— Договорились. Рид вышел и обратно вернулся с двумя керамическими кружками (на каждой эмблема «Стар»). — Вообще я сегодня рассчитывал на выходной, — пояснил он. — Вы уж извините мое брюзжание. Кейт отхлебнула кофе, отмахиваясь от его извинений: — Если кому и извиняться, так это мне. — По вам я навел справки у нашего репортера по образованию. А ваши биографические выкладки прочел в университетском справочнике. Вы весьма авторитетны в своей области и, конечно, не заслужили того, чтобы я вас допрашивал. Ваше письмо задевало за живое. А подозрительность включилась автоматически. Она еще раз оценивающе на него посмотрела. Может, он в действительности не такой самоуверенный придурок, за какого себя выдавал. — Я хочу сделать о вас статью. Правда, пока не уверен, какую она примет форму. Расскажите мне о вашей работе. Кейт Мартин разъяснила, в чем суть ее исследований, что представляет собой ее группа и чем система проведенных ею наблюдений отличается от остальных. Рид задавал вопросы и делал пометки. — Интересно, а почему вы выбрали именно эту область, психиатрию? Вместо ответа Кейт оттянула манжеты своего блейзера. — Это то, что я, с вашего позволения, предпочла бы не обсуждать. Слишком личное. — Понятно. — Настоящее вдохновение для исследования пришло, когда меня год назад попросили помочь тем двум девочкам, что нашли Таниту Доннер. — Неужели это были вы? — Да. Именно тогда я спросила полицию, не предлагалась ли какая-то помощь матери Таниты. Я начала с ней видеться, и так родилась идея группы и исследования. — Как идут дела у Анджелы Доннер? Как она в целом? — Она участница группы. — В самом деле? Кейт Мартин кивнула. — В вашем письме говорится, что в сессиях участвуют четырнадцать добровольцев. — Да. — Они в курсе, что вы обратились за материалом к нам? — Да, это не секрет. Большинство из них меня поддерживают. — Расскажите что-нибудь о смерти детей, матери которых посещают вашу группу. Кейт достала из портфеля папку и начала излагать истории четырнадцати трагедий. В некоторых случаях дети оказывались убиты на глазах у родственников, погибли от рук родителей или же их тела были обнаружены ими. Когда она закончила, Рид был настолько поглощен, что не сразу опомнился. — Я хотел бы побывать у вас на следующей встрече и поговорить с некоторыми из них. Программа сориентирована на них. А потому их истории передадут важность вашей работы и влияние программы на эволюцию их переживаний. — Сегодня вечером я начну их обзванивать, — сказала Кейт, подавая Риду распечатку с указанием времени и места следующей сессии. — Обращение напрямую к прессе, как это сделала я, по сути, является нарушением кафедральных установок. Так что на кону моя работа в университете. Брови Рида сошлись у переносицы: — Эта программа бесценна, и я намерен ее спасти. Не для себя и даже не для вас — для людей, которым она помогает. — Я поняла. Они пожали друг другу руки. Кейт Мартин убрала папку в портфель, улыбнулась и вышла. Рид сидел в комнате один, погруженный в мысли. Он снял очки, потер глаза. Голова болела. Тем не менее при мыслях об Энн на душе становилось светлее. И кто бы мог подумать: он нежданно-негаданно нашел мать Таниты Доннер. В прошлом году, после убийства Таниты, она исчезла из виду. Теперь, накануне годовщины убийства Таниты, пресса кинется ее разыскивать. После похищения Дэнни Беккера настрой у репортеров будет более решительным. Но он уже знал, где Анджела Доннер находится. И скоро, если повезет, с ней поговорит. Работа Кейт Мартин была вторым вопросом. История Анджелы, сопоставимая с делом Дэнни Беккера, способна вызвать огромный интерес у читателей. И еще. Из дел, описанных Кейт Мартин, он освещал довольно многие; мог даже перечислить имена. Перед тем как отправиться на сессию, надо бы поднять библиотечные файлы. Тот парень, чьи дети утонули на его глазах, обещает быть одним из худших. О нем Рид почему-то не припоминал. Надо будет покопаться. 17 В хорошие дни теплые воспоминания о покойной жене давали Сидовски воли достаточно, чтобы продлить свою жизнь еще на сутки. Ну а в плохие вроде этого, когда он чувствовал себя одиноким и не мог смириться с ее уходом, он подумывал о своем «глоке». Чтобы принять вечный сон и найти ее. Слиться с ней. Сколько сейчас времени на востоке? Люминесцентные стрелки его часов показывали 01:29. Значит, у дочерей половина четвертого. Звонить неуместно. Усталой походкой он пробирался через темноту. Свой дом он знал досконально, каждый его тик и скрип. На кухне Сидовски включил свет и поставил греться молоко для какао. Минуло шесть лет с того дня, когда синусоиды на мониторе, висящем над больничной койкой Баши, у него на глазах вытянулись в плоскую линию. В палату тогда влетели молодой врач с медсестрой и велели ему уйти. Остановить того убийцу не мог никто, даже он. Недуг медленно изводил нервную систему Баши мышечными спазмами, насылая бесконтрольную дрожь на изысканную женщину, которая раньше танцевала на свадьбах своих дочерей. Он пожирал ее, кусок за куском сжирая достоинство. Она уже не могла самостоятельно есть, внятно изъясняться, не могла без посторонней помощи ходить в туалет. В конце концов ей начали надевать подгузники. И последнее оскорбление: ей перестали доверять держать на руках маленьких внучат. Она сквозь слезы смотрела, как он с нею нянчится. Пару раз он готов был поклясться, что ее кровать пуста — настолько слабо она была видна под мятыми простынями. Изможденное тело пугало своей хрупкостью. Она не весила ровным счетом ничего. И умирала в его объятиях. Сидя в коридоре больницы той ночью, когда ее пытались спасти, Сидовски испытал нечто странное. Он явственно слышал, как она окликнула его по имени. Всего один раз. Причем голос у нее был молодой, сильный, чудесный в своей звучности. Он был поражен. Кроме него, ее никто не слышал. Как такое могло случиться? Помнилось, как рядом завывают его дочери. Затем из палаты Баши появился молодой доктор с серьгой в левой мочке уха и встал перед ним. — Мне очень жаль, сэр, но ваша супруга отошла. Мы делали все, что могли. В этот миг что-то доселе неразрушимое в нем дало трещину, заставив его обхватить своих дочек, чтобы самому не распасться на части. Молодой доктор притронулся к Сидовски рукой. Молоко для какао закипело. Они сидели в гостиной. Она что-нибудь вышивала для грудничков, он читал. Нередко он обсуждал с Башей какое-нибудь из дел, и она делала акценты на нюансах, которые он упустил из виду. Он уважал ее проницательность. Если у него и был в жизни настоящий партнер, так это именно она. С тех пор как ее не стало, дома в одиночестве он чувствовал себя скованно. Комнаты дочерей сделались пустыми напоминаниями о некогда счастливых днях. Он прохаживался по дому, стремясь уловить ее запах. Тот все еще присутствовал в их доме, этот робкий аромат сирени. Однажды в пустом уголке шкафа Сидовски нашел прядку ее волос. Первым же побуждением было поместить ее в пакет, словно таким образом он мог собрать улики преступления ее смерти. Вместо этого он сжал прядку в ладони и заплакал. Он преследовал смерть для жизни; отслеживал, пробирался в нее, упаковывал ее последствия и арестовывал виновных. Профессионально и морально он был готов к каждому делу, но ничто — ни рабочая рутина, ни уличное время, ни места происшествий — не готовило его к Баше. Смерть повернулась к нему и вцепилась когтями в ткань его существования, разорвав ее в клочья. Он не мог ее восстановить. Сорвался в черную дыру и боялся, что не сумеет найти оттуда выхода. Может, он тоже уже мертв? Может быть, это его место в аду? Смерть преследует его памятью о жене на лицах трупов. Убийствами, которых он не может прояснить. Танита Доннер. Рубец на голенькой детской шее. Мухи. Черви. Глаза. Крохотные, безжизненные. Открытые. Смотрящие на него с мольбой. Что она видела в последние минуты своей жизни? Ладно, хватит об этом. Оставь, обойди стороной. Ты ведь жив. Живой среди живых. Да к тому же голоден. Сидовски подошел к холодильнику, вынул из него хлеб для тостов, масло, лук и краковскую колбасу, недавно купленную в польской кулинарии. «Ох, изжога потом отомстит», — подумал он, кусая громоздкий сэндвич и бегло просматривая спортивный раздел «Кроникл». «Джайантс» держали верх, спихнув с вершины дивизиона «Атлетикс». Надо будет поддразнить старика. Польская упертость отца была ему решительно непонятна. Восемьдесят семь лет, а живет один возле моря в Пасифике. Почему бы не переехать к сыну? Отсюда и на стадион, и в Польский клуб сподручней добираться. Жили бы поживали, попивали пивко да наслаждались обществом друг друга. Так нет же, торчит там у себя в берлоге, и с места его ни черта не сдвинуть. Сидовски сложил газету, докончил сэндвич и какао, поставил тарелку с кружкой в раковину и пошел глянуть на своих птиц. Его любовь к пернатым расцвела после того, как двадцать лет назад кто-то из друзей подарил Баше певчего вьюрка. Звончатый щебет пичуги пришелся им обоим по душе. Успокаивал. Для компании вьюрку Сидовски завел еще несколько птиц. Так птичья коллекция стала расти и расцветать. Он вступил в общество птицеводов, начал участвовал в конкурсах и даже построил на заднем дворе вольер под дубом. Баша пошила для окон занавески, и дом стал походить на пряничный домик из сказки. Обшитые деревом внутренние стены украсились лентами, призами и сувенирами. Удастся ли в следующем месяце блеснуть на конкурсе в Сиэтле? Поездка по побережью грела сердце приятным предвкушением. Посмотрим, как обернется. Если отыщется убийца Таниты Доннер. Или тело Дэнни Беккера. Под переливчатые птичьи трели он шел по вольеру с проверкой, хватает ли его шестидесяти канарейкам зернышек и воды. Вот он бережно взял гнездо с четырьмя птенцами. Cемидневные, вид здоровый. Величиной не больше младенческого пальца. Нежным движением Сидовски поместил одного себе на ладонь и погладил костяшкой согнутого пальца, на что птенчик требовательно разинул свой крохотный, но широкий клюв: а ну, корми. Кожа ощущала тепло жизни, трепет крохотного сердца. А мысли… мысли Сидовски были о Таните Доннер и ее убийце. Чувствовал ли он тепло ее тельца, биение сердечка? Усталость накатывала такая, что слипались глаза. Гнездо с птенцами Сидовски вернул в вольер, возвратился в дом, забрался наверх и рухнул в кровать, надеясь, что сон накроет его прежде, чем подкатит изжога. 18