Лежал на дне бассейна и вслушивался в завывания Тисифоны. — Ты не уберег внука от Ирода, — воспевала богиня. Эпилог Наступали сумерки, оседая на самодельной доске и фигурах, сделанных из хлебного мякиша. Двое мужчин склонились над шахматами, а третий жилец камеры громко храпел. Звали его Юзеф Велькополян, он происходил из Куяв, двадцати лет и был мародером и преступником. Его нетяжкие преступления не мешали ему спокойно спать, поэтому он и засыпал первым из всех, не заботясь ни вшами, ни пауками. Двое других мужчин страдали от бессонницы и наполненные ей ночи проводили за игрой в шахматы. Их разделяла двадцатилетняя разница в возрасте, не менее ощутимое отличие привычек и образования, зато объединяла любовь к утраченному Польшей Львову и страсть к королевской игре. Они не успели ни поиграть вволю, ни наговориться о любимом городе, поскольку один из них, сорокалетний валютчик Бер Гох, недавно прибыл в камеру, а второй — политический заключенный Эдвард Попельский, завтра как раз выходит из тюрьмы, отсидев два года. Поэтому они начали последнюю тюремную партию, пообещав друг другу продлить ее на воле. — Ты не врешь, Бер, — тихо отозвался Попельский. — Ты и в самом деле был человеком Кичалеса. Сегодня я получил известие, которое подтверждает твои слова. На мою кузину Леокадию всегда можно было положиться. — Ну, видишь, Едзю, — усмехнулся Гох. — Так в одной фурдиґарні[91] оказались и я, и пулицай. Уже мне веришь? — Верю, — спокойно сказал Попельский. — И видимо, пришло время, чтобы ты рассказал мне то, чего я не хотел слушать, потому что не доверял тебе. Я думал, что ты хочешь оклеветать Кичалеса из-за ненависти. Теперь я тебе верю, рассказывай! — Это для тебя очень непри… — Говори! * * * Над Винниками наступала непроглядная ночь. Небо рассекали молнии летней грозы. На крыльце большого дома стояли двое мужчин и курили сигары. — И зачем я вообще в это ввязался?! — Махль схватился за голову. — Зачем вообще разговаривал с этим безумцем, когда он признался мне, что поломал ножки ребенку и бросил его у больницы? Я должен был позвонить в полицию, когда он ко мне обратился! А я польстился на сомнительную выгоду! Я давно знал, что он сумасшедший! Зачем я согласился помогать сумасшедшему? Кичалес молча пыхал дымом. — А теперь все кончилось, — сетовал адвокат. — Все пропало. Коммивояжер погиб — так было запланировано, но его сын тоже умер — а этого мы уже не планировали. А могло быть так хорошо! Сыну пенсию и пожизненную опеку, а нам — остальное наследство. А так старый Клеменс умрет самое позднее через полгода, и все достанется студитам. Если бы по крайней мере его внук остался жив! Можно было его убедить, чтобы все завещал ему… В конце концов, он даже немного его любил… — Не переживайте, пан меценас. — Кичалес плюнул далеко за крыльцо. — В делах всегда так: то лучше, то хуже. Мы с вами хорошо познакомились, мы сообщники, можем вместе продолжать делать ґіте ґешефте, одер?[92] — Увидим, что будет дальше. — Махль отряхнул воображаемые пылинки со своего летнего льняного пиджака и поправил галстук из этой же ткани. — Жаль… жаль… Такой был риск, что Шалаховский расскажет Лыссому про нашу договоренность! Ну что же… Подкиньте назад ребенка Рите, и выйдем из этого дела на щите… — Нет больше ребенка, — медленно произнес Кичалес. — Исчез. — Вы что, сдурели?! — воскликнул адвокат Махль. — Что вы несете?! — С малышом нянчилась девка. — Кичалес с трудом проглотил обидные слова. — Иренка пошла в нужник, возвращается — а ребенка и след простыл. И не кричите на меня, пан меценас. Ничего не произошло. Шалаховский умер, его байстрюк ребенок тоже умер. Кто еще про нас знает? — Гимназист Грабинский и другие сторожа с аренды! — Говори с горы, а гора как пень, — раздраженно буркнул Кичалес. — Они знают лишь то, что в суде должны говорить, что вы им поведали! А вы им еще ничего не говорили! И не будете ничего говорить, потому что суда не будет! — Да, я понимаю, — облегченно перевел дыхание адвокат. — Вы правы, они не знают, что должны говорить на процессе. Если бы был процесс, то узнали бы. А его не будет! Зачем нам судить Попельского, если наследство все равно получат студиты! — Жаль, что Лыссый убежал от пулицаев в бассейне, — задумчиво сказал Кичалес, — он мог нам еще навредить… * * * Попельский отодвинулся от шахматной доски. В камере повисла пронзительная тишина. — Ты говорил, Едзю, что я хочу Кичалеса оклеветать из-за ненависти. Я ни презираю его, как некоторые, которые не могли ему простить, что твоего внука в это впутал. У нас детей никто не крал. Или он говорил, что твой внучек будет жив и здоров, и что он тебе его отдаст в тот самый день. Нет, Едзю, я на него не буду клеветать, а хочу тебе правду о нем поведать. Из-за ненависти?! Нет. Он уже не живет, его немцы расстреляли в Яновском лесу. Ему уже правда ни повредит. А кому-то поможет… Попельский встал и начал ходить по камере, как дикий зверь. Натыкался на нары, ударял кулаком по стене. Его челюсти крепко сцепились — как перед эпилептическим приступом. Однако он не думал о своей болезни. — Одному поможет, другому нет… — медленно проговорил он. — Наверное, уже ничто не поможет адвокату Махлю… И тогда почувствовал шум ветра. Упал на пол и начал бить по нему ногами. Из-за сцепленных зубов выступила пена. Глазные яблоки двигались под веками. В видении появился Ежик. С тех пор призрак внука никогда больше не покидал эпилептических сновидений дедушки. Той ночью в тюрьме они раз и навсегда потеряли свой вещий смысл. Стали отчаянным напоминанием. Превратились в античных богинь. Вроцлав, 1950 Адвокат Людвик Махль проснулся в полной темноте. Сначала подумал, что находится в своем большой четырехкомнатной квартире на Музейной площади. Однако он ошибся. В его комфортабельной прохладной квартире с видом на руины монументального немецкого Музея силезских древностей никогда не было такой духоты. Никогда не чувствовался запах плесени, руки никогда не касались липкие нити паутины. Вскочил, и в голове затуманилось. Коснулся лба и вскрикнул. Он даже не надеялся, что попадет пальцем в мягкую влажную рану, которую на голове оставило орудие, которым его оглушил какой-то мужчина в арке на площади Костюшко. Без малейших усилий вспомнил все события предыдущего вечера. Игру в покер в тайном частном казино возле Главного вокзала, две сотки водки в «Савое», выпитые под селедку, неудачные залеты к какой молодой, однако убого одетой девушке, которая подпирала стену на танцах в «Цветной». Это был обычный вечер состоятельного адвоката, который, однако, закончился отнюдь не традиционно. Он хорошо вспоминал темную фигуру, которая вдруг оторвалась от стены арки, быстрый взмах руки незнакомца, боль в голове, какие-то видения: руины, заваленные обломками коридоры, скрип колес, писк крыс. Адвокат Махль нащупал тугой кошелек в кармане пиджака, часы «Шаффгаузен» на запястье, и это обеспокоило его не на шутку. Если мотивом нападения не было ограбление, то его ждет то, что он больше всего ненавидел в своей вполне предсказуемой жизни: загадка с неизвестной ему отгадкой. Вдруг помещение озарила сильная электрическая лампочка. Махль сначала некоторое время привыкал к свету, а потом огляделся вокруг. Он оказался в небольшом бетонном бункере, двери которого закрывались снаружи. Именно на них со скрипом открылся зарешеченный глазок. — Меня зовут Эдвард Попельский, пан меценас, — раздалось из глазка. — Вы меня помните? Мы имели возможность познакомиться в Львове. — Нет, — буркнул Махль. — Припомните. У вас будет куча времени, чтобы задуматься над своими поступками. — Что вы имеете в виду? О чем вы говорите? — К адвокату возвращался громкий голос, которым он некогда так красиво произносил речи в львовских судах. — Моя дочка, Рита Попельская, сошла с ума. Ходила по больнице на Кульпаркове, подметала волосами пол и каждому встречному мужчине хотела мыть ноги, как библейская грешница. Так она винила себя, что не уберегла собственного ребенка, моего внука, Ежика Попельского. Малышу не исполнилось и полутора лет, когда его похитили люди Кичалеса, выполняя операцию, которую вы с ним запланировали. Потом я больше никогда не видел моего внука, а дочь увидел в последний раз в 1942, когда немцы вели ее на расстрел вместе с другими больными из дурдома. — Я не понимаю, о чем вы говорите! — закричал адвокат. — Вы ненормальный! Выпустите меня отсюда! Я заплачу, много заплачу! Сможете до конца жизни… — До конца жизни, — перебил его голос за дверью, — просидишь здесь. Без всяких надежд, что когда-то отсюда выйдешь. А я каждый день буду приносить тебе последнее фото моего внука, Ежика Попельского. Фотографию, сделанную в первоклассном ателье Ван Дейка на улице 3 Мая. Ежедневно, в течение всех последующих лет, будешь смотреть в глаза моему внуку. Сегодня — первый день. Из зарешеченного отверстия показалось фото, которое упало на пол. На нем был изображен маленький мальчик с длинными локонами, одетый в штанишки на шлейках. Бедра малыша окружал ковбойский ремень с кобурой. Один пистолет мальчик держал в руке. Внизу была подпись: «Ателье Ван Дейка, 4 мая 1939 года». Вроцлав, 2008 Мужчина припарковал новенький «Опель-Вектра» перед Грабишинским кладбищем. Выйдя из авто, он подошел к киоску возле ворот и купил там несколько свечей и букет роз. Женщина ждала его у входа. Оба облегченно вздохнули, оказавшись за кладбищенской часовней в тени старых тополей. Здесь было прохладнее, чем на раскаленном от солнца тротуаре, что вел сюда. — Ты собирался мне что-то сказать, Анджей. — Женщине явно надоело молчание бывшего мужа. — Я сдержала обещание и приехала с тобой на кладбище. А ты? Что с твоим рассказом о ребенке, чье фото растиражировали в трех тысячах экземпляров? — Сначала я расскажу про свою пагубную привычку, — сказал мужчина как будто сам себе. — Мой врач считает, что причина разных нарушений, плохих привычек сосредоточена в какой-то семейной тайне. После введения пациентов в состояние гипноза он находит эту скрытую причину, некое зло, причиненное пациенту кем-то из его родных. И отыскав эту причину, надо сказать этому человеку «я прощаю тебя»… — И все? — Женщина всплеснула руками, а затем несколько раз щелкнула пальцами. — И пациент сразу излечивается? Дай покой, может, этот твой врач выступает в программе «Прости меня»? — Зря ты так иронизируешь, — Анджей легонько коснулся ее ладони. — Никого нельзя вылечить сразу. Сначала больной должен достичь лада с самим собой, простить тех, кто его обидел. Поэтому я иду с этим букетом на могилу… — Да, — раздраженно фыркнула женщина. — На могилу твоего отца, чтобы простить ему за то, что пытал тебя в детстве. Я сотни раз слышала это от тебя, ты как-то особенно любил про такое рассказывать, когда напивался. Анджей молчал. На аллейках разносился запах туи. Над увядшими цветами на помойках жужжали осы. — Ну, так что произошло с этим ребенком? — на этот раз она произнесла намного мягче. — Я решил показать это фото в телепрограмме «Встреча через годы». Представь себе, что через несколько дней после программы ко мне позвонил один цыган из Дзержоньова и пригласил к себе. Там его бабушка рассказала мне необычную историю. Это произошло под Львовом летом 1939 года. В городке Винники остановились цыгане. Кто-то из лагеря выкрал из какого двора полуторагодовалого малыша. Ребенок быстро привык к новому окружению. Моя собеседница узнала мальчика на фотографии. Анджей замолчал и внимательно присматривался к окружающим могилам. — И что случилось с этим мальчиком? — Женщина остановилась и закурила сигарету. — Цыгане забрали ребенка с собой и воспитывали в своем лагере до тех пор, пока в Галицию не пришли немцы и не уничтожили цыган.