– Она знала, что я приеду? – Эта леди мало чего не знает. На несколько шагов впереди таких, как ты да я. Она типа недовольна тобой, так мне кажется. – Наверняка она мне все объяснит. – Майлз шагнул, огибая полицейского, тот схватил его за левый локоть: – Только не сегодня. Когда Майлз ударил его со всей силы, Джимми Минти вцепился в него, пытаясь удержаться на ногах, но не устоял и с размаху сел на бордюр, которым по бокам была выложена дорожка. У него был сломан нос, о чем Майлз мог судить достаточно уверенно. Кровь закапала почти сразу, а потом полилась, пропитывая белую рубашку Джимми. Майлзу была видна Тимми: кошка носилась как сумасшедшая по сиденьям “линкольна” от одного окна к другому, будто сделала крупную ставку на исход этого поединка. Миссис Уайтинг и гости из лимузина скрылись в дверях ткацкой фабрики. Майлз нависал над Минти, не зная точно, чего ему ждать. Полицейский, опираясь на обе руки, задрал голову и уставился на серое небо, словно в надежде, что кровь потечет вспять. Шмыгнул носом раз пять, затем энергично высморкался, забрызгав и себя, и Майлза. – Ну и дела, – сказал он. – Старина Майлз Роби совершает насильственное действие. То-то все удивятся. Глядя на него, Майлз вспомнил отцовское суждение касательно копов: худшее, что они могут с тобой сделать, еще не самое плохое, что может быть. Ему было немного не по себе, оттого что он прибег к отцовской мудрости в столь важной для него ситуации, но до сожалений было еще далеко; разумеется, пора раскаяния придет и затянется надолго, но не сейчас, позже, много позже. Через минуту кровотечение ослабло и Джимми Минти поднялся. Его пошатывало, однако, понял Майлз, настроен он был решительно. – Пройдем к машине, – сказал Минти. – Надену-ка я на тебя наручники. – Только после того, как я переговорю с миссис Уайтинг. – У меня приказ. – Ну… Минти въехал Майлзу кулаком под дых, и тот согнулся пополам. От второго удара, который Майлз даже не увидел, он упал на одно колено. Он пытался восстановить дыхание, когда Минти врезал ему по голове за левым ухом, и Майлз ощутил взрыв внутри черепа. Он повалился мешком на кирпичную дорожку и, поскольку новых ударов не последовало, перевернулся и увидел, что Минти подошел к “камаро” и роется в бардачке. Вероятно, он отрубился по меньшей мере на несколько секунд. К тому времени, когда полицейский нашел наручники, Майлз сумел подняться. – Тебе бы лучше посядетъ, Майлз, – посоветовал Минти. Нос у него распух и посерел. – Ты создал беспорядок, а я его подавил. Майлз подумал, что, несмотря на сломанный нос, Джимми Минти упивается каждым мгновением их конфронтации. Полицейский легко увернулся от удара Майлза, и тот снова оказался на коленях, обнимая живот и срыгивая на кирпичи. – А теперь вставай и протяни запястья, – приказал Минти, однако Майлз дважды вскарабкивался на ноги и дважды вновь обнаруживал, что лежит на земле. К тому времени, когда к ним приблизились миссис Уайтинг с людьми из лимузина, один глаз у Майлза был полностью закрыт, от второго осталась узкая щелочка. Противники сидели на бордюре друг против друга и выглядели так, будто оба бились на одной и той же проигравшей стороне, победители же по неизвестной причине удрали. Наручники по-прежнему болтались на пальцах Минти, и Майлз понимал, что полицейскому за это стыдно. – Вы идите, миссис Уайтинг, – произнес Минти придушенным голосом. – Я сейчас с этим закончу, только чуток передохну. Бизнесмены, явно занервничав, обошли двоих местных по широкой дуге, сойдя с кирпичной дорожки на траву. – Вы изумляете меня, дорогой мой, – сказала миссис Уайтинг. – Что такого важного не могло подождать до завтра? На другом конце двора, услыхал Майлз, открылись и закрылись дверцы лимузина, издав солидный, мастерски выверенный звук денег, удаляющихся на покой в надежное место. Скорее всего, от него ждали, что он заговорит о “Каллахане”, и Майлз решил разочаровать миссис Уайтинг: – Я приехал лишь для того, чтобы заявить о своем увольнении. Придется вам подыскать кого-нибудь другого в “Имперский гриль”. Джимми Минти, прекратив щупать сломанный нос, прислушался. – Судя по вашему виду, дорогой мой, на вас будто снизошло некое откровение, – заметила миссис Уайтинг. – Впрочем, это лишь мои догадки. Почему бы не обдумать все как следует? Решения, принимаемые в порыве страсти, редко бывают здравыми. – Разве вы когда-либо испытывали страсть? – Что ж, верно, я редко теряю почву под ногами – в отличие от людей с более романтичным темпераментом, – признала миссис Уайтинг. – Но мы таковы, каковы есть, и с тем, что не лечится, нужно смириться. – С тем, что не лечится, нужно расправиться, – сказал Майлз. – Вы это имели в виду? – Без отмщения, – благосклонно улыбнулась она, – нет смирения, дорогой мой. А теперь, прежде чем вы произнесете во гневе еще что-нибудь, за что я буду вынуждена вас наказать, не остановиться ли вам и не задуматься о будущем, и не только вашем, но и вашей дочери? Через год-другой ей может понадобиться помощь с университетскими расходами, как и вам в свое время. – Она сделала паузу для пущей доходчивости сказанного. – Далее – ваш брат и прочие, чье заведомо скромное существование целиком зависит от “Имперского гриля”. Однако закончу я тем, что скажу: решать вам, как обычно. – Заводи мотор и правь, так, Франсин? Впервые он назвал ее по имени, хотя давно позабыл, как ее зовут. И странно, что вспомнил именно сейчас. Столь интимное обращение покоробило миссис Уайтинг, хотя она постаралась это скрыть. – Ах! – в притворном восторге воскликнула она. – Вы все же усвоили мои уроки, не так ли, дорогой мой! Я не была в этом уверена, признаться. – Стуча каблуками, она аккуратно обогнула Майлза и направилась к “линкольну”. – Он предпочел мою мать, да, миссис Уайтинг? – крикнул Майлз ей вслед. – В этом все дело, я прав? Она остановилась – окаменев на мгновение, – затем вернулась к Майлзу: – Я ли не образец христианского долготерпения, дорогой мой? Не я ли простила ей прегрешение? Не я ли приняла ее с распростертыми объятиями в ту самую семью, которую она разрушила? Не я ли предоставила ей все до единой возможности для искупления и спасения души, о чем вы, католики, так печетесь? – А вы не путаете искупление с расплатой? – Знаете, однажды я объяснила моему мужу, что в отношениях двоих всегда найдется отдушина, для каждого своя. – Она опять зашагала, но вскоре остановилась и обернулась: – Я не хотела бы оставить вас с неверным впечатлением от моих слов, дорогой мой. Я была весьма расположена к вашей матери, как и к вам теперь. В итоге, полагаю, она была рада тому, что все сложилось не так, как она надеялась. Мне хочется думать, что она пришла к пониманию жизни как грандиозной блажи. – Миссис Уайтинг перевела взгляд на полицейского: – Вы сумеете запереть ворота, Джимми? Замок немного заедает. С ним необходимо проявить терпение. – Я разберусь, миссис Уайтинг. Майлз невольно улыбнулся: примерно такое же обещание он давал этой женщине на протяжении двадцати пяти лет – именно такой участи для своего сына Грейс страшилась более всего. Когда “линкольн” плавно выехал за каменные столбы, указывая путь лимузину, Майлз почувствовал, что кто-то трется о его локоть, и, опустив глаза, увидел Тимми: должно быть, кошка сбежала, когда миссис Уайтинг садилась в машину. Зверюга была явно удовлетворена повреждениями, уже нанесенными Майлзу, и добавлять ущерба не сочла нужным. Джимми Минти, поднявшись, подал руку Майлзу, и тот не оттолкнул ее, а затем протянул запястья, чтобы на них защелкнули наручники. Джимми повел его к “камаро”, сердито отпихивая ногой кошку, следовавшую за ними. Майлз безуспешно пытался вспомнить, когда он в последний раз ездил в спортивном автомобиле. Мотор под ногами урчал, как зверь в клетке. Шарлин однажды призналась, что считает этот звук сексуальным. Следовательно, спорткар не такая уж блажь. Выехав с территории фабрики, Минти поставил “камаро” на тормоз и отправился закрывать и запирать ворота. Как и предсказывала миссис Уайтинг, ему пришлось повозиться, и Майлз слышал, как он материт замок. – Не надо было тебе сюда возвращаться, приятель, – сказал Джимми Минти, снова усевшись в автомобиль. – Твоя мать была права на этот счет. Никогда не забуду, как она кричала на тебя. Похоже, это я и хотел тебе сказать, прежде чем все закрутилось. – Под этим “всем” Джимми, предположительно, имел в виду события, случившиеся с тех пор, как в минувшем сентябре он обнаружил Майлза, припарковавшегося напротив дома, где он вырос. – Мне было реально плохо, когда я слышал, как она кричала на тебя. И говорила всякое, когда умирала, а ты просто пытался ей помочь. Майлз закрыл глаза и услышал ее – ни память об этом, ни ужас до сих пор не потускнели. Уезжай, Майлз. Ты убиваешь меня. Неужели ты не понимаешь? Ты здесь, и это убивает меня. Убивает. – Тебе, конечно, было плевать, как я себя чувствовал, – добавил полицейский. – Окажи мне услугу, Джимми, – попросил Майлз, когда они, сбавив скорость, выехали на Имперскую авеню. – Ладно. – Всем своим видом Джимми демонстрировал, что, хотя его непрерывно и жестоко третируют, он не из тех людей, кто откажет в услуге, если его вежливо попросят. – Скажи моему брату, пусть позаботится о том, чтобы Тик добралась до Бостона в воскресенье. Обещание, данное дочери, вылетело у него из головы, а помни он о Бостоне, возможно, его бы не занесло на этот крайне неверный путь. Лишь несколько минут назад он думал, что у него еще будет время раскаяться, но потом, позже. До чего же быстро наступило это “позже”. Глава 30 За синим столом настроение блюзовое. Связано ли это, размышляет Тик, по крайней мере косвенно, с продолжительным отсутствием Джона Восса, хотя когда он тут сидел, то больше отсутствовал, чем присутствовал? Даже Кэндис, которая обычно, можете быть уверены, рта не закроет от звонка до звонка, и та сегодня притихла. Но воображение Тик занято не молчанием соседки, с этим ей все ясно, ее интригует другое: как все работает в этой жизни, а точнее, ход событий – быстрый он или медленный. Недавно она узнала, что целый мир может измениться в одно мгновение, если верить ощущениям, но Тик подозревает, что мгновенность на самом деле иллюзорна. Взять Кэндис, к примеру. Подружились они вчера или их дружба медленно прорастала с сентября? В любом случае это событие застало обеих врасплох. Выражение лица Кэндис – смесь благодарности и оторопи – наглядно доказывало, сколь же она удивилась, обнаружив вчера днем на своем пороге Тик с опухшими глазами. Примерно с месяц Кэндис предлагала Тик как-нибудь прогуляться после уроков вдоль реки, но Тик лишь кривилась в ответ, из чего следовало: прогулке не бывать. Тик легко нашла дом, где живет Кэндис с матерью и ее нынешним бойфрендом, – трехэтажное здание на Фронт-стрит. Улицу проложили параллельно реке, ниже водопада, и это худший район в Эмпайр Фоллз, заселенный самыми бедными из франко-канадских иммигрантов еще в те времена, когда производство в городе ширилось и крепло. Дома построили только на северной стороне улицы, и с полным на то основанием. В те славные деньки “Имперских текстильных предприятий” растворители и красители сбрасывали прямиком в реку, прихотливо окрашивая берега ниже по течению в красный, зеленый или желтый в зависимости от дня недели и величины выработки. На отлогих берегах образовывались кольца, как на срезе дерева, разве что эти кольца сияли всеми цветами радуги, но по ним можно было узнать, в какой год река поднималась, а в какой мелела. Даже сейчас, пятьдесят лет спустя, только самые цепкие сорняки и кустарники прорастали на южной стороне Фронт-стрит, где кончался асфальт, и периодически эту жесткую поросль выкорчевывали, обнажая там и сям помутневшие фисташковые и лиловые пятна. В квартиру на втором этаже надо было подняться по шаткой наружной лестнице. Дверь на стук Тик открыла толстуха без лифчика под футболкой и с немытыми волосами; выглядела она слишком молодо, чтобы иметь дочь шестнадцати лет. Когда она распахнула дверь, на Тик повеяло нездоровым горячим воздухом, а за столом у кухонного окна она увидела мужчину, на вид ровесника ее отца, в сетчатой майке без рукавов, угрюмо, сосредоточенно изучавшего рекламу “Уоллмарта” в Фэрхейвене. – Эй, дебилка! – крикнула женщина через плечо, поздороваться с Тик она не удосужилась. – Кэнди! К тебе гости! – И скрылась в недрах квартиры, предоставив Тик самой решать, входить ей или нет. Эта ужасная женщина побудила Тик увидеть недавнюю ссору с матерью с совершенно иной точки зрения. Кэндис выглянула из кухни, и лицо ее посветлело, но тут же потемнело от недоумения и смущения: что привело девушку вроде Кристины Роби в их облезлый, загаженный район? Удивление Кэндис было велико, но не более, чем в сентябре, когда та же девочка записалась на уроки рисования вместе с ней и прочими “дятлами”. – Привет, – выдавила она извиняющимся тоном. – Может, нам все-таки прогуляться вдоль реки? – А то, – опять просияла Кэндис, словно ей сделали предложение, о котором она мечтала всю жизнь. – Между прочим, – сказала Кэндис, когда они спустились по крутому берегу к реке, – я теперь влюблена в Джастина. Октябрь выдался сухим, уровень воды понизился, обнажив камни, и девочки, прыгая с одного на другой, оказались почти посередине русла. Поначалу им казалось, что они сумеют допрыгать до другого берега, но Тик обнаружила, что чем дальше, тем больше расстояние между камнями. Да и ветер здесь был колючее, чем у высокого берега, поэтому они сменили направление и двинули вниз по течению к излучине. Там, у извилистой зазубренной береговой линии, будет легче прятаться от ветра. – Джастин, – сказала Тик, когда они наткнулись на два больших камня и присели отдохнуть. Она улыбнулась, представив их вместе. Тот самый Джастин, что почти весь триместр изводил Кэндис, живописуя, сколь чудовищно втюрился в нее Джон Восс. Вряд ли Кэндис сознает, подозревала Тик, что, перепархивая от мальчика к мальчику – эмоционально, если не физически, – она подражает своей матери. – Он реально любит меня, – объяснила Кэндис, словно чувства парня были решающим фактором, а ее чувства уже дело десятое. – А что Зак? – Похоже, будет драка, когда он выйдет из больницы, – тоном человека, покорного судьбе, ответила Кэндис.