– Я бы не стал продираться просекой, Радко. Однако тебе виднее. – Добро, зови холопа, пусть тебя в доспех облачает. Большой опасности нету. Мы удачно подъедем, к полудню. А чем в полдень заняты на Руси добрые люди? – Спят, Радко, в полдень добрые люди и говорят, что сам Бог так велел. Не спит только тот добрый человек, которого, за шиворот взявши, везет другой добрый человек вражескими владениями, да еще в трескучий мороз к грозному своему князю на беседу. Радко захохотал, окутавшись клубами пара, остановил отряд и спешился. Дружинники, вполголоса матерясь, когда попадали голой рукою на железо, принялись завязывать один на другом задубевшие на морозе тесемки. Хмырь, громко шмыгая носом, подвел нагруженного доспехом Яхонта. Комонь показался хозяину явно похудевшим – и слишком уж грустным, ежели во внимание принять, что Хотен доселе берег его, гоняя только как заводного. Впрочем, сейчас трудно прочесть что-либо на покрытой инеем лошадиной морде. Однако сухарь свой сжевал старичок Яхонт скорее так даже весело и, как встарь, ткнулся, благодаря, теплыми губами в щеку хозяину. Кольчуга сразу принялась холодить спину, наколенники – ноги. Шлем Хотен решил везти в руках, чтобы надеть в случае прямой опасности. Радко поставил Хотена во главе отряда, объяснив, что это самое безопасное место: если в остроге вражеские дружинники, они, пока Хотен проезжать будет, еще и не проснутся. Сыщик не возражал. Он давно уже пребывал в уверенности, что после двух тяжелых ранений человеку только и остается, что отсиживаться в кустах. Шагом – Хотен, левой рукой шлем на колене придерживая; копейщики, копья уперев в проушины правых стремян; лучники, стрелы наложив на луки, Радко, руку утвердив на головке меча, а Хмырь с засапожником в сапоге так и вовсе дурак дураком – подкрались к излучине, за которой, как сказал Радко, уже и пресловутый Городенск. – Хмырь! – позвал сипло Хотен. – Встань рядом со мною, слева, да так за мной и хоронись. – Хотя и нестройно, да здоровее, – одобрил Радко и гаркнул: – Дружина… Рысью! Вот и Городенск – правду сказал Радко, что слова доброго не стоит. Однако столбы дыма тянутся из всех волоковых окошек, и торчит над стеною острога скособоченная бревенчатая башня, а на верхушке ее мечется лучник, весь в мехах и с трубой. Раздались за спиною сиплые, мекающие какие-то звуки, и Хотен невольно пожалел трубача, у которого губы, небось, уже приклеились к мерзлой меди. Через несколько томительных мгновений стукнуло-грюкнуло позади, и донеслось: – Эй! Держи… грамотку! От нашего… князя… вашему князю! Обернулся Хотен – и увидел, как стрела втыкается в снег, сажен десять до Радко не долетев, а в саженях двух в стороне. Тут стало ему совсем нелюбопытно, кто ее запустил, давешний лучник-трубач или какой другой городенский насельник. Звякнули кольца поводьев рядом, гиканье, улюлюканье, конская возня, глухие удары копыт – это Хмырь поскакал, не боясь своей саврасой лошаденке ноги поломать, молодецки свесился с седла, выхватил из наста стрелу, завернул широкий полукруг по льду Тетерева, чуть не грохнулся вместе с Савраской, однако справился и помчался назад к дружине. Шапку, правда, при сем подвиге с головы сронил, так что пришлось парню спешиваться и поднимать. Стрелу отдал Хмырь децкому уже без всякой лихости. Смотрел на эту возню Хотен, и пришло вдруг ему в голову, что если для него, человека пожившего, зимняя эта поездка – в лучшем случае лишняя, да еще и опасная докука, а в худшем – просто тяжела и неприятна, то для юного Хмыря она – замечательное приключение, счастливая возможность вырваться из нудного круга повседневных усадебных работ… – Дружина… Рысью! Отвязать доспехи Радко дозволил только через час, когда перестал тревожиться о погоне. Упрятали уже лишнее железо в переметные сумы и дружно ежились, провожая упущенное при переодевании тепло, когда Радко вспомнил о грамоте городенского князя. Вынул стрелу из переметной сумы и сунул Хотену: – Прочитай, друже! А то у меня глаза… Присмотрелся Хотен, а на стреле у оперенья берестяная трубочка ремешком примотана, крякнул и подозвал Хмыря. Пока тот, скинув рукавицы и за пояс их заткнув, орудовал ножичком и сматывал со стрелы бересту, спросил Хотен тихонько: – Вроде князю твоему послано, а, Радко? Стоит ли любопытствовать нам? – Не бойся, друже! Они ж и не знали, кто у нас князь… Читай! Вот только в сторонку от ребят отъедем… Ухитрился Хотен, рукавиц-мохнаток своих не снимая, ухватить распрямленную Хмырем грамоту за края. Встал, чтобы солнце выдавленные буквы удобно осветило, принялся читать вполголоса. Читая, удивлялся написанному. Прочитавши же, плюнул и проследил за плевком. Тот не на лету замерз, а на снегу уже. Потеплело, значит. – Да уж, – буркнул Радко. – Матерная брань только одна, и ведь даже не смешно. – Стоило ли мучиться, грамоте учась, чтобы писать такую грязь? – удивился Хотен. – Я ж говорил, пьяный человек. Сидит в мурье среди снегов, всех баб в городке познал, как облупленных, от них да от пива князька уже тошнит, морды дружинников своих видеть не может. Вот и задирает проезжих, желает остроумие свое показать… – Отдашь ли сие князю Изяславу Мстиславовичу? – Не стану я, – прогудел Радко. – Родичи они все, наши князья. Сегодня поссорятся, а завтра помирятся – и тогда ты же у них виноват окажешься, что ссорил. Да и нет там имени нашего великого князя Изяслава Мстиславовича. Хотен хотел уже бросить грамотку Рыжку под копыта, да Радко ловко выхватил ее: – Увидишь, пригодится еще дурная писанина – костер растапливать! Смекнул Хотен время до сумерек, зябко передернул плечами. – Вот увидишь, друже, – хлопнул его по плечу Радко, – сегодня будем ночевать в настоящем тепле, как дома. И рассказал, что есть у них тут, в Черном лесу, тайная стоянка, а там еще с прошлого ночлега все устроено, только бересту поджечь. Принялся было и о самом устройстве теплого ночлега рассказывать, да из отрывистых его речей Хотен мало что понял. Будто бы вырыта на поляне «нудья» – прямоугольная яма размером в две клети, над нею по краям бревна коробом, они-то и горят через всю ночь. Однако с ночлегом заладилось не сразу. В сумерках уже, когда поднялись на правый берег и выехали на почти незаметную тропу, невдалеке, как понимал Хотен, от заветной поляны, впереди в лесу дважды проухала сова. Радко остановил дружину, кони сгрудились на узкой тропе, прижимаясь друг к другу. Подъехал дозорный, рассказал, что сперва учуял запах дыма, и тут же мелькнул за стволами сосен отблеск пламени. – Гости у нас на стоянке, – прогудел Радко. – Вот незадача! Хорошо хоть печку для нас растопили! Марко и Гвоздь, разведайте по-тихому, а удастся, так и сторожа сюда притащите. Уже совсем стемнело, когда дружинники вернулись. – Где сторож? – вопросил Радко грозно, хотя и вполголоса. Разведчики переглянулись. Марко толкнул локтем Гвоздя, тот ответил: – Да у костра сидит, боярин. У того огнища особливого, на нем кашу разбойники варили. – Откуда же вам ведомо тогда, что разбойники? – А сторож мертвый сидит, мы же его и посадили, как помер в кустах. Он вокруг костра ходил, подобраться нельзя было. Да только по платью и по оружию его понятно было, что разбойник, я и ударил его бережно стрелой. А в кустах сторож поведал, что в теплой яме их еще шестеро и что они убили на дороге купца и двух его слуг, а добро поделили. Сами пешие. Мед купца выпили и спят. Потом помер тот сторож. Децкий крякнул и призадумался. Распорядился же так: – Ты, Хотен, останься с парубком своим, побудьте у нас коноводами. Вы же, ребята, спешивайтесь, доспехов не надевайте. Достаточно и того оружия, что на вас, а то и засапожников. Вот пута, те приготовьте. Пошли! Зажатые внутри табуна, хоть и были лошади заседланы или под вьюками, коноводы успели даже немного согреться, пока за ними не прибежал дружинник, лица которого в темноте Хотену не удалось разглядеть. Вместе они перегнали табун на поляну, где горело два костра – один обыкновенный, а второй над прямоугольной ямой. Радко позвал Хотена из ямы, куда вели ступеньки, вырубленные в мерзлой земле в одном из углов. – Ну, что я тебе говорил? Ведь и вправду теплынь, а? – возгласил децкий, возлегавший в расстегнутом кафтане на своей шубе и еще на каких-то мехах. – Да уж, – согласился Хотен, потянув носом. Несло свежей кровью и духом грязных, с лета не мывшихся людей. – Теплынь. А где пленники? – Я приказал бросить их, связанных, на краю поляны, вместе с убитыми товарищами. Буде какой к утру не замерзнет, его и станем судить. Эй, не спи, Хотенушко, подожди кашу! Эк тебя сморило… Проснулся Хотен перед самым светом, и не так от прохлады, хотя бревна над ямой уже дотлевали, как от звяканья котла: последний ночной дозорный и разбуженный им повар готовили уже завтрак. Прошелся в лес, навестил лошадей, а уж тогда вспомнил сыщик и о пленниках. Те лежали в снегу кучей, и все, кроме одного, давно задубели. Живой был в драном полушубке, на который никто не покусился, на ногах лапти, а жили на белом его лице только глаза, уставились на подошедшего. Крякнув, ухватился сыщик за конец веревки, подтащил пленного к костру. Из ямы слышались уже шутливые перекоры дружинников и хохот Радко. Уже готовые к походу, на конях, Хотен на своем месте в строю, а Радко с ним рядом, вспомнили приятели о пленнике. Нашли дружинника, его обыскивавшего. Оказалось, что имел за пазухой только две гирьки, явно из добра убитого купца. – Тебя как зовут, злодей? – спросил небрежно Радко. – Терпилой, боярин, – пробурчал пленник, усилием воли прекратив выбивать зубами дробь. – Шутки шутишь? – нехорошо усмехнулся децкий. – Кто шайку водил? – встрял в разговор Хотен и тут же добавил: – А как звали убитого купца? Надо ж панихиду заказать, боярин. – Мосейка верховодил, – с запинкой ответил пленник. – А у купца не догадались ребята имя спросить. – Вот что, боярин, – заявил тут Хотен. – Надо его отпускать. Везти парня на суд ко князю нам не с руки, да и к какому князю везти в нынешней сумятице? Кончать его сейчас, утром, не по закону будет – и не по-людски. Пусть идет. – Ты у нас законник, друже, тебе и решать, – ухмыльнулся децкий. – А ты слышал, лапотник? Мотай! Попадешься еще раз, тогда не жалуйся. Разбойник, однако, остался на месте. Спросил у сыщика: – Скажи свое имя, боярин. Чтобы знать мне, за кого богов молить. Радко и Хотен переглянулись. Радко тронул коня коленями и отъехал на середину поляны. – Готовы, мужи? Дозорный, вперед! – гаркнул. Глава 3 Неожиданное предложение Последние несколько дней похода Хотен чувствовал себя, хоть и провел их в седле, полузамерзшей, полузаснувшей белугой, которую великокняжеские рыбаки ухитрились выловить через прорубь в Днепре и везут на заиндевелых санях для господского постного стола. Позднее, как вспоминалось ему это путешествие, казалось Хотену, что он только тогда пробудился от вяжущей сонной дремы, когда проехали они Киевские ворота Владимира, и кони дружины взбодрились, не хуже своих всадников предчувствуя тепло и отдых. Ничего не скажешь, обширен город Владимир на Волыни, раскинулся, наверное, в ширину не меньше древнего Киева, богат и красив. Одно различие: Киев живет тесно, что на Горе, что на Подоле, дома и терема толпятся, как народ на торгу, а Владимир дышит вольней. Здесь между постройками большие сады, улицы-дороги широкие, и церкви стоят негусто, да и каменная среди них всего одна, кажется. – Вот собор наш здешний, Успенская церковь, – перекрестился Радко на крест этого каменного храма, соединенного, как водится, воздушными переходами с большим расписным теремом. Хотен, пересевший еще перед воротами на тонконогого красавца Яхонта, тоже сотворил крестное знамение, а затем трижды пробормотал: «Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с тобою». Если старый друг его мог быть сейчас доволен, успешно выполнив поручение своего князя, то для Хотена с концом пути все только начиналось, и помощь Богородицы была бы нелишней.