Мы мрачные дети ночи. Зовут нас под землей богинями мести. Эсхил, Эвмениды, 416-417 І Этим июньским утром комиссар Эдвард Попельский лежал навзничь в своей кровати и не мог заснуть. Не помогало ни пересчитывание воображаемых облаков на потолке, ни состояние блаженного покоя после горячей ванны, ни чувство хорошо выполненного долга. После многочисленных неудачных попыток ему наконец удалось безошибочно и без малейших сомнений определить убийцу, а его задержание было лишь вопросом времени. Хотя все действия Шалаховского укладывались в логическую причинно-следственную цепь, Попельский не мог избавиться от впечатления, что одно из звеньев этой цепи не подходит к остальным, оно заржавело и слабо, и через него распадется вся конструкция. Комиссар не мог понять, каким образом нищий чиновник, который сам воспитывал больного сына, мог без чьей-либо помощи спланировать и осуществить два сложных преступления. Чтобы подготовиться к похищению ребенка рабочего, который живет с многочисленными родственниками и забавляется среди стайки сверстников, надо ежедневно за ним наблюдать из укрытия, не вызывая подозрения у окружающих жителей, которые сразу заметят чужого. Одного и того же человека, который часами выстаивает на крошечном дворике на Немцевича, прячется где-то по кустам, кто-то, наконец, должен заметить. Подозрения соседей Шалаховский мог избежать, если имел несколько сообщников, что его заменяли. Одним из них мог быть его сын. Но разве этого достаточно? Кроме того, где Шалаховский пытал обоих мальчиков? В своей каморке под лестницей? Дворник Доминяк видел бы, что Шалаховский заносит или выносит какие-то бесформенные свертки! Нет, думал Попельский, глядя на часы, что показывали половину девятого, это невозможно, чтобы у преступника не было сообщников, кроме собственного сына! Без их помощи выслеживание Кази Марковского и его матери было обречено на поражение! На тихой улочке Власна Крыша незнакомец, который подглядывал из-за забора за чьей-то семьей, сразу вызвал бы интерес Марковских или их соседей. Разве что чужаков было несколько, и ео ipso[89] ни один из них не останется в чьей-то памяти. Попельский встал, одел шелковый халат и начал ходить по своей спальне, как лев в клетке. Конечно, хлопнул себя по лбу, он мог нанять для этого каких-либо других негодяев, которым пообещал немалый процент с наследства. Однако даже в наиаморальнейшей, наиболее вырожденной среде нелегко было бы найти преступников, которые помогли бы похитить ребенка, не получив предварительно вознаграждения! Разве что речь шла о большом выкупе, но в случае Гени Питки это было невозможным! — Не время для гипотез и размышления, — сказал Попельский себе. — Надо бежать к Зубику и схватить Ирода. Ведь я знаю, кто он такой! Начал одеваться. В прихожей зазвонил телефон. Попельский не озаботился этим, как и сочетанием цветов галстука, сорочки и пиджака. Телефон продолжал звенеть. Попельский вышел в прихожую и хотел взять ложку для ботинок. Телефон продолжал звонить. — Что такое? — раздраженно сказал комиссар. — Нет ни Леокадии, ни Ганны, что ли? Но в квартире было тихо. Попельский взял трубку. Леокадия, видимо, пошла прогуляться, а Ганна на базаре, подумал он, а в трубке кто-то говорил, медленно и хрипло. Попельский мысленно обругал свою невежливость, вызванную бессонницей. — Представьтесь, пожалуйста, — проговорил он в трубку. — Повторите еще раз, что вы хотели мне сказать! Простите, но я отвлекся… Голос повторил то же, что и раньше. Рука Попельского упала вдоль туловища и выпустила трубку. — Замарстыновский пруд, Замарстыновский пруд, — повторял он. — Где это — Замарстыновский пруд? II На берегу Замарстыновского прудка Попельский пережил дежавю. Почти все выглядело так, как в его видении во время эпилептического приступа на фабрике ультрамарина на улице Слонечной. Солнце жарило так же сильно, как и тогда, а он и в видении, и сейчас истекал потом в темном костюме. Совпадало и то, что берег был безлюдным, а какой-то человек стоял на вышке для прыжков и махал ему рукой. Однако на самом деле в эпилептическом видении отличалась одна деталь. В нем бассейн был наполнен водой, что менялась на солнце, а потом превратилась в застывшую лаву. На самом деле в бетонном корыте вообще не было воды. Однако бассейн не был пустым. Его заполняли бороны. Их острия были направлены вверх, к небу, к вышке для прыжков. Сейчас на ней стоял человек, которого Попельский видел на фабрике ультрамарина. Он усмехался комиссару и звал к себе, махая рукой. — Иди сюда, иди, Лыссый! — кричал он. — Наверх, бегом! Я тебе все расскажу про твоего дорогого внука и его поломанные ручки! Попельский одел свои фиолетовые очки. На этот раз он не мог допустить, чтобы эпилепсия лишила его возможности схватить преступника. Чувствовал, что по голове и затылку пробежали мурашки. Однако это не были предвестники приступа, лишь какое-то глухое и упорное предупреждение. Начал подниматься по лестнице. — У меня во рту капсула, — орал Шалаховский. — В ней — записка… Как ґрипс[90] из тюрьмы… А в записке — адрес, по которому найдешь замечательного мальчика с поломанными руками… Попельский остановился на вышке и ухватился за перила. Глянул вниз и увидел дно бассейна, покрыто остриями. Шалаховский понял, куда смотрел комиссар. — Толкни меня с вышки, — сказал он, улыбаясь. — На эти бороны, что там лежат… Убей меня, ибо только так узнаешь, где твой внучек. У меня изо рта вытащишь адрес. Попельский крепче схватился за перила. Весь дрожал, обливаясь холодным, жгучим потом. Ему казалось, что кожа приклеилась к костям. Напряг все мышцы лица и с трудом стиснул челюсти. Через несколько секунд был в состоянии что-то сказать. — Зачем весь этот цирк, Шалаховский? — произнес, запинаясь комиссар, однако с каждым следующим словом говорил увереннее. — Зачем этот бассейн? Я тебя убью где-нибудь. Пойдем отсюда, положишь голову на пеньке, и я тебе башку отрублю… — Шалаховский не отозвался ни словом и смотрел на Попельского с большим интересом. Тот принял новое решение. — Но мне не нужно этого делать, а ты можешь спастись, получить отцовское наследство и отдать его своему сыночку, — медленно проговорил Попельский, пытаясь овладеть дрожанием челюстей. — Господин Клеменс Шалаховский, твой уважаемый отец, изменил завещание. Шалаховский безразлично смотрел на собеседника. — Тянешь время? — отозвался он через минуту. — Думаешь, я дам себя обмануть? — Посмотри только. — Попельский вытащил из кармана своего праздничного костюма нотариальный акт аренды жилья на улице Понинского. — Вот измененное завещание твоего отца. — Я должен погибнуть в муках, — отозвался Шалаховский. — За то, что сделал этим детям. Но у меня не было выбора. Или погибнет какой-то байстрюк, или мой сын останется нищим… Таким был мой выбор. Ты сделал бы это ради собственного ребенка? Убил бы ради собственного ребенка? — Да, — сказал Попельский. — А ради внука тоже убил бы? — Да. — Хорошо. — Шалаховский улыбнулся в усы. — Ну, тогда убей меня. Меня должны были растерзать жиды, но нет, ты схватил какого-то сумасшедшего… Ты мог замучить меня на фабрике, но с тобой случился эпилептический приступ… А сейчас нам ничто не помешает… — Подумай о новом завете… — Боишься, а? — Он засмеялся. — Боишься, что у меня во рту ничего нет. Боишься, что убьешь меня и ничего не узнаешь, а живого можешь заставить говорить… У тебя нет выбора. Ты уже мой убийца. Через минуту сюда прибудет полиция. Ее вызвал мой сын… Я буду лежать внизу, на боронах… Могу туда прыгнуть сам… А ты будешь стоять на вышке. Все будут знать, адвокат старика тоже, что убил Попельский, потому что я похитил его внучка… А я погиб в муках, наткнувшись на борону… Можешь убить меня, а можешь только смотреть, как я прыгну вниз… Выбирай! Подумай над этим, но только до первого сигнала полицейских машин… Тогда я прыгну… — Но твой сын не получит дедовых денег, если ты это сделаешь, — комиссар пытался овладеть голосом, — потому что не получит ни гроша в случае твоего самоубийства… — Когда приедет полиция, здесь будешь ты… Все поймут, что ты меня убил! — А эти бороны? — Попельский показал на дно бассейна. — Их я тоже туда притащил? — Конечно. Ты их взял напрокат. Так скажут люди из аренды. — Шалаховский разразился смехом. Попельский почти лежал на перилах. Ему казалось, что вокруг раз за разом вспыхивают белые столбы магнезии, что весь мир вокруг движется в темпе равномерных потрескиваний воображаемой фотографической вспышки, а вышка над бассейном с боронами — единственная неподвижная точка в космосе. Он оттолкнулся от перил и пошатнулся на вышке, опасно приблизившись к ее краю. Бороны крутились под ним, словно зубчатые шестерни. Он почувствовал, что теряет сознание. Упал на колени, чтобы спастись. Согнулся перед Шалаховским и склонился перед ним как в поклоне, ударяясь лбом о бетонную поверхность вышки. Преступник застыл в безграничном изумлении. Тогда Попельский напал на него. Так же, не вставая, он кинулся на него, как зверь. Обхватил его за ноги и дернул к себе. Шалаховский грохнулся навзничь и ударился затылком о бетон. Хотя удар был сильным, преступник не потерял сознание и вполне управлял своими движениями. Когда Попельский хотел придавить его своим девяностокилограммовым весом, Шалаховский перевернулся на бок и крепко схватился за край вышки. Теперь он лежал на животе, вцепившись ладонями в бетон. Одна рука и одна нога уже свисали над бассейном. Одно движение, один поворот туловища — и он камнем упадет вниз. Попельский встал, снова оперся на перила и замер. — Покажи мне эту капсулу, — прохрипел он. — Покажи, тогда я тебя убью, ты бешеная тварь. Шалаховский откинул голову в сторону Попельский и раскрыл рот. Язык вложил между десной и щекой. Между трухлявыми пеньками зубов виднелась стеклянная капсула. Тогда комиссар ударил его в лицо, попав носком ботинка прямо в челюсть. Голова Шалаховского резко отклонилась, и из открытого рта вылетел сломанный зуб. Удар отбросил его на спину, и он оказался без всякой опоры. Грохнулся вниз, махнув в полете рукой Попельскому. Тот глянул вниз и увидел, как тело Шалаховского, распятое на боронах, дергается в конвульсиях, а из одного уха вытекает кровь. Тяжело вздохнул и быстро сбежал по лестнице вышки и спустился по лесенке в бассейн. Шалаховский был уже мертв. Попельский вытащил из кармана ножик и вонзил острие в уста лежащему. Сплюнув от отвращения, засунул пальцы в заслюненную ротовую полость и вытащил из нее стеклянную капсулку. Снял очки и посмотрел на свет. Внутри был какой-то клочок бумаги. Раздавил ботинком стекло и вынул бумажку. Он оказался чистым. III Попельскому было хорошо знакомо горькое чувство утраты надежды. Впервые он испытал его десятилетним мальчиком, когда смотрел в глаза своим родственникам, умоляя повторить ему известие о гибели родителей, которых убили бандиты, которые нападали на поезда в украинских степях. Тетя повторяла ему слово за словом, а он напрасно искал в ее глазах веселые искорки. С каждым звуком из ее уст у него уменьшалась надежда, что сообщение о смерти родных — лишь неудачная шутка. Прощался он с надеждой, сидя у одра своей жены, которая родила Риту и истекала кровью, что никак не утолялась, не густела и продолжала вытекать из ее тела. Надежда улетучивалась с каждой каплей, что увеличивала кровавое пятно на ее ночной рубашке. Прощался с надеждой, когда два года назад, весной, Рита не вернулась домой, прогуляв школу. Тогда, грязный и небритый, он просиживал целые дни в забегаловках, а надежда исчезала с каждой рюмкой, каждым приступом рвоты, каждым укусом блохи на обтянутых тканью стульях, когда он засыпал сидя, опершись лбом на залитый водкой стол. Потерял он ее и теперь, когда Шалаховский умер, не сказав ему, где Ежик. Попельский сидел, не заботясь испачканной одеждой, на дне бассейна, опершись спиной на бетонную стену, и смотрел на мертвого Ирода, обломки разбитой ампулки, забрызганный кровью нотариальный акт. Услышал, что к бассейну кто-то приближается. Пожалуй, это полиция, подумал он, ее, видимо, вызвал Анджей Шалаховский. И тогда почувствовал дуновение, что ворвалось в бассейн и затрепетал страницами документа. Это был обычный ветер, но комиссар воспринял его как дуновение надежды. Анджей, может, Анджей знает, где Ежик. Шаги остановились на краю бассейна. Попельский посмотрел вверх и вокруг него распространилась живительная прохлада. Неподалеку действительно стоял Анджей Шалаховский, олицетворение надежд. Парень смотрел на отца, распятого на боронах, и тихо плакал. Сел на краю бассейна, а потом сполз внутрь, не обращая на Попельского ни малейшего внимания. Согнулся рядом и обхватил ладонями его виски. Попельский спокойно наблюдал за ним. Он уже чувствовал спокойную уверенность, что вскоре возьмет Ежика на руки и отнесет домой. Это ощущение даже приглушило глухое беспокойство о внуковых ручонках. Он блефовал, когда говорил, что поломал ему ручки, думал Попельский, глядя, как сын Шалаховского касается лбом дна бассейна. Он только хотел меня разозлить, чтобы я его убил. А что, собственно говоря, будет со мной, забеспокоился комиссар, если этот говнюк не получит ни гроша, если смерть его отца признают самоубийством? Он повернет на то, чтобы обвинить меня. Он один меня видел. Подтвердит, что это я его убил. Что будет со мной? Однако эти мысли не омрачала даже тень отчаяния. Попельский знал, что через мгновение поговорит с сыном преступника, узнает, что он видел и что скажет в полиции. А потом, усмехнулся он мысленно, а потом я услышу от него адрес, где найду своего внука. Попельский поднялся и приблизился к «сыночку». Тот рыдал, ударяясь головой о дно бассейна так сильно, что с нее слетел клетчатый картуз. Из обшарпанных, коротковатых брюк торчали худые ноги. Комиссар подошел к нему и положил ладонь на плечо с такой силой, словно собирался его раздавить. И вдруг почувствовал, как по спине Анджея пробежала резкая дрожь. Судороги сотрясли его голову и спину, зрачки и радужки спрятались, а глаза напоминали слепые бельма. Приступ скрутил тело и швырнул его на дно бассейна. Парень лежал на спине, а ладони хлопали о поверхность. Колени подпрыгивали вверх, а ступни плоско ударялись о бетон. Попельский встал, снял пиджак, свернул его и хотел положить парню под голову. Но его прикосновение подействовало на Анджея Шалаховского губительно. Парень дернулся, как ужаленный, тело выгнулось дугой и безвольно упало. Ноги хряснули о дно бассейна, руки затрепетали на бетоне, а голова наткнулась на зубец бороны. Парень оцепенел, а потом его тело расслабилось. Из глаз торчало острие бороны. Попельский в своей жизни много раз чувствовал горький вкус отчаяния. Однако никогда такого не случалось дважды в течение пятнадцати минут, никогда еще не бывало, чтобы получив надежду, он тут же ее утрачивал.