И тут он подумал, что желать чего-либо вопреки всякому здравому смыслу, наверное, не всегда самая большая глупость, на какую способно человеческое существо. Ибо в тот день, вернувшись из “Гриля”, примерно тогда же, когда его мать пересекала реку, направляясь домой, он позвонил Синди Уайтинг. – О, Майлз. – Голос Синди немедленно задрожал от слез. – Милый, милый Майлз. Глава 27 Отто Мейер мл., выслушав сообщение о том, что набранный номер не обслуживается, повесил трубку и потянулся за пластиковой банкой с антацидами, которую он хранил в правом нижнем ящике письменного стола. Каждый директор до него что-нибудь да хранил в этом нижнем ящике справа, нечто, помогавшее продержаться до конца дня, и Отто утешал себя мыслью, что, бывало, там прятали кое-чего и похуже. Открутив крышку, он высыпал пяток таблеток на левую ладонь и мрачно сжевал их. Прежде чем закрыть банку, он заглянул в широкое горлышко, прикидывая, сколько таблеток еще осталось. Девятнадцать вроде бы. До конца недели не хватит, и тем более такой недели, как эта. Придется опять ехать в Фэрхейвен, в тамошний “Уолмарт”, где ему продадут за сущие гроши “семейную” упаковку дженериков по пятьсот таблеток в каждой. Фармацевт божился, что его дженерики ничем не отличаются от фирменных лекарств, но Отто не очень ему верил. Чертовых пилюль требовалось все больше и больше, чтобы навести порядок в желудке. Махнув рукой на рекомендуемые дозы, он месяцами обрушивался на свой проблемный орган “коверными бомбардировками” при первых же признаках обострения. Количество сжеванных противокислотных таблеток зависело от уровня проблемы, вынуждавшей желудочную кислоту вспениваться и подступать к горлу, так что Отто чувствовал ее привкус на языке. На прошлой неделе, узнав, что один из его лучших учителей, придя домой с работы, избил свою жену так, что ее пришлось госпитализировать, он прописал себе дюжину таблеток и исполнил это предписание в точности. Когда на следующий день он отправился в больницу навестить бедную женщину и она глянула на него глазами-щелочками до того распухшими, что глазного яблока было почти не видно, Отто, спустившись вниз в магазин подарков, купил пузырек с фирменными таблетками и велел себе съесть половину его содержимого, не отходя от кассы. На следующий день Отто явился к учителю на дом и застал его на кухне – тот сидел, уставившись на пистолет, лежавший на столе, – и, следовательно, правильная доза составила вторую половину пузырька. А теперь еще Джон Восс. Третью записку он извлек из своего школьного почтового ящика этим утром, хотя понятия не имел, когда ее туда сунули – сегодня или вчера вечером, когда учителя разошлись по домам. Как и две другие, эта состояла из одного-единственного предложения, напечатанного на принтере, несомненно, в школьном компьютерном центре. Где бабушка Джона Восса? Ни приветствия, ни подписи. Первая обнаружилась в его одежном шкафчике в пятницу, и Отто не придал ей особого значения, решив, что это творение психа. Коих под его началом трудилось немало. Вторая появилась на письменном столе в понедельник утром, и сперва он подумал, что записка та же самая, пока не вспомнил, как скомкал и выбросил предыдущую. Он спросил Глэдис, свою секретаршу, кто положил это к нему на стол, но Глэдис помотала головой: “Какую записку?” В качестве реакции на вторую записку Отто съел антацидов и затребовал личное дело Джона Восса, и теперь, с третьей запиской в кармане и папкой, раскрытой перед ним, он попросил секретаршу узнать, в какой аудитории искать Джона Восса на шестом уроке. Ответ (искать в столовой, где он обедает вместе с Кристиной Роби) Отто и сам бы вспомнил, да как-то вылетело из головы. Он лично санкционировал их совместные трапезы во время шестого урока, и эта схема, слава Аллаху, вроде бы работала. Ладно, на самом деле он понятия не имел, насколько его план оказался эффективным, но обычно Отто докладывали только о том, что не работает, а когда это что-то было инициировано им самим, ему проходу не давали с жалобами и протестами. Но о Джоне Воссе он ничего нового вроде бы не слышал, кроме того, что парень моет посуду в “Имперском гриле”, – сдвиг определенно позитивный. Верно, мальчик по-прежнему не реагирует на вопросы учителей и прочие внешние стимулы, но Отто отметил изменения к лучшему в его внешнем виде. Он стал опрятнее, волосы уже не торчат в разные стороны, а его дешевенькие футболки и джинсы не сочетаются уже не столь дико. Не влюбился ли он в Кристину Роби? Отто полагал, что так оно и есть. Связь между пылким увлечением и личной гигиеной давно установлена, и Отто помнил, как сам начал регулярно мыться, когда в десятом классе влюбился в прекрасную Шарлин Гардинер. Так почему подобному не случиться с Джоном Воссом? Они работают вместе. Их рисунки отобрали для городской выставки. Обедают вдвоем. Не способствовало ли все это формированию романтического всплеска в сознании парнишки, пусть и оставшегося в иных отношениях коматозным? Бедная Кристина, невольно подумал Отто, проглатывая последнюю, отдающую мелом таблетку, а затем прямиком направился в столовую, где застал не только тех двоих учеников, но и третьего, Зака Минти. * * * Большая банка с антацидами в ящике письменного стола в директорском кабинете Отто Мейера не исчерпывала его заначки. В бардачке “бьюика” всегда лежали три-четыре пузырька, и, разумеется, дома на прикроватной тумбочке стояла отдельная емкость с таблетками. Остановившись напротив ветхого дома у дороги, ведущей на заброшенную свалку, жуя лекарство в преддверии разговора с бабушкой Джона Восса, он ощутил в холодном воздухе запах снега. Еще месяц, и утро для него будет начинаться в четыре часа. В те дни, когда предсказывали снегопад, Отто и директора начальной и средней школ вставали рано и, протирая слипавшиеся глаза, смотрели канал погоды и слушали прогноз госметеослужбы по радио. К половине шестого они должны были решить, не опасно ли выпускать автобусы на дорогу. Родители по большей части были только рады отправить детей в школу, иначе приходилось самим придумывать, что с этими детьми делать. Прежде чем подступиться к этой задаче, многие для начала звонили Отто Мейеру домой, чтобы поделиться своим мнением на его счет: какой же он гребаный идиот, ленивый, ни на что не годный ублюдок, которому лишь бы урвать лишний выходной, будто ему целого лета мало. Если Отто принимал душ и к телефону подходила его жена, они выкладывали все это ей. В снегопады наиболее злющими и агрессивными родителями были в основном не те, кто опасался пропустить рабочий день, оставшись дома с детьми, чаще всего это были те родители, что записывали своих детей в программу бесплатных обедов и посылали их в школу неряшливо одетыми, однако на автоответчик средств у них хватало, и в итоге они не заморачивались беседами с директорами школ и коллекторами. Впрочем, даже эти были не самыми худшими. Хуже всех, думал Отто Мейер, глядя на разрушающийся дом, те, кого никогда не было ни видно ни слышно, те, кто словно существовал только на бумаге – в документах службы помощи неблагополучным семьям, сопровождавших детей из класса в класс в вялой попытке подготовить учителей и администраторов к тому, с чем им придется столкнуться. Согласно личному делу, которое Отто просмотрел, прежде чем приехать сюда, родители Джона Восса, исчезнувшие с бюрократического радара около пяти лет назад, были мелкими торговцами наркотиками в Портленде, а также исправными потребителями этого зелья, обнаружившими, какой же обузой могут быть дети, когда у родителей намечались “важные дела”. Маленького Джона запихивали в мешок для грязного белья, крепко завязывали тесемки и вешали в стенной шкаф, где ребенок мог кричать и брыкаться сколько душе угодно. Постепенно он затихал, и родители вкушали мир и покой. Беда в том, что в этой тишине они иногда напрочь забывали о своем сыне и укладывались спать, оставляя его висеть в шкафу всю ночь. Отто считал себя человеком твердых философских и политических убеждений, но, прочитав личное дело Джона Восса, он почувствовал, как в нем разгорается внутренний конфликт: следует ли таких родителей казнить без промедления – при том условии, конечно, если предварительно их сумеют разыскать? С одной стороны, он никогда не ратовал за смертную казнь, полагая, что она не решает проблемы, но в данном случае казнь решила бы – и довольно элегантно, думал он – проблему омерзения, которое он испытывал при мысли о невольной необходимости обитать в одном мире с этими двумя людьми. Не то чтобы он считал себя идеальным отцом. Куда там. Они с Энн баловали своего сына Адама вопреки всякому здравому смыслу, и в результате взгляд на мир у мальчика складывается отчетливо нереалистичным. Например, он считает само собой разумеющимся, что все вокруг хорошо к нему относятся. Отто слишком долго пренебрегал дисциплиной, а теперь, подозревал он, уже поздно менять привычки и правила. Ранее в этом году он застукал сына на вечеринке, где угощали и алкоголем, и наркотиками, и объявил Адаму, что отныне тот под домашним арестом, срок которого зависит от его поведения в дальнейшем. Адам едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, выходя из комнаты отца. В ответ на родительские увещевания Адам припечатывал отца “тормозом”, и Отто пришлось принять это как должное. Он не любил вспоминать задним числом свои отцовские промахи, потому что, когда он этим занимался, к мятному вкусу антацидов на языке примешивалась горечь неудачи. Простейший вывод, к которому он пришел, заключался в том, что своему отцовству он задал чрезвычайно скромную программу, пообещав себе, что никогда не станет для сына ходячей пыткой, каковой был для самого Отто его отец. В чем он явно преуспел. Адам искренне любил обоих родителей, нисколько не чувствуя себя обязанным прислушиваться к ним. Его неизменное “да, папа” не подразумевало, как теперь понимал Отто, ни согласия, ни даже попытки осмыслить сказанное отцом. Впрочем, Энн находила ситуацию вполне естественной, что она и старалась втолковать мужу каждый раз, когда он лежал ночью без сна. Дескать, глупо думать, что они не сумели подготовить сына к реальной жизни, ничего серьезнее подросткового возраста у Адама не наблюдается, а эта болезнь всегда проходит, как и особо злостная ветрянка, – на ребенка глядеть страшно, но состояние это временное и погибелью не грозящее. Мальчик знает, что он любим, напоминала она мужу, и Отто думал, что воистину тормознутому родителю только и остается, что эта последняя робкая надежда. Поскольку они с Энн совершили все возможные ошибки, описанные в книгах по воспитанию детей. Хотя нет, одернул себя Отто, поднимаясь по шаткому крыльцу и нажимая на кнопку звонка. Все же им удалось вырастить сына, не запихивая его в мешок для грязного белья и не бросая в доме столь убогом и страшноватом, как этот. Парень предупредил его, что звонить, вероятно, придется долго. Бабушка плохо слышит, а ее спальня, из которой она почти не выходит, расположена в глубине дома. Директор соврал, разумеется, сказав, что от бабушки требуется подписать кое-какие бумаги. Джон вызвался взять бумаги домой, бабушка распишется, и он вернет их наутро, но Отто сказал, что хочет поговорить с ней лично, выяснить, не сможет ли школа чем-то помочь, – отвратительная ложь, как ему теперь казалось. Глаза у парня нервно забегали, и в лицо директору он так и не посмотрел, но выглядел скорее озабоченным и смущенным, чем испуганным. Да, признался он, бабушка отключила их телефон прошлой весной ради экономии, хотя если им и звонили, то только назойливые рекламщики. Когда Отто спросил, не считает ли она небезопасным жить так далеко от города без телефонной связи на всякий непредвиденный случай, парень ответил: “А я на что? Для непредвиденных случаев”. Из двух бесед, с Джоном Воссом и Заком Минти, первая раздосадовала его много меньше, чем вторая. – Как ты вошел в столовую? – спросил директор, когда они уселись в его кабинете. – Там было открыто. – Нет, столовую запирают после пятой перемены. – Может, забыли запереть. – Мне вызвать миссис Уилсон? – Да пожалуйста. Говорю же, там было открыто. – Тебя впустили твои друзья? – Там было открыто. – Не было. Зак Минти угрюмо молчал. Этот парень, что сидел сейчас перед Отто, доживет до старости, ни разу не прибегнув к антацидам. Самоуверенный. Самодовольный. Минти до кончиков ногтей. Дед парня, Уильям, набивал морозилку браконьерской олениной и лососиной, а также регулярно бил свою жену – тогда это преступление считалось семейным делом. Изворотливый, наглый вор и мошенник, он то и дело садился в тюрьму за мелкие преступления, что указывало скорее на недостаток воображения, чем на нежелание совершить что-то посерьезнее, и, по слухам, именно к нему обратились Уайтинги, когда на одной из фабрик опасно запахло профсоюзным объединением и хозяевам потребовалась парочка-другая костоломов. Что до отца Зака, ни у кого не вызывавшего доверия и метившего, как поговаривали, в шефы городской полиции, Джимми Минти получал две зарплаты: одну на полицейской службе, другую из-под полы от Франсин Уайтинг. А теперь Зак – юный виртуоз запрещенных ударов, еще одно яблоко, упавшее недалеко от яблони. По мнению Отто, из него получится уголовник, как его дед, либо коррумпированный силовик, как его отец, но в любом случае добра от него не жди. Если несчастная девушка, на которой он женится, не пристрелит его – а супруга Джимми не раз этим грозила, прежде чем сбежать от них, – управы на него не найдется. Директор взял со стола пропуск на свободное перемещение по школе, которым бахвалился Зак: – Какие занятия, которые ведет миссис Роудриг, ты посещаешь? – Никакие не посещаю. – Тогда почему она выдала тебе пропуск? – Может, я ей нравлюсь. – С чего бы? – Почему я ей нравлюсь? На самом деле именно это более всего интересовало Отто, но он перефразировал вопрос: – Нет, почему она выдала тебе пропуск? Зак пожал плечами: – Мы ходим в одну и ту же церковь. И потом, она моя тетя или вроде того. Сестра моей матери, то есть жена ее брата, такое вот родство. – Каким бы ни было родство, это еще не повод выписывать тебе пропуск. Или ты подделал ее подпись? – Я? Да ни за что. – Почему нет? – Да вы бы все равно узнали. – А не потому что это плохо? – Ну и поэтому тоже. – Ты больше не появишься в столовой во время шестого урока. Договорились? (Опять пожимание плечами.) Ты понял? Я буду проверять… – И вдруг Отто прозрел: – Это ты написал? Зак подался вперед, взял листок, прочел, затем вернул директору, по лицу его блуждала если не улыбка, то тень ее. – Нет. Конечно, он. В чем Отто был уже твердо уверен. У бабушки Джона Восса имелось имя, Шарлотта Оуэн, но сочинитель записки не знал, как ее зовут, и понятия не имел, как бы это выяснить, либо поленился выяснять. А значит, это был ребенок. Этот ребенок. – Ты бы такого ни за что не сделал, а? Вопрос вызвал явное замешательство, но в конце концов Зак покачал головой: – Нет. – Потому что это плохо или потому что тебя поймали бы? – Как бы меня поймали? – Зачем ты и твои друзья мучаете Джона Восса? – Мы не мучаем. – Зачем вам это надо? Что вам это дает? – Я же сказал, мы не мучаем. Когда Отто двинул к выходу из школы, прозвенел звонок, и Дорис Роудриг распахнула дверь своей классной комнаты. – Чтобы я больше никогда не видел молодого Минти с пропуском, подписанным вами. – И Отто было наплевать, слышат его ученики или нет. – Никогда. Понятно? Он вышел, сел в “бьюик” и сидел, пока не успокоился. Дорис Роудриг его мало волновала, но последние слова молодого Минти до сих пор звенели в ушах. Когда он сказал парню, что тот может идти, Зак медленно поднялся на ноги, словно ему было жаль, что беседа уже закончилась. Он прихрамывал – несомненно желая напомнить директору, что играет в футбол и пострадал ради вящей славы Имперской старшей школы. У двери он остановился и повернул голову вполоборота.