По крайней мере, таков официальный план. Вот только все будет несколько иначе. Я высовываю голову из палатки, чтобы мельком взглянуть на толпу. Я мало что вижу сквозь охрану, но болтовня подсказывает, что они начали выстраиваться в очередь, чтобы встать перед сценой. Мой желудок сжимается. Это первый раз за много лет, когда я нервничаю перед выступлением. Чья-то рука ложится мне на плечо, и я поворачиваюсь, видя Зака. Он ничего не говорит, но выражение его лица показывает мне, что он знает – я не в порядке. – Что будет, если после этого мама отвернется от меня? – спрашиваю я. Зак кивает в сторону палатки, и я следую за ним в укромный уголок. Ну, по крайней мере, настолько укромный, насколько это возможно в данных обстоятельствах. Никто не должен нас слышать из-за шума, но он все равно говорит тихо. – Если она отвернется от тебя за то, что ты рассказал миру, кто ты такой, она потеряет право называть себя твоей матерью, если она уже не потеряла его. В этом она больше не имеет права голоса, Рубен. Ты не маленький ребенок. Ты невероятный, вдохновляющий человек, и это она должна беспокоиться о том, что потеряет свое место в твоей жизни. Грустная улыбка приподнимает уголок моего рта. – Теоретически я это знаю. Но только не практически. То есть что мне делать, если она позвонит мне и скажет, чтобы я не возвращался домой? – Имеешь в виду дом, за который ты платишь? – Да. – Значит, ты полетишь со мной в Портленд, и мы отправимся прямо к моей маме, или в гостиничный номер, или куда угодно, черт возьми, вместе решим, что будем делать дальше. Однако, что бы ни случилось, ты никогда не будешь один. Ты ведь знаешь это, верно? – Спасибо, – шепчу я. Я не боюсь потерять свой дом. Возможно, за деньги нельзя купить все, но с моими деньгами я могу купить все, что мне нужно для проживания. Я могу проснуться завтра и переехать в большой особняк на Голливудских холмах, полностью обставить его и обустроиться за время, пока оформляют документы. Хорошо, что по крайней мере в деньгах нет нужды. Но чего я боюсь, так это потерять свою семью. К лучшему это или к худшему, но они все равно моя родня. И даже если я начинаю чувствовать себя более комфортно при мысли о том, чтобы оставить их – или, по крайней мере, маму – позади, это не значит, что мне не будет грустно. Зак продолжает, мягко, но уверенно: – И это касается не только сегодняшнего дня, хорошо? Если ты когда-нибудь решишь, что с тебя хватит, даже в четыре утра, ты можешь прийти ко мне. Я знаю, что она твоя мама, но ты ничем ей не обязан. Мы тоже твоя семья. Я прислоняюсь к стенке палатки. – Не думаю, что я готов к этому. – Понимаю. Но если когда-нибудь решишься, тебе не нужно бояться. Вот и все. Я киваю, но не отвечаю. Зак своим большим пальцем касается моего, закрывая нас своим телом, и добавляет: – Плюс есть больше вариантов, чем «жить дома» или «уехать». Ты можешь попробовать лишь немного отстраниться и посмотреть, что получится. – Верно. – Надо спросить у Джона и Энджела, может, они тебя приютят. Кто-то должен присматривать за Энджелом. Я думаю, что он шутит, говоря о характере Энджела, а не о его продолжающейся реабилитации, но эти слова потрясают меня. Что будет с Энджелом, когда все снова наладится? Например, когда мы отправимся в наш следующий тур? Будет ли Chorus присматривать за Энджелом? Будут ли за ним присматривать, чтобы он оставался трезвым – подвиг, который с самого начала для него будет достаточно трудным, без дополнительных стрессов? Или они просто закинут его обратно под пресс шоу-бизнеса, из-за которого все и началось? Я думаю, что знаю ответ, и это наполняет меня яростью, которую я пытаюсь подавить. Я не могу вспомнить все причины, по которым ненавижу Chorus. Мне нужен ясный ум, чтобы сделать то, что мы задумали. Поэтому я сосредотачиваюсь на предложении Зака. – Только мы трое будем живем вместе? – Ну, если вы будете там втроем, я бы, очевидно, тоже хотел поучаствовать в этом. Ты не оставишь меня в стороне от всего этого веселья, – я многозначительно поднимаю брови, и он хмурится. – Не похоже на «переезжай ко мне». Но я бы все равно хотел иметь свою собственную комнату. – Верно. Ты мне не так уж сильно нравишься, – говорит он, закатывая глаза, но его хмурое лицо невольно превращается в улыбку. – Хм-м. Просыпаться с тобой каждый день. Мне бы это не понравилось. – Вместе обедать, делить с тобой душ. Звучит ужасно. – Ненавижу тебя. – Я тоже тебя ненавижу, – его голос низкий и хриплый. Продюсер в джинсах и красной рубашке подходит к нам. – Проверка звука через минуту, ребята. Время подниматься наверх. Зак смотрит на меня, делает глубокий, тяжелый вдох, и мы выдыхаем вместе. Мы направляемся к шкафчикам, чтобы выложить телефоны, и когда я достаю свой, как по команде, он начинает вибрировать от звонка мамы. Мой желудок сжимается. Не сейчас. Не тогда, когда я уже чувствую себя на пределе. Последнее, что мне нужно, – это попытаться поговорить о том, что я должен и не должен делать на сцене. – Наверное, хочет пожелать мне удачи, – говорю я Заку. Он просто беспристрастно наблюдает за мной. Телефон гудит еще раз, два, три. Я бросаю его в шкафчик. – Не сейчас, – говорю я ему. – Я просто… сейчас не могу. Он проводит большим пальцем по моему плечу. – Все в порядке. Перезвонишь ей позже. Просто скажешь, что отключил телефон. Я киваю, затем качаю головой. – Вообще-то, я могу просто сказать ей, что собирался выйти на сцену и хотел сохранить ясную голову. Это вполне обычный поступок, и мне не нужно лгать. Правильно? Зак делает вид, что раскрывает рот от шока. – Ух ты. Ты же знаешь, что это граничит со здоровой психикой, верно? – Да, – я делаю паузу. – Мне следует написать ей сейчас? – Нет, не нужно. Давай поднимемся наверх. Энджел и Джон встречают нас у входа, и мы идем к сцене в окружении охранников. Несколько человек по краям сцены мельком замечают нас, отчаянно размахивая руками. – Мне кажется, что вы втроем можете продолжить танцевать, – говорит Энджел, пока мы идем. – А меня пусть прицепят, и я буду летать над сценой. Это было бы намного круче. – Ты мог бы быть нашим рекламщиком, – соглашается Джон. – Вот именно! – говорит Энджел. – Ну, ты понял. Я был бы отличным рекламщиком. – Конечно, если сможешь поднять обе руки над головой в таком положении, – сухо говорю я. Энджел пристально смотрит на меня и шевелит правой рукой. – Чтоб вы знали, я восстановил полные восемьдесят пять процентов своей гибкости, большое спасибо. – У тебя отличная растяжка, – успокаивает его Зак. – Видишь, Рубен, твоему парню очень нравится моя растяжка. – На чьей ты стороне? – спрашиваю я Зака, игриво толкая его локтем, когда мы поднимаемся по лестнице. – Ни на чьей! – Выбери сторону, – говорит Энджел. – Да, Зак, выбирай сторону, – вторю я. – Нет! – Ты можешь, Зак, – присоединяется Джон. – Сделал один раз, сможешь снова. – Зависит от того, как пройдет сегодняшний день, – говорит Зак. – Если я пожалею об этом, то могу навсегда вернуться к нейтралитету. Энджел надувает губы. – Зачем выбирать нейтралитет, когда у тебя есть радуга? Зак бросает на Энджела такой колкий взгляд, что тот дергает плечами и поджимает губы, когда к нам подходит один из звукооператоров. – Итак, вот ваши микрофоны, – говорит он. Он ненамного старше нас, невысокий, крепкий и светловолосый. – Запомните свой номер, встанете на разметку на сцене. У меня номер четыре. У Зака два. Я в шоке, понимая, что мы снова разлучены.