— Хорошо. — Зубик удобно уселся в кресле и начал играть своим «уотерманом». Наступила тишина. Все уже потушили сигареты и смотрели на Зубика, держа перья и блокноты наготове. Они знали это напряжение, за которым происходил взрыв задач и приказов, их ручки в ожидании царапали перьями листы блокнотов и рисовали на них различные закорючки. Собственно они напоминали лошадиные ноги, которые перед стартом на гонках нетерпеливо и нервно бьют копытами о землю. — Господа, вот ваши задания. — Зубик аж покраснел от волнения. — С этими заметками, что сделал пан Жехалко, а также описанием внешности Ирода вы пойдете… Попельский, как человек, который изысканно одевается, — к продавцам котелков, чтобы отыскать недавнего покупателя, паны Кацнельсон и Грабский — к директорам частных и государственных фирм, чтобы найти человека, чьи пальцы измазаны чернилами, Цыган искать эпилептика с такой внешностью, а вы, Жехалко, — психически больного. Выполнив свое задание, Цыган и Жехалко перейдут к чиновникам и присоединятся к Грабскому и Кацнельсону. Это все, господа. Ага, пан Цыган, возьмите, пожалуйста, у следственного судьи, пана Мазура, распоряжение относительно портрета преступника и объявления в розыск. Оно уже должно быть готово. С этим, пожалуйста, в Народную типографию. Но cito![48] Портреты следует как можно быстрее развесить по всему городу! Завтра собираемся у меня, — тут он недовольно глянул на Попельского, — ровно в полдень. Может, кто успеет к тому времени выспаться… Ага, еще одно. — Лицо Зубика превратилась в раздраженную маску. — И прошу не называть его Иродом. Библейский Ирод убил многих младенцев, а у нас — два случая с двумя разными виновниками! Понятно? Доктор Пидгирный издевательски расхохотался и вышел, не попрощавшись. Никто из полицейских не проронил ни слова. Никто не кивнул утвердительно головой. Никто не посмотрел начальнику в глаза. Кроме Попельского. Во взгляде лысого комиссара не было и знака покорности, которую должен чувствовать любой подчиненный. VI Попельский плелся в свой кабинет. Он нисколько не стремился увидеть знакомую обстановку: ни желтые стены, которые давно требовали свежей побелки, ни большой трехстворчатый книжный шкаф, чью простоту нарушал меандр вверху. Его смертельно утомлял ежедневный ритуал в кабинете: постоянные и безуспешные споры со своим младшим коллегой и ассистентом Стефаном Цыганом, когда Попельский негодовал из-за груды засаленных листов, разбросанных ручек, грязных стаканов и тарелок на столе. Отвращением переполняла его мысль о том, что придется занять место за своим массивным столом, где бумаги были сложены веером, а ручки и заточенные карандаши лежали на расстоянии пяти сантиметров от края. Не четырех с половиной. Не пяти сантиметров и двух миллиметров. Ровно пяти, о чем он прекрасно знал, ибо сам несколько раз в течение дня мерил это расстояние линейкой, после чего всегда с гордостью и злорадной усмешкой заявлял Цыгану, указывая на его заваленный хламом стол в темной нише: «Мы, полицейские, упорядочиваем мир. Но на нас нельзя положиться, если не начинаем с собственной жизни и собственного рабочего места. А на вас можно положиться?» Попельский наклонился и поправил шнуровку светло-коричневого ботинка. Не хотел заходить в собственный кабинет, потому что должен был в нем обдумать план действий, которые a priori считал абсурдными. Опрос с записной книжкой в руках львовских шляпников, вопрос об их недавних клиентах привлекали его так же, как свернутая шкура от солонины в берлоге Анатоля Малецкого. Так, думал Попельский, на моем столе всегда царит образцовый порядок, четко обозначенный с обеих сторон полем шириной ровно в пять сантиметров. Моя жизнь — упорядоченная периодическая функция, минимум которой — обжорство, пьянство и разврат, а максимум — голодание, воздержание от алкоголя и секса, чередуются с математической регулярностью. Может, я тому не рад этому жизненному порядку, потому что не люблю ограничений? Может, поэтому я постоянно стремлюсь к теплой грязи и притягательному хаосу? Зашел в кабинет и злобно глянул на затененный стол в нише, заваленный папками. На одной от вчера стояла тарелка с надкушенною сарделькой и остатками горчицы. С сардельки снялась жирная муха, делая круг над столом. Из-за стола поднимались облака дыма. Попельский почувствовал, что его окутывает ярость на Цыгана, для которого грязь и беспорядок были естественными. Он уже открыл рот, чтобы высказаться, когда до ноздрей донесся запах табака. За столом не сидел его подчиненный. Он никогда не курил сигар «Корона». — Это я тут вас жду, — Пидгирный вынырнул из темноты ниши, — благодаря любезности вашего ассистента. Он пустил меня сюда, посадил за своим столом и ушел. — Почему вы хотите говорить со мной именно здесь? — Попельский не скрывал удивления. — Что-то вспомнили? О чем-то не сказали во время совещания? Если нет, то вы пришли, чтобы открыть мне какую-то тайну. А это уже опасно. — Он усмехнулся. — И смахивает на заговор против Зубика. — Это не смахивает. — Пидгирный вскочил из-за стола и начал кружить вокруг стула посреди кабинета. — Это и есть заговор. — Против Зубика? — Вы уже знаете, пан комиссар, — Пидгирный остановился и взглянул Попельскому в глаза, — почему мне важно, чтобы преступника схватили. Знаете, я все сделаю, чтобы этот выродок оказался в «Бригидках». Я рискну потерей своей репутации, но сделаю все, что надо… А вы пойдете на все, чтобы его схватить? Сможете действовать вопреки Зубику, чьи рассуждения сводят нас с пути? — Вы предлагаете мне объединиться против Ирода? За спиной Зубика? — Да. — Пидгирный не сводил взгляда с Попельского. — Я предлагаю вам объединиться и действовать вместе. Схватим его viribus unitis[50]. Устроим на него засаду. Я знаю, как это сделать. — Мы не можем с вами объединиться, потому что есть вещь, которая нас разделяет. — Что именно? Национальность? Религия? Попельский снял пиджак и уселся за своим столом. На голове у него оставалась шляпа. Комиссар сидел в тесном жилете, который казалось, вот-вот лопнет под напором его могучей груди. Закатил рукава сорочки, показывая крепкие руки, поросшие густыми волосами. Долго смотрел на доктора, вращая кольцо на мизинце. — Вы хотите посадить его в «Бригидки», — тихо сказал он. — А я… Я хочу закатать его в бетон. Сбросить в Пелтву. В наш львовский Стикс. Вот, что разделяет нас. Полностью. Пидгирный сел на стул, опираясь руками на колени. Долго всматривался в едва заметный уже красный узор на сером потертом ковре. — Я обмолвился. — Доктор не сводил глаз с ковра. — Сегодня утром я изменил мнение. Нас больше ничто не разделяет, комиссар. Львовский Тартар — самое подходящее место для Ирода. — Что случилось, что вы изменили мнение, пан доктор? — Попельский отклонился на стуле, который громко затрещал. Медик молчал. Медленно шли минуты. Под окном послышались пьяные крики, громкий плач, резко засвистел свисток, по тротуару зашаркали подошвы. Видимо, какой-то бродяга переборщил, излечивая утром похмелье и не желая понять, что ночь давно миновала, а полицейские, которые тянут его в участок, нисколько не разделяют его Weltschmerz. — Наш вероятный союз, — проговорил наконец Попельский, — я считаю настоящим, а не формальным. Соглашением двух друзей, которые в случае проблем будут защищать друг друга. Если и вы такого мнения, продолжим разговор. — Именно так я считаю. — А друзья, дорогой доктор, должны полностью доверять друг другу. — Попельский присматривался к ценному ониксу с понятным только ему каббалистическим символом на перстне-печати. — Друзья не могут скрывать тайн, связанных с делом, которое они расследуют. Вы согласны со мной? — Конечно. — Поэтому, прежде чем мы устроим засаду на Ирода, дайте мне искренний ответ на вопрос или даже на несколько. — Вы ставите мне условия? — Пидгирный порывисто встал, как будто собирался выйти. — Больше того, — Попельский говорил очень медленно. — Возможно, откровенность, на которую я рассчитываю, заставит вас выдать врачебную тайну. Что скажете? Пидгирный закрыл глаза. Думал о своих сыновьях, одного из которых замучило НКВД, второй погиб в петлюровском войске, а третий ополячился. Мысленно перенесся во времени и увидел их в детстве: на Иордан его дети благородно сидят за столом в доме на улице Тарновского, созерцая святую воду, пампушки с чесноком и кутью, а за окном девочки поют щедровки. Видение доктора выходит за рамки хронологии: удивительно, но рядом с ними сидит его четвертый сын, которому сейчас два года. Его легкомысленная мать, танцовщица из кабаре, отдала ребенка на воспитание в какую-то семью ремесленников. Вспомнил, как получал докторскую степень. Положил тогда руку на древко знамени императорского университета в Черновцах и сказал на латыни: «Клянусь и обещаю». Не мог себе припомнить, что именно обещал и в чем клялся. Spondeo ас polliceor — только эти слова звенели в ушах. — Я уже и так нарушил клятву Гиппократа, — тихо сказал Пидгирный. — Когда рассказали про алкоголизм Янины Марковской? — Да. — Пан доктор, — Попельский заслонил окно, за которым неожиданно блеснуло солнце, — мой вопрос будет таким: что случилось с Яниной Марковской в ночь с понедельника на вторник? Она под вашей опекой, поэтому вы должны знать о ней больше, чем этот… разгильдяй. — Комиссар кивнул на загроможденный стол аспиранта Цыгана, который сегодня разговаривал с Марковской. — Об этом свидетельствует хотя бы ваше замечание относительно ее чрезмерного пристрастия к алкоголю… Я очень уважаю ваш профессионализм, но должен спросить: почему вы, судебный медик, занимаетесь госпожа Марковской? Может, она к вам сама обратилась? Тогда вы должны знать о ней немало… — Да, мне известно о ней много, — задумчиво сказал Пидгирный. — Она позвонила мне утром, и я забрал несчастную женщину в больницу, где ее деликатно расспросил обо всем Цыган… Я знаю, что случилось с ней в ночь с понедельника на вторник… Но я должен быть уверенным, что это останется только между нами. — Pacta sunt servanda[51]. — Попельский прекратил забавляться печаткой. — С ней случилась ужасная вещь, — начал Пидгирный. * * * Проснулась и открыла глаза. Ее сын висел в воздухе. Из детских уст, стиснутых большой рукой, не вырвалось ни звука. Порывисто вскочила с кровати. Все ее ощущения обострились. Увидела набрякшую шею сына, на которой стиснулись черные пальцы. Тяжелый, железный удар в спину. Воздух ворвался в легкие, но не вышел из них. Не могла дышать. Задыхалась, будто упала грудью на бетон. Через несколько секунд вдохнула воздух сжатой гортанью. Желудок подпрыгивал. Потребленный вчера алкоголь выплескивался из сжатого судорогой горла. — Твой сын будет принесен в жертву, — раздался мужской голос. — Иначе нельзя. Тогда мне бы пришлось отдать собственного! Я должен выбирать между своим и чужим ребенком. Что бы ты выбрала? Она хотела крикнуть, но не могла. Захлебывалась кровью, рвотой, какая-то ладонь зажимала ей губы. Глазами, что едва не вылезали из орбит, она смотрела на своего сына, которого держал одетый в черное мужчина. Закрывал малышу рот, а пальцы другой руки зажал на тоненькой шейке. Она не могла пошевелиться. Ее угнетал страшный груз. Нападавших оказалось двое. — Молчи, иначе задушу этого щенка, — тихо говорил палач. — Смотри, что с ним произойдет, если крикнешь. Он сжал ладонь на детской шейке. Из носа мальчика потекла кровь, смешанная со слизью, в которой лопались пузырьки воздуха. Глаза малыша потемнели. — Будешь тихо? — палач спросил почти ласково. — Подай знак глазами. Она несколько раз закрыла и открыла глаза. Шершавая ладонь исчезла с ее уст и забралась под ночную рубашку. Женщина стиснула зубы, чтобы не закричать от ужаса и отвращения. Чувствовала, как тот, что налегает на нее весом своего тела, медленно подтягивает скользкий шелк ночной рубашки. Палач, стоявший над ней, отпустил сыну шейку, но второй рукой продолжал зажимать ему рот. Глаза ребенка стали закатываться. Ничего не говорила. Чувствовала шершавое прикосновение какой-то ткани на собственном теле. Кто-то сопел и слегка зажимал зубы на ее ухе. Ягодицы кололи острые ногти. — Ну, помоги моему сынишке, — велел палач, — ты же видишь, что он себе не помощник себе совета. Ну, помоги ему! На ее ухо попала струйка слюны. Зубы начали ритмично сжимать ушную раковину. Она кусала губы. Не выдержала. В темной комнате раздался приглушенный стон боли. Ее ухо превращалось в кусок мяса под жадными зубами. VII — Чуть не убил ее. — Пидгирный смотрел Попельскому в глаза. — Чуть не отбил ей легкие. Я изменил мнение. Место Ирода и его сыночка в Пелтве, а не в «Бригидках». — Почему вы не рассказали обо всем этом во время совещания в Зубика? — Попельский сунул в зубы сигарету, но не закурил ее. — Я познакомился с пани Марковской год назад. — Пидгирный приблизил свое лицо к лицу Попельского, и на того пахнуло никотиновыми дыханием. — Она была в отчаянии. Ее жестоко избил муж, уважаемый конструктор, состоятельный инженер, отец двух красивых и умных детей. Таких, которые никогда не опозорят своего отца, владельца дачи в Брюховичах, замечательного велосипедиста в прошлом. Настоящего спортсмена. Не посрамят его, а знаете ли вы, почему? — Не знаю. — Потому что он скорее убьет их, чем допустит до того, чтобы они опорочили его благородное имя. У этого замечательного человека есть один недостаток. Он легко разъяряется, а это чаще всего случается тогда, когда его жена обменяется хотя бы одним невинным взглядом с другим мужчиной. Тогда он хватается за ремень. Знаете, во что может превратить ее белое, нежное тело тяжелая пряжка военного ремня? Что это может изорвать в клочья кожу и ткани? Что эта женщина может пережить сначала боль вследствие избиения, а потом боль от извращения? Попельский вспомнил, какие взгляды он сам бросал на пани Марковскую во время детской забавы. Заметил это возбуждение ее муж? Или он сжимал в руках военный ремень? — Избитая женщина требовала от меня проведения экспертизы, чтобы начать процедуру развода, — продолжал Пидгирный. — Я выполнил ее просьбу, но инженер умолил жену простить его. Сегодня утром она попросила меня скрыть события понедельничной ночи.