Кемп был не доволен задержкой встречи, но, делать нечего, пришлось ждать. Его встретила худенькая, небольшого роста женщина с усталым лицом, с потрескавшимися от постоянной работы руками, тусклыми, гладко зачёсанными, волосами. Если бы Кемпа попросили обрисовать облик женщины кратко, он бы высказался так – серая мышка. Если бы спросили, сколько ей лет, он, если бы не знал, ответить затруднился. На свои тридцать Шейла не выглядела, казалась гораздо старше. В гостиной, куда привела его хозяйка, почти ничего не изменилось за прошедшие 25 лет. Стена самообладания Кемпа готова была вот-вот разрушиться под лавиной детских воспоминаний, и он сосредоточил своё внимание на женщине. Отметил давно вышедшее из моды, выцветшее от времени платье, явно перешитое уже несколько раз. Но чистое, тщательно выглаженное. Невольно подумал, как жаль, что не получилось приехать неожиданно, чтобы быть уверенным, что перед ним не маскарад, специально подготовленный для единственного зрителя, чтобы вызвать у него жалость. Подумал и сморщился от досады. С точки зрения Шейлы, гость вёл себя бесцеремонно. Осматривал комнату, как хозяин, а потом уставился на неё. Но не смотрел в лицо, не пытался заговорить, а рассматривал как ещё один предмет мебели. Предмет, который не слишком понравился, который был в комнате лишний. Такой вывод сделала Шейла из недовольного выражения его лица. «Американец! Все они такие! Грубые, невоспитанные», – подумала Шейла, ни разу в жизни не видевшая живого американца. Но вот когда он заговорил, Шейлу объял ужас. Он говорил о таких невозможных, чудовищных, неправдоподобных вещах. О каких-то шайках, сговорах, мошеннических конторах, преступных схемах. И постоянно произносил имена Беркерри – Астор – Смит в разных комбинациях. Он их в чём-то обвинял, и её в том числе, но в чём, понять Шейла была не в состоянии. Когда в глазах женщины заплескался ужас, Кемп, вдруг, вспомнил её. Вспомнил маленькой девочкой, прижимавшейся к ногам матери, и вот с таким же ужасом смотревшей на своего отца, графа Уолисса Беркерри, который бросал в его отца громкие, злые, высокомерные слова, обвиняя в низких, чудовищных, невозможных поступках. От этого ярко вспыхнувшего в его мозгу видения Кемп не остановился, продолжил говорить, но уже не слышал и не понимал сам себя. Иссяк на полуслове, когда заметил, как судорожно вцепилась женщина в ткань платья, пытаясь унять дрожь в руках. Поднял взгляд и увидел её потемневшие до черноты глаза, готовые пролиться слезами. Шейла никак не могла уразуметь, в чём её обвиняет этот грозный господин. Почему он так зол по отношению к добрейшему, честнейшему человеку – дяде Олистеру, всеми уважаемому адвокату? Что он сделал, кроме того, что составил договор? Ведь это его работа. И как связан с ним Трикстер Смит, их управляющий? Да, Шейла подозревала, что Трикстер не самый лучший управляющий, но где она могла взять другого, оказавшись одна, в изоляции, с больной матерью на руках? И что это за конторы со смешными детскими названиями – «Пух и перья», «Рожки да ножки»? Может быть, господин просто насмехается над нею? Но это же большой грех, смеяться над человеком, который оказался в такой сложной жизненной ситуации, как она. Шейла глубоко вздохнула, чтобы справиться с собой, и произнесла дрожащим голосом: – Мистер Гамильтон, я не понимаю, зачем Вы пытаетесь напугать меня? Просто скажите, что я должна сделать, чтобы мы с Вами заключили сделку о покупке доме, и завершим это дело. Не поймите меня не правильно, я не указываю Вам на дверь, но скоро проснётся мама, и мне придётся оставить Вас. Кемп закрыл на мгновение глаза. Открыл. Посмотрел на Шейлу. Отвернулся к окну. Снова взглянул. Чёрт бы его побрал! Картина не менялась. На него смотрели чистые, невинные глаза маленькой девочки с лицом бесконечно уставшей женщины. Разве можно так сыграть? Тогда Шейла Беркерри достойна подмостков Шекспировского театра «Глобус», если бы в то время там играли женщины15! Кемп побарабанил пальцами по столу и ответил прямо: – Мисс Беркерри, договор между нами не может быть заключён. Вы не можете его подписать, потому что он составлен от имени Вашей матери. Она не может его подписать, потому что больна и недееспособна. Ну, вот, опять! Опять она смотрит на него с ужасом… «Он знает… знает…», – застыла в ужасе Шейла. Потом ей стало нестерпимо стыдно, и она закрыла лицо руками. Но собралась с духом, несколько раз глубоко вздохнула и начала отрывисто говорить: – Мистер Гамильтон… продажа этого дома наша последняя с мамой надежда… Пожалуйста, не отнимайте её у нас… Маму согласились принять в лечебницу, но для этого нужно внести большой денежный взнос… У нас больше ничего… и никого нет… – А как же усадьба? Маслобойня? Чугунно-железная мануфактура? Акции четырёх компаний? Ценные бумаги? – Усадьба заложена и перезаложена, – горько усмехнулась Шейла, – А остальное, – добавила она не очень уверенно, – Остального едва хватает на еду и лекарства… – Вы так уверены в своём управляющем? – насмешливо перебил Шейлу Кемп. Шейла уже давно не была уверена в Трикстере, но что она могла с этим поделать, если под бумагой о доверительном управлении стояла мамина подпись? Да и обсуждать свои семейные дела с чужим человеком не собиралась, поэтому продолжила так, как будто не слышала замечание гостя. – … Маме нужен профессиональный уход… Ах, если бы я сразу поняла её состояние… Если бы сразу обратилась к врачам… Но я подумала – горе, слухи, постепенно всё утихнет, и она выздоровеет. Но становилось только хуже. – Не понимаю, на что Вы рассчитывали, соглашаясь на подлог с подписью. Это не просто обман, это преступление. Ваш адвокат должен был Вам это разъяснить. В любой момент один из тех, кто знает о болезни Вашей матери, может это огласить. Сделку признают недействительной. С Вас взыщут деньги, а я лишусь приобретённого дома. – Мистер Гамильтон, – подняла на Кемпа глаза Шейла, – уверяю Вас, в моих действиях не было злого умысла. Мама уже давно ни с кем не общается. В делах папы никогда не принимала участие. Я еле-еле нашла её подпись под бумагами о браке. Я очень хорошо научилась также расписываться, как она. Никто ничего не заметит. А потом мама ляжет в больницу, я буду там работать. Её состояние освидетельствуют официально, но это будет уже после продажи дома, так что к договору нельзя будет придраться. О состоянии мамы, знают только два человека – мистер Олистер и наш управляющий. Уверяю Вас, никто из них не разгласит эту тайну, я ручаюсь. Прошу и Вас об этом. – Надо было сделать освидетельствование сразу, – проворчал Кемп, – Тогда бы Вы не оказались в трудном положении. Кемпу всё было ясно. Он уже мысленно приступил к выбору вариантов. Их было 4. Первый – быстрый, простой, но противозаконный: заключить сделку как есть, но, чтобы спать спокойно, убрать самого ненадёжного свидетеля – Трикстера Смита. Второй – законный, но долгий: раскрутить машину правосудия, дождаться пока дом окажется в ведении государства, и получить его за один пенни. Третий пришёл Кемпу в голову во время плаванья на пароходе, когда он узнал о том, что больна графиня Беркерри, а не её дочь, и что у семьи ещё есть активы. Этот вариант совмещал в себе быстроту и законность, правда, и трудности обещал большие. Но, главное, он пах местью. Не какой-то там мелочной местью, типа получить дом бесплатно, а такой тягучей, темно-коричнево-зелёной (почему-то именно этот болотный цвет всплывал в голове) местью, от которой чопорный и высокомерный граф Уолисс Беркерри будет ворочаться в гробу и скрежетать зубами от бессильной злобы. Жениться на Шейле. Прибрать к рукам всё их имущество – мануфактуры, акции компаний, ценные бумаги. Стать графом. Поселиться в усадьбе. Войти в светское общество. Этот вариант нравился Кемпу больше всего, поскольку последний, четвёртый вариант сильно отдавал благотворительностью. – Было так стыдно… – прошептала Шейла, опустив голову. Ей и сейчас было стыдно. Стыдно и, в тоже время, легко. Когда она рассказала этому чужому человеку всё, будто груз упал с её плеч. На душе стало так легко и покойно. Почему-то верилось, что он всё решит за неё и во благо её. Но, когда она услышала то, что он ей предложил, она уже так не думала. Вообще перестала думать. Её голова наполнилась какой-то звенящей пустотой. – Чтобы обеспечить законность сделки, Вы выйдете за меня замуж. – Что?!? – только и смогла произнести Шейла и застыла. Предложение, которая так жаждет услышать любая девушка в мире, да и женщина в возрасте тоже, если честно, прозвучало не как вопрос, а как… Как… Просто констатация факта с жирной точкой в конце. Как «утром следует почистить зубы», «надо купить продукты» и ещё целая куча подобной ерунды… – Дорогая! Почему ты не предупредила, что у нас гости? От этого неожиданно прозвучавшего вопроса, оба, и Шейла, и Кемп, вздрогнули и синхронно повернули головы в сторону говорившего. «Мама!», – ахнула про себя Шейла. «Леди Беркерри», – понял Кемп. – Рада приветствовать тебя, дорогой Теренс! – произнесла сладким голосом графиня, подавая Кемпу руку для поцелуя, и прошипела в сторону Шейлы, – Сейчас же пойди, оденься. Как тебе не стыдно принимать жениха в таком виде! Если бы не нелепый наряд женщины – ночная рубашка и шляпка с обтрёпанными перьями, и то, что она приняла Кемпа за жениха дочери Теренса Оттенборо, в остальном нельзя было сказать, что графиня казалась умалишённой. С её гладким лицом и светло-голубыми чистыми глазами она выглядела лучше, чем её собственная дочь. Шейла послушно вышла из комнаты, а леди Мисти продолжила светскую беседу, расспрашивая «Теренса» о здоровье его родителей, о его подготовке к скачкам, о том, удалось ли графу Оттенборо приобрести ту борзую, о которой он так мечтал. Видимо, некоторые светские правила приличия так крепко засели в её мозгу, что не ушли вместе с остальным разумом. Кемпу даже не приходилось выдумывать ответы, он просто отделывался нечленораздельными замечаниями, которые вполне устраивали графиню, и она продолжала щебетать дальше. Шейла достаточно быстро вернулась в комнату. На её плечи была накинута какая-то хламида из прозрачной ткани, в руках она мяла не менее нелепую шляпку, чем та, что красовалась на голове миссис Беркерри. – Мамочка! Мне требуется Ваша помощь, чтобы поправить причёску, – обратилась она к матери, не глядя на Кемпа, и вся пунцовая от смущения. – А где эта лентяйка Мэйди? Её опять нет на месте? – неожиданно визгливым тоном вскрикнула графиня. И тут же, весьма по-светски, обратилась к «Теренсу»: – Ты же знаешь, дорогой, как трудно в наше время найти приличную прислугу! Извини нас, мы ненадолго тебя покинем. Пойдём, милая, – обращаясь уже к дочери, продолжила она, – конечно, я тебе помогу… Шейла чувствовала себя, как в бреду, или в каком-то страшном сне. Чувствовала, что вот-вот лишится рассудка, и даже желала этого. Желала стать такой же счастливой, беззаботной и нестареющей, как мама. Так всё сразу навалилось! Нет, заботу о маме Шейла не считала в тягость. За 10 лет уже знала, как справиться с любым её состоянием, где действовать лаской, а где строгостью. Когда не смогла совладать с её активностью ночью, просто перестроила свой режим под неё. Спала по 4 часа в сутки, чтобы к маминому пробуждению переделать все домашние дела и дальше заниматься только ею. Мечтала о Лондонской больнице как о рае. Ведь там о маме будет заботиться не только она, но и другие сиделки. И у неё, Шейлы, появится время на себя. Нет, ничего такого! Просто погулять вдоль Темзы, посидеть на лавочке в Гайд-парке, почитать книжку. И вот, когда это вот-вот должно было осуществиться, в её доме появляется мужчина, что уже само по себе является неординарным событием. А дальше всё раскручивается по спирали. Мир вокруг начинает рушиться. Её тайна перестаёт быть тайной. Она, Шейла, и добрейший дядя Астор оказываются, чуть ли, не преступниками. Трикстер Смит – вором и обманщиком. Мама выходит из-под контроля и предстаёт перед глазами человека, который видеть её не должен. А она, Шейла, вынуждена подыгрывать ей (господи, какой позор оказаться перед ним в наряде, который мама считает бальным платьем!), чтобы она не впала в агрессивное состояние. И это его странное предложение о замужестве… Мысли кружились и кружились в голове Шейлы, а руки продолжали делать своё дело – довели маму до её комнаты, усадили на кровать, сняли шаль, которой заботливо была укутана кастрюля с едой, чтобы не остыла, пододвинули к маме тарелку с супом, поднесли ложку к её рту. Мама закапризничала, выбила ложку из рук Шейлы. Такое уже бывало не раз, а потому Шейла не растерялась, у неё были наготове ещё несколько ложек. Она достала следующую и начала уговаривать маму: – Мамочка, съешь, пожалуйста, суп. Ты же помнишь, что мы собираемся на бал? – Да-да, бал! Шейла, девочка, мне не нравится твоё платье. Переоденься, пожалуйста. – Конечно, мамочка, я сразу переоденусь, как только ты поешь суп. – Не хочу! Зачем ты меня заставляешь!?! – зазвенел агрессивностью голос графини. – Мамочка, ты же меня сама учила – нельзя ходить в гости голодной. Надо покушать, чтобы держать себя достойно за столом, не набрасываться на еду. – Да-да, Шейла, нельзя ходить в гости голодной. Иди, Шейла, поешь хорошенько. – Мамочка, я уже поела. Теперь ты скушай несколько ложек супа. – Да-да, надо поесть. Нас ведь уже ждёт Уолисс. Давай, Шейла, побыстрее, не будем сердить отца… Эту картину Кемп наблюдал через щёлку в двери. Двинулся вслед за ушедшими женщинами, когда услышал звук упавшего на пол металлического предмета. Вернулся в гостиную, когда Шейла, покормив мать, уложила её в постель, и, держа за руку, как ребёнка, начала напевать ей тихим голосом колыбельную: Lavender’s blue, dilly, dilly, lavender’s green, When you are king, dilly, dilly, I shall be queen. Who told you so, dilly, dilly, who told you so? «Twas my own heart, dilly, dilly, that told me so»16 Когда Шейла вошла в гостиную, то увидела гостя стоящим около окна и в задумчивости барабанившего пальцами по подоконнику. На её тихие шаги он обернулся. – Мистер Гамильтон, скажите, Вы уверены в достоверности сведений о том, что папины бумаги до сих пор обладают определённой ценностью?