– Не хочешь со мной говорить, так это надо понимать? – Жанин, ты… – он запнулся, – выпиваешь? – Может, и выпила капельку. Ты ведь не против? – Это не мое дело. – Точно. – Затем после короткой паузы: – Я опять напомнила Уолту про дом, сказала, что хочу выкупить твою долю, как только мы поженимся. – И какова была его реакция? – Как у коровы, которая все жует и жует свою жвачку. – Тебе же необязательно выходить за него, верно? – A-а, ну да, но я этого хочу, понятно? – Конечно. Я же не говорю, что не надо выходить за него, просто это необязательно. – Я слышала, Майлз. По-твоему, я могу творить что хочу, и даже если отправлюсь ко всем чертям, тебе пофиг. Разговоры такого рода, подумал Майлз, – цена, которую платишь за неумение контролировать свои порывы. – Жанин. – Ты на футболе был вместе с Синди Уайтинг? – Да. – Если бы ты женился на ней, вопрос об этом сраном домишке закрылся бы сам собой. Ты бы стал владельцем половины чертова города. Заплатил бы за обучение Тик в колледже, переехал отсюда и больше никогда бы меня не увидел. Если Майлз не ошибался, она теперь беззвучно плакала. – Жанин… Глухое молчание в трубке, затем: – Они только что подъехали, доволен? – Жанин. – Твоя дочь в безопасности. Я вижу ее в окно. Иди спать. – Жанин… Но она положила трубку. * * * – Сегодня мне все равно положен выходной, разве нет? – рассуждал Бастер, словно намекая, что ночка у него выдалась похуже, чем у Майлза. Майлз сложил заготовленный бекон в миску из нержавеющей стали. – Безусловно, – сказал он. – Я и сам не хочу, чтобы ты появлялся здесь, пока у тебя из глаза не перестанет течь. – Спорим, придется вскрывать эту хрень, – угрюмо отозвался Бастер, будто жизнь его состояла сплошь из такого рода тягостных забот. – Не знаю, зачем я таскаюсь в Аллагаш[13]. Люди думают, что там скука смертная, но они не правы. Там много чего происходит, и всегда плохое. Майлз слил жир от бекона в лоток и положил на решетку нарезанный лук. – Ты хоть представляешь, насколько велико потребление алкоголя на севере графства? – с жаром спросил Бастер. – В обычном режиме или только когда ты туда наведываешься? – В обычном. – Что, многовато пьют? – Больше чем многовато. – Бастер был явно готов к заниженной оценке. – И оно понятно. Они же там, у границы, не процветают, как остальные графства в штате. Майлз обернулся на своего помощника, но не обнаружил на его физиономии и тени иронии. – Пожалуй, я бы съел парочку кусочков бекона, – сказал Бастер. – И яйцо в придачу. Майлз поджарил ему два и сервировал их на тарелке с беконом и тостами. Бастер набросился на еду, и хотя слизь, сочившаяся у него из глаза, цветом напоминала желток, аппетит ему это не испортило. – Зря ты меня дожидался, – сказал Бастер, отодвигая вычищенную тарелку. – Надо было взять кого-то на мое место. – Знаю. – Ты слишком мягкосердечен, – продолжал Бастер. – Люди этим пользуются. – Это я тоже знаю, – не стал спорить Майлз в надежде прекратить сеанс психоанализа. В окне мелькнул старенький, местами проржавевший “хендай” Шарлин и исчез за углом ресторана, и впервые за двадцать с лишним лет от ее появления сердце Майлза не забилось сильнее, будто унылое гнойное пораженчество Бастера разлилось в воздухе и каким-то образом проникло в кровеносную систему Майлза. Свою кофейную чашку Бастер поставил на газету, и та сработала как промокашка. Когда Майлз забрал чашку со стойки, лицо его матери было обезображено кофейным кружком. – Дурак ты, и больше никто, – внезапно рассердился Бастер. Он тупо смотрел, как Майлз отчищает салфеткой пятно на газете, а потом заплакал. – Прости, Майлз. – Он проворно утер слезы. Вероятно, услыхал, как открылась и закрылась дверь черного хода, и понял, что еще чуть-чуть – и в ресторан войдет Шарлин. Она была слишком красивой женщиной, чтобы плакать в ее присутствии. – Не знаю, что на меня нашло. Честно. – Ступай домой, – сказал Майлз, не отрываясь от фотографии, но разглядывал он не мать, чье лицо стало неузнаваемым, а кое-что другое, чего прежде не заметил. Сомнения отпали. Нечто огромное наезжало на него. Рельсы бешено вибрировали под его ногами, и, однако, у него не было сил сдвинуться хотя бы на шаг. Он скорее почувствовал, чем увидел, как Бастер слез с табурета и исчез, и он понятия не имел, сколько раз Шарлин, стоя рядом, произнесла его имя, пока не поднял на нее ошеломленный, вопрошающий взгляд. – Что с тобой? – требовательно спросила Шарлин. – Вид у тебя как у чокнутого. Появись она несколькими секундами ранее, она увидела бы, как он приложил кончик указательного пальца к нижней части бородатого лица Ч. Б. Уайтинга, но и тогда не поняла бы, что это значит. Теперь на Майлза взирал не Ч. Б. Уайтинг, как было указано в подписи к фотографии в “Имперской газете”, но Чарли Мэйн. Глава 19 К тому времени, когда они наконец добрались до автовокзала в Фэрхейвене, обещание, данное матери рано утром, никому не рассказывать о Чарли Мэйне, навалилось на Майлза тяжким грузом. Он и вообразить не мог, что обещание, данное в безопасности парома, пришвартованного в бухте Винъярда, способно настолько измениться за считаные часы. В Вудс-Хоуле они сели на автобус до Бостона, где пересели на другой, направлявшийся к северу, в штат Мэн. В Портленде опять пересадка, на этот раз в автобус до Фэрхейвена, где, собственно, маршрут и заканчивался. Совсем недавно, разумеется, конечным пунктом был Эмпайр Фоллз, но вот уже год транспорт туда не ходил, а в городе поговаривали о грядущем закрытии терминала в Фэрхейвене, представлявшего собой окошко на задах табачной лавки и скромных размеров парковку рядом. На этой парковке Грейс оставила их “додж”, когда неделей ранее они отправились на Мартас-Винъярд; автомобиля, однако, на месте не оказалось. Исчезновению машины ни Грейс, ни Майлз не удивились. Майлз – потому что по его ощущениям, с тех пор как он уехал из дома, минула целая вечность, а за столь долгий период автомобиль, оставленный без движения, мог просто дематериализоваться. Грейс – потому что это означало: Макса выпустили из тюрьмы. Хотя Фэрхейвен и Эмпайр Фоллз находились совсем рядом, звонки были междугородними, и Грейс пришлось сделать не один, прежде чем она нашла человека, согласившегося приехать за ними. Они ждали в кофейне напротив терминала, а так как время ужина давно миновало, Грейс заставила Майлза поесть, хотя он уверял, что не голоден. От автобусных выхлопов в сочетании с тем обстоятельством, что вскоре ему предстоит встретиться с отцом, Майлза подташнивало, но, когда принесли хотдог, он так вкусно пах, что Майлз умял его без остатка под грустным взглядом матери, потягивавшей кофе. Расплачиваясь, Грейс открыла свой бумажник, и Майлз заметил, что денег едва хватило на оплату заказа. Если мать не припрятала остальное в другом отделении бумажника, домой – или почти домой – они вернулись с горсткой мелочи на все про все и на неведомо какой срок. Что же мать собиралась делать на Мартас-Винъярде, спросил себя Майлз, не возникни там Чарли, с готовностью плативший за все? Женщина, вызвавшаяся доставить их в Эмпайр Фоллз, была моложе его матери и очень некрасивой, по мнению Майлза, а ее машина пребывала даже в худшей форме, чем их “додж”. Майлза, конечно, усадили на заднем сиденье и туда же впихнули сумки. Багажник не открывается, сказала женщина, и Майлз невольно подумал, как же все изменилось буквально за один день. Вчера в это же время они с матерью летели по острову в шикарном канареечного цвета спортивном автомобиле Чарли, предварительно заправившись ужином, который стоил (Майлз украдкой заглянул в чек) больше пятидесяти долларов. Сегодняшний хотдог стоил тридцать пять центов, мамин кофе – четверть доллара, и даже на это они с трудом наскребли. Почти всю дорогу до Эмпайр Фоллз Мод – молодая женщина, приехавшая за ними на автостанцию, – говорила без умолку, угощая Грейс свежими местными новостями. Опять пошел слух, что фабрику готовят к продаже, и подпитывало эти слухи то, что в четверг Ч. Б. Уайтинг уехал, а куда, никому не сказал, предоставив людям строить предположения: в Атланту, например, или в другой город на юге, чтобы окончательно утрясти условия продажи. Если это правда, кое-кому недолго осталось работать на рубашечной фабрике, особенно таким, как Грейс и Мод, офисным служащим. Новое руководство привезет своих людей на эти должности, ведь всем известно, что южане готовы работать даже за меньшую зарплату, чем жители Мэна. Новоиспеченный профсоюз уже разрабатывает стратегию переговоров с начальством. А Макс, добавила Мод, понизив голос, чтобы Майлз не услышал, опять на свободе. В начале недели он приходил на фабрику, искал Грейс. Казалось, Мод не замечает молчания Грейс, ни на что и никак не реагировавшей, и лишь на подъезде к городу молодой женщине пришло в голову спросить, хорошо ли они провели отпуск. “Каково это, пожить на острове?” – поинтересовалась она, и Майлз вспомнил, что всего неделю назад он считал острова полосками суши, дрейфующими по окружавшим их водам. Так они выглядели на картах, и до поездки на Мартас-Винъярд Майлз не был уверен, насколько тверда почва под ногами на этой ненастоящей земле. Не перевернется ли остров, если все его обитатели сгрудятся на одной стороне? Он понимал, что подобное невозможно, тем не менее обрадовался, убедившись в твердости всего, на что он ступал, сойдя с парома. Возвращение домой, понимал он теперь, вот что делает все вокруг таким шатким. * * * Отца дома не было, когда они приехали, как и “доджа”, но к холодильнику магнитом была прижата записка. Макс отбыл красить дом в Кастайне, вернется к выходным. Порывшись в мусорном ведре, Майлз извлек смятую записку, выброшенную матерью, разгладил и прочел от начала и до конца. К его удивлению, в записке говорилось ровно то, что он уже слышал от матери, и ни словом больше. Майлз полагал, что человеку, отсидевшему за решеткой неделю, пока его жена с сыном отдыхали на Мартас-Винъярде, было что сказать своей семье. В заключении у него хватало времени для размышлений, и он мог горевать, например, или злиться, увериться, что он всегда прав, или, наоборот, исправиться. Очевидно, отец пренебрег всеми этими опциями и, выйдя из тюрьмы, спокойно отправился в Кастайн красить чей-то дом. Майлз в записке не упоминался – к его облегчению, потому что он опасался, а вдруг Макс примет его за сообщника матери. Лишь несколько дней назад Майлз и не подозревал о существовании людей вроде Чарли Мэйна, способных при случае увести чужую жену, и, судя по записке, подобный вариант его отец пока не рассматривал, а если и рассматривал, то не винил Майлза, не сумевшего встать на стражу добродетели своей матери. Дома Майлз и Грейс не испытывали особой нужды ни в Максе, ни в “додже”. На бейсбольные тренировки Майлз ездил на велике, и тем же способом он мог добраться куда угодно, а Грейс каждый день ходила на работу пешком. Как большинство женщин в фабричной конторе, ланч она приносила с собой в коричневом пакете, экономя и деньги, и время. Если ты торопливо съедал свой сэндвич за рабочим столом, тебе разрешалось уйти домой в половине пятого, а не в пять. Ч. Б. Уайтинг, хозяин фабрики, к понедельнику еще не вернулся, и по вечерам телефон в их доме звонил и звонил: сослуживицы расспрашивали Грейс, общепризнанную первую среди равных в конторе, не слыхала ли она чего-нибудь новенького. К пятнице, вопреки своему обещанию, Макс не объявился, и Майлзу стало ясно, что Грейс погружается в депрессию. По причине, не сомневался он, не имевшей ничего общего с опасением потерять работу, а еще меньше – с отсутствием мужа. Грейс размышляла, догадался Майлз, о Чарли Мэйне и его обещании, что у них все будет хорошо. Каждый раз, когда вечером звонил телефон, Грейс вскакивала, ее лицо вспыхивало надеждой и угасало, когда она узнавала голос Мод или другой девушки из конторы, спешившей поделиться очередными слухами. Согласно одному из них, Ч. Б. Уайтинг наконец приехал, но почти сразу опять уехал. Дважды Майлз замечал, как мать набирала номер, но тут же клала трубку. В понедельник старый Хонас Уайтинг внезапно наведался на фабрику и созвал всех работников на собрание, где объявил, что на некоторое время он снова станет главой Имперской мануфактуры. Он знал о разговорах, будто фабрику продают, и он хотел, чтобы все поняли: эти слухи совершенно ни на чем не основаны. Напротив, в Мексике открывается еще одна фабрика Уайтингов, и Ч. Б. временно переезжает туда, чтобы запустить и наладить производство. Франсин Уайтинг, жена Ч. Б., недавно узнавшая о своей беременности, присоединится к мужу через месяц, когда в Мексике для нее подготовят подходящие условия для проживания, там она перезимует и вернется весной, чтобы произвести на свет ребенка – мальчика, как все надеются, наследника, который и поведет “Международные предприятия Уайтингов” в следующий век. Работники всех трех предприятий выслушали старика, а когда он закончил, вернулись на рабочие места. Мало что из услышанного походило на правду. Тем вечером Майлз возвратился с тренировки поздно и застал свою мать рыдающей на кровати в комнате, которую она делила со своим мужем, – по крайней мере, когда Макс обретался поблизости, – и Майлз немедленно заподозрил, что то, чего она так долго ждала, свершилось: Чарли Мэйн ей позвонил. На следующее утро она позвонила на работу и сказалась больной, на другой день опять осталась дома. Утренние приступы рвоты у Грейс повторялись чаще, чем на Мартас-Винъярде, а по вечерам из спальни ее можно было выманить, лишь чтобы накормить Майлза ужином. К концу недели Майлз всерьез испугался. Глаза Грейс заволокло столь безмерным отчаянием, что Майлз уже с нетерпением ждал возвращения отца – чего прежде он так боялся из-за нежелания отвечать на вопросы, которые отец непременно задаст. Тогда придется не только утаивать чужие, как бы доверенные ему секреты, но и мучиться, ломая голову над вопросами, ответы на которые он и сам не знал. Но день шел за днем без Макса и без “доджа”. На третьей неделе после возвращения с острова, в субботу, дверь в родительскую спальню распахнулась и на пороге появилась Грейс в черном платье; последний раз в этом платье Майлз видел ее на похоронах соседа, погибшего в ночную смену на Имперской бумажной фабрике. Украшений Грейс не надела и не подкрасилась, но уложила волосы и выглядела бы очень мило, подумал Майлз, если бы не исхудала. Мило, но совсем по-другому, не так, как она выглядела в белом летнем платье на острове, когда все мужчины оглядывались ей вслед, но все равно очень хорошо. Объявив, что они оба более месяца не были на исповеди, Грейс со значением посмотрела сыну прямо в глаза. День выдался солнечным, но август заканчивался, и по вечерам бывало довольно холодно, и когда они молча шагали к церкви Св. Екатерины, Майлз заметил, что листья на верхушках вязов начинают желтеть. Грейс, казалось, ничего не замечала; она походила на женщину, идущую на смертную казнь. Она подгадала так, чтобы они были последними в очереди кающихся. По настоянию матери Майлз должен был исповедаться первым, а закончив, быстренько прочитать покаянную молитву и затем дожидаться ее на улице. Как всегда, они надеялись, что попадут к новому молодому священнику, но им не повезло: когда Майлз опустился на колени в темной исповедальне, а по другую сторону перегородки отдернули бархатную занавеску за решетчатым оконцем, в проеме возник величественный силуэт отца Тома, и пожилой священник суровым тоном предложил Майлзу перечислить свои грехи, чтобы получить прощение.