты в детстве часто болел. – Я вкус этих капель ненавидел!.. Как называлась эта дрянь? Лакрица? Впрочем, это не важно. А она жива, эта Лора Михайловна? – К сожалению, нет, – вздохнула мама. – Она умерла. И довольно давно. Году в девяносто девятом, если не ошибаюсь… Или в девяносто восьмом? – Так, значит, она утверждала, что Преображенский – это Заблудовский? – Да! Она даже статью об этом написала. И очень гордилась своей… работой. Считала, что сделала маленькое открытие. – А статья эта была где-то напечатана? – Не знаю. – И, если я правильно помню, главным ее аргументом было омоложение?.. – Да, оба профессора – и настоящий, и литературный – занимались омоложением… «Вьюга… взметнула громадные буквы полотняного плаката “Возможно ли омоложение?”», – опять вспомнил я. – Допустим, а что еще могла предъявить уважаемая Лора Михайловна? – Оба имели связи с высокопоставленными людьми, их исследованиями интересовались на самом верху, – многозначительно сказала мама, указывая пальцем в потолок. – Да-да, Лечсанупр Кремля… – сказал я. – Еще очко тете Лоре! – Ну и, наконец, история собаки, – торжественно заключила мама. – Согласен. История собаки производит сильное впечатление! Но откуда о ней мог узнать Булгаков? Ведь Заблудовский в то время жил и работал в Казани, а Михаил Афанасьевич – в Москве. – Может быть, прочитал в какой-нибудь газете? – предположила мама. – А еще Лора Михайловна считала, что они могли встречаться на заседаниях Хирургического общества… – Да, Преображенский в одном месте говорит, что собирается на заседание этого самого Хирургического общества… – Павел Алексеевич тоже там бывал… И он был прекрасный рассказчик! Я представил Павла Алексеевича и Михаила Афанасьевича, сидящими в буфете в перерыве заседания Хирургического общества. Представил, как Заблудовский, энергично жестикулируя, развивает свою теорию, а Булгаков в пенсне слушает, лишь изредка прерывая собеседника короткими вопросами. Хорошая сцена для какого-нибудь фильма… – И все-таки я сомневаюсь, – сказал я. – Почему? – Мне все-таки кажется, чтобы «писать» с человека, нужно его хорошо знать. А у нас нет никаких свидетельств, что Заблудовский и Булгаков были знакомы. Ну, даже если допустить, что они встречались в том же Хирургическом обществе или где-то еще… Их знакомство могло быть только шапочным. Далее. Преображенский – хирург, он пересаживал яичники обезьяны подруге шулера, а Заблудовский… терапевт? Как правильно будет сказать? Он лечил лизатами. Ну и наконец фактор времени. «Собачье сердце» написано в 1925-м, если не ошибаюсь, а Заблудовский с его методом омоложения приобрел известность уже во второй половине 20-х. Ну а связь с Кремлем, Лечсанупр – это вообще 30-е… Так что, скорее всего, нет… – Ты очень убедителен, – сказала мама. – И все-таки жаль, если Заблудовский – это не Преображенский… – А почему жаль? – вдруг вмешалась в разговор Катька, до той минуты молчавшая. – Я в таком родстве не видела бы ничего почетного! Мы с мамой с удивлением воззрились на Катьку, до этого она никогда не высказывалась на эту тему. – А чем тебе, собственно, не нравится Преображенский? – осторожно поинтересовался я. – Он – типичный конформист, – категорически заявила она. – Только на словах ругает большевиков, а на самом деле обслуживает их… В том числе педофилов! – Педофилов? Каких таких педофилов? Ты чего? – А вот чего!