— Почему? — Потому что сын Ирода изнасиловал ее, — прошептал доктор. — Хотя насильник не смог получить удовольствие. А инженер, если бы узнал об этом всем, забил бы ее насмерть своим ремнем. Теперь вы понимаете, пан комиссар, почему я не мог рассказать об этом Зубику? Пидгирный поднялся и протянул Попельскому руку. — А сейчас нам пора действовать. Должны сделать то, на что Зубик никогда бы не согласился. Надо устроить ловушку на Ирода. Мы должны поймать его на какого-то ребенка, как на приманку. Мы должны, — тут он перевел дыхание и отчетливо произнес, — выставить как приманку вашего внука. Попельскому показалось, что звуковая волна, которая несла эти слова, натолкнулась на какое-то препятствие и разбилась на меньшие волны, которые были клубками слогов. Эти слоги звенели в ушах, разрастались и сливались в какие-то гибридные формы. Из них формировались звуковые комплексы, которые ничего не означали, низлагаясь на гудение шершней. Он вскочил из-за стола и схватил доктора за лацканы пиджака. — А почему ты, гайдамак, не сделаешь приманки из собственного незаконнорожденного ребенка? — Попельскому казалось, что имеет в голове мощный громкоговоритель, который усиливает его слова. — Из своего смазливого двухлетнего ребенка? — Ты не знаешь всего про эту ночь. — Доктор высвободился, продолжая протягивать Попельскому руку. — Слушай, что я расскажу. * * * Мужчина, лежавший на ней, начал подергиваться. Его челюсти последний раз стиснулись на ее ухе. Но больше не раскрылись. — Зачем, зачем ты делаешь мне такое, сынишка? — Голос палача стал плаксивым. — Я не дал тебе сейчас таблетку… Забыл… Продолжая держать Казя за личико, нападающий приблизился к женщине, которую ритмично сдавливало безвольное тело эпилептика. В комнате распространился смрад фекалий. — Ну, чего пялишься своими буркалами? — рявкнул он, поднимая руку, в которой держал какой-то большой предмет. На светлом фоне балконного окна женщина узнала утюг со своей гардеробной, которая соседствовала со спальней. — Повибиваю тебе эти гляделки! — шипел нападающий. — Ты плохо подлегла под моего сыночка. И у него случился приступ. Это ты виновата! Ударил ее утюгом по спине. У женщины перехватило дыхание. — А под Лыссого лучше бы подлегла, а? А он ничуть не лучше, чем мой сыночек. — Снова ударил. — Он еще повизжит. — Новый удар. — Когда увидит своего внука в моих руках. — Последний удар. * * * — Видите. — Пидгирный продолжал протягивать руку. — Он определил себе цель. Если вы его не поймаете, то обречете своего внучка на страдания. А схватить его мы можем только таким образом. Нам известно, кого он себе назначил, кому стремится причинить боль. Вашему внуку. Попельский оттолкнул протянутую руку Пидгирного и достал трубку. Медик потемнел на вид от ярости, а потом молча вышел из комнаты. — Вон отсюда! — крикнул ему вслед Попельский и ударил ладонью по рычагу. — Это Попельский, разговор будет секретный. Винники 23, — приказал он полицейской телефонистке. — Ал-ло-о-о, — раздалось через мгновение. — Говорят, что меня соединили с полицией. Это вы, пан кумисар? — Вторая просьба к золотой рыбке. — Золотая рыбка слушает. — Охрану для моей дочери и внука. Круглосуточную. Немедленно. Они живут в доме… — Мне известно, где они живут. Золотая рыбка исполнит просьбу. Через пять минут они будут самыми защищенными людьми во Львове. — На всякий случай запру их дома, — сказал себе Попельский, положив трубку. — Твое слово, пейсатый, стоит столько, сколько посох, которым ты ударил меня по башке! VIII Приближалась полночь. Попельский сидел у стойки бара в Зеленом зале ресторана «Атлас» и всматривался в зеркало, что висело над рядом бутылок таким образом, чтобы каждый клиент мог хорошо в нем видеть и себя, и зал. Назначение этого привычного для бара атрибута составляло для Попельского определенную загадку, которую он разгадывал в минуты скуки. Тогда он искал ответ на вопрос, зеркало повесили с эстетической или познавательной целью, или оно появилось вследствие господства моды. Взвешивал аргументы «за» и «против» и обычно выбирал первую или вторую гипотезу. Сегодня эти рассуждения Попельскому не помогали. Не развлекали его. Сегодня скука и фрустрация были слишком едкими. Комиссар выпил четвертые пятьдесят граммов «Монопольной» и наложил на шпичку шляпку маринованного подберезовика. Обычно к водке он любил грибы, селедку, соленые огурцы и холодный шницель. Сегодня ему не понравилось ничего, кроме водки, что была, как всегда, безотказная и предсказуемая. Не обещала ничего, кроме короткого райского блаженства и длительного адского похмелья. Она ставила вопрос напрямик: завтра я предъявлю тебе счет, который будет настолько высоким, насколько значительным окажется твое счастье сегодня. Это была правда, потому что алкоголь руководствовался дихотомичной логике «правда — ложь» и по отношению к грядущему. Это была отчаянная логика, поскольку будущее четко определялось прошлым. Попельский откинулся на стуле и закурил сигарету. Как жаль, подумал он, что не всегда будущее можно предсказать с помощью разума, особенно в работе детектива. Я мог бы целыми неделями ждать, чтобы без труда получать результат «правда» или «ложь». Я заложил бы в некую мыслящую машины данные шляпников и поставил вопрос: человек с такими чертами покупал у вас котелок? И через некоторое время получил бы результат: нет, ни один человек такой внешности не покупал у нас котелка. Конечно, об этом я сам узнал сегодня после кучи звонков и посещения львовских торговцев. Зато сколько надежд я потерял! Преисполненный надежды, я мчался от одного лавочника к другому, который за последние два месяца продал хотя бы один немодный ныне котелок! А тогда каждый шляпник уставлялся в лист с портретом и отрицательно качал головой. Тогда появлялось чувство бессилия, назойливая мысль об отказе от расследования. Надежда утекала из меня капля по капле. Машина, которая бы анализировала данные, лишила бы меня надежд за один миг, отрубила бы мне башку одним ударом, а не выпускала медленно кровь! Это было бы значительно лучше. Парадоксально, но искусственный автомат стал бы гуманнее, чем мир, в котором мне приходится действовать. Кроме того, заведя туда данные, я бы не боролся с ощущением абсурдности собственных действий. Что с того, что некий продавец узнает на рисунке Ирода? Неужели это поможет мне схватить преступника? Разве кто-то спрашивает у покупателя, кто он такой и где живет? Нет! Проходят годы, вздохнул он, а я становлюсь все тупее. Зубик приказал делать глупости, поэтому Попельский их делает! А такой автомат отвечал бы на любые вопросы, даже самые дурацкие! И я знал бы результат, и не сидел бы в этой забегаловке, тщетно спрашивая себя над рюмкой мутной водяры, которая завтра на меня отыграется! Кивнул бармену на пустую рюмку, а когда тот наполнил ее, Попельский открыл блокнот. Отцепил от него свой «Вальдманн» и еще раз просмотрел список всех тридцати трех львовских производителей и продавцов шляп. У двенадцати из них в течение последних двух месяцев продались пятнадцать котелков, но ни один покупатель не был похож на человека с портрета. Когда он несколько часов назад вышел от последнего шляпника, то почувствовал облегчение. Понял тогда, что сейчас может пойти привычным путем полицейского: заходить на мрачные дворы, подниматься по прогнившим ступеням, топать шаткими балконами-галерейками, стучать в двери и, вытащив из малин своих информаторов, подсовывать им под нос портрет Ирода. Однако от одной мысли о необходимости вдыхать зловонные испарения львовских закоулков ему стало нехорошо, и он решил сначала притупить чувства водкой в «Атласе». Это была ошибка. Водка притупила не только обоняние, но и волю к каким-либо действиям. Попельский глянул на себя в зеркало. Когда он был молодым, то избегал алкоголя, потому что не мог подумать, что можно выглядеть и вести себя так, как другие пьяницы, которые обнимались, истово целовали друг друга, бормотали что-то непонятное и кривлялись. А сейчас видел отражение собственного искаженного и покрасневшего лица и лысины, покрытой капельками пота. Оттолкнул рюмку, разлив напиток по стойке. Стремился убежать от этого. Даже в темные проулки, чтобы прервать сладкий, вонючий сон своих информаторов. Тяжело поднялся, постучал по дереву одно- и двузлотовой монетой, надел котелок и поправил галстук. Потом с отвращением отодвинул тарелку с закусками. — Тебе не нравится, Эдвард? — послышался женский голос. За ним стояла Леокадия. Одета в великолепно скроенный вишневый костюм, который подчеркивал ее фигуру, чрезвычайно стройную, как для женщины после пятидесяти лет. Сквозь вуальку Попельский видел ее ироническую улыбку. — А дома тебя ждет ужин. Я сама его приготовила и ждала тебя. Ты закончил работу два часа назад. — Пойдем отсюда. — Комиссар взял ее под руку. После вечернего ливня улица парила влагой. Рынок пеленал легкий туман. Очертания ратуши были мягкими и закругленными. В лужах отражались огни газовых фонарей и ярких витрин магазинов. Было пусто, сонно и душно. Попельский и Леокадия шли медленно. Молчание им не мешало. — Мужчины являются религиозными от природы, — Леокадия прервала молчание. — Все, что они делают через убеждение или призвание, немедленно превращается в пылкую веру, единого божка, которому страстно поклоняются. — А женщины разве нет? — Женщины отличаются от мужчин тем, — комиссар почувствовал, что кузина улыбается под вуалькой, — что им удается поклоняться нескольким божествам одновременно. Мужчине, ребенку, работе… — То есть женская страстность слабее, — заметил Попельский. — Потому что распределяется между несколькими объектами поклонения, а мужская сосредотачивается исключительно на одном. — Я бы воспользовалась сравнением с плоскости современной физики. — Леокадия обеспокоенно взглянула на небо, с которого сеялся мелкий дождь. — Мужская страстность — будто волна, а женская — как маленькие частицы. А свет остается светом, независимо, какую форму приобретает: волны или частиц. — Я и не подозревал, что ты интересуешься физикой. — Попельский аж остановился. — Думал, что только бриджем и французской литературой. — Может, и знал бы, — засмеялась Леокадия, и Попельский почувствовал, что от нее пахнет алкоголем, — если бы, после того как Рита стала жить самостоятельно, не посвятил себя исключительно полицейскому божку. Если бы обращал внимание на остальных членов семьи, тех, кто остался. — Это не единственный мой идол, Лёдзю, — медленно проговорил он. — Но это — слепое, ненавистное божище, которое постоянно требует поклонения. Как хорошо, что сегодня ты меня от него спасла. Они прошли Гетманскими Валами и направились по улице Обороны Львова. Дождь перестал накрапывать. Из дома, где расположилась типография «Арс», вышли двое парней, спорящих о какой-то неудачной корректуре. — Ну, скажи мне, зачем ты пришла ко мне в «Атлас», — поинтересовался Эдвард, когда они дошли до Главной почты. — Нужно уладить два дела, — сказала Леокадия, не отвечая на его вопрос. — Ты должен завтра, самое позднее — послезавтра, подписать нотариальный акт найма новой квартиры. — Ладно. А второе дело? — Заплатить мастеру Букете за ремонт. Надеюсь, — она критически взглянула на него, — что у тебя счет, который я бросила тебе сегодня с Ритиного балкона. Ты был в том самом костюме, что и сейчас, и он, на удивление, довольно чистый, и мне не придется, Gott sei dank![52] отдавать его в прачечную. Ты должен работать в рабочем халате, а не в костюме от Яблковских. — Вот счет. — Попельский вытащил клочок бумаги и внимательно прочел его при свете фонаря. — Неужели он собирался меня обмануть? — прошептал комиссар. — Кто? Мастер Букета? Что такого удивительного в этом счете? — Леокадия немного рассердилась. — Неужели ты всегда останешься полным подозрения полицейским? Даже просматривая счета маляра и сантехника? — Букета приобретает какую-то невероятную краску. — Попельский поднял глаза и кинул отсутствующий взгляд на вход к Иезуитский сад. — Краску, которая стоит пять злотых за литр! Дорого же нам обойдется ремонт в квартире! Как в Кносскому дворце! Я не скупой, но разве тебе не кажется, Лёдзю, что пять злотых за литр краски — это немного слишком? Да еще сейчас, когда все такое дешевое? — Что сейчас дешевое? — Леокадия резким движением подняла вуальку. — Что ты можешь знать о ценах, если ты даешь мне деньги, а я занимаюсь хозяйством? Тебе известно, сколько стоит сахар? Сколько надо заплатить за то, чтобы твою одежду постирали и отремонтировали? Сколько за глажку? Ты знаешь только, сколько стоят сигареты, газеты, книги на Кракидалах, водка и закуски. Поговаривают, что ты прекрасно разбираешься в ценах за некоторые другие услуги! Вот и все, что ты знаешь! — Когда я сказал «дешевое», — Попельский приглушил гнев, — то имел в виду разные инструменты! Представь себе, что мне прекрасно известно, сколько стоит, например, кирка! — Ну, и сколько же? — Леокадия иронично улыбалась. — Злотый!