Аврора недовольно топает к двери. – Не айсберг вини. Вини ирландцев, которые построили корабль… – бурчит она. – Черт, все с ним было нормально, когда он прибыл в Саутгемптон. За брак мы не виноваты. Я еле сдерживаю улыбку. По секрету признаюсь: Аврора не жуткая зануда. – К тому же что ты такое? Вроде в последний раз мы установили, что твой отец не был викингом. Она открывает рот, несомненно готовая нанести мне словесную оплеуху, как вдруг вмешивается ее недоумок. – Любимая? – окликает ее Пижон. Меня буквально корежит от этого прозвища. Любимая. Он так небрежно кидает это слово, что дико хочется пихнуть его голову в полное ведро хлорки. Аврора поворачивается. Он протягивает ей камеру с тумбы. – Наверное, захочешь взять с собой, – подмигивает он. Ее румянец становится гуще, насколько это возможно. Сгорая от стыда и трепеща, она вырывает камеру из его руки. – Спасибо. – О, и ты уронила салфетку из паба, которую так упорно уговаривала забрать. – Он наклоняется, подняв салфетку из «Кабаньей головы», и подает ей. Знаете, я реагирую. Да, в моей голове – импульсивная красноречивая мысль: «Брось своего парня сию же минуту, потому что мне скучно». В конце-то концов, я живой человек, хотя в последнее время таковым себя не чувствую. Но не подаю вида, даже когда она берет салфетку, комкает ее в кулаке и выбрасывает в ведро под тумбой. – Очень странно забирать такое из паба. – Я постукиваю пальцем по нижней губе, ой как заинтересовавшись таким поворотом событий. – Ты подцепила грипп в самолете? В ванной в шкафчике есть салфетки и жаропонижающее. – Нет-нет, – смеется Пижон, очень довольный резкой сменой моего настроения, и закладывает свою подружку: – Рори что-то вроде эксперта по салфеткам. Она собирает салфетки везде, где мы бываем. На самом деле порядком глупая привычка. – Порядком, – передразниваю его аристократичный акцент. До сих пор поверить не могу, что она трахается с парнем, считающим коллекционирование сентиментальных вещей глупой привычкой, и что она не рассказала ему о нашей сделке. Хотя нет, в это как раз поверить могу. Она всегда была лживой штучкой. – Не потрудишься уточнить насчет ее одержимости салфетками? Аврора хватает меня за запястье и тянет к двери. – Хватит валять дурака. Давай закончим с работой. – Уф, не помню, чтобы раньше она была такой бойкой. Чем ты ее кормишь? – Я стряхиваю ее руку и улыбаюсь Кэлламу. Тот смеется. Он думает, мы друзья. Боже ты мой, у этого парня ни одной извилины в голове. В коридоре я решаю совершить сраную неловкость. Я поскальзываюсь и пригвождаю Аврору к стене. Она отпихивает меня, но ее толчок едва ощутим. Наши тела тесно-тесно прижаты друг к другу, в воздухе чувствуются страсть, феромоны и прошлое, которое принцесса Аврора не в силах стереть, сколько бы лягушек она ни перецеловала. Я прижимаюсь грудью к ее плечу и шепчу на ухо: – Попалась. Выйдя из дома, я усаживаюсь на траву, положив перед собой раскрытый блокнот, и притворяюсь, что пишу. Вероятность стать слепой итальянской монашкой выше вероятности, что сегодня я сочиню хоть слово. Но если Рори займется под крышей этого дома сексом, то только со мной. Или не займется совсем. И, боюсь, никаких компромиссов. – Темно. – Накинув кожаную куртку, Аврора трет руки, рыская взглядом по дворику. – Ты сегодня на высоте в своих расследованиях. Не задумывалась поступить на службу в ЦРУ? Нельзя терять такие ценные кадры с пытливым умом. – Не глядя на нее, засовываю за ухо ручку и хмуро смотрю на пустую страницу. Я хоть член с бабочкой могу нарисовать в блокноте. Стоит кромешная тьма, и никто из нас не заметит. – Suí síos le do thoil. – «Садись» на гэльском языке. Она не обращает внимания на мой портящий все веселье комментарий. – Извини, я не разговариваю на мертвых языках. Подожди, пожалуйста. Аврора бросается в дом и возвращается с пластиковым пакетом. Она вытаскивает два фонарика, кучу свечек и коробку спичек. Я невозмутимо наблюдаю за тем, как выпадают из ее хрупких ручек свечи. Аврора смущается и суетливо пытается их собрать. – Собираешься вызвать свою давно утраченную душу на спиритический сеанс? – громко спрашиваю я. Она напряженно хихикает. – Просто вспомнила, какой темной была ночь в твоем дворе, когда… – Включает фонарики, поставив один за мной, а другой – напротив, а потом качает головой. Когда я невольно лишил тебя девственности, потому что твой бывший не удосужился закончить свою работу, а взамен подарил тебе кучу оргазмов. Да. – В общем, я притащу сюда что-нибудь из мебели, чтобы зажечь свечи. Без света мне не удастся сделать приличную фотографию. – Ура, Капитан Очевидность. – Я внимательно разглядываю ее лицо, ища крупицы эмоций. Аврора молчит. Когда она снова заходит в дом, я бреду за ней. Конечно, я веду себя как козел – и, по моему скромному мнению, мои попытки не остаются незамеченными, – но и не могу смотреть, как она посреди ночи будет таскать тяжелую мебель. Я несу кофейный столик, на который она указала, и ставлю его во дворе. Она выстраивает вокруг него свечи и зажигает их. Я возвращаюсь на прежнее место между фонарями, вытаскиваю из-за уха ручку. Насупившись, смотрю в блокнот. Краем глаза вижу, как Аврора настраивает фокус камеры. Она приседает на одной ноге и делает снимок. Я стискиваю зубы, вспоминая, что она сделала с предыдущими моими фотографиями. Вспоминаю ее жестокие признания. Ее красивое ледяное сердце. А теперь вдруг она коллекционирует салфетки, и спрашивает, не привезти ли мне что из магазина, и интересуется, как поживают мама и отец Доэрти. Что-то не вяжется. – Салфетки, – задумчиво говорю я, поднимая голову. Одно слово, в которое втиснуты пять тонн воспоминаний. – Разве не ты установил правило: «Никаких разговоров»? – Аврора невинно хлопает ресницами и делает очередное фото. Она встает и меняет местами фонари, теперь они светят мне прямо в лицо. Я даже не морщусь. Меня и так выматывает сидеть тут, в саду, с блокнотом. – Это заявление, а не предложение мировой. – В таком случае я не принимаю это заявление и топчу твое «непредложение мировой», – со злостью отвечает она. Я получаю извращенное удовольствие, зная, что задел за живое. Ненависть – самое похожее на любовь чувство, которое только можно выжать из недостижимого. Мне тоже удалось ее расстроить! Я поднимаю глаза, и наши взгляды встречаются – как встретились много лет назад на Друри-стрит. Даже тогда я без тени сомнений знал, что этой девушке суждено изменить мою жизнь. Тогда я не ведал, что она предпочтет пустить мою судьбу под откос и приведет к череде несчастий, затронувших всех, кто мне дорог. – Рано или поздно, но нам придется играть по правилам. Твой Пижон завтра уедет, – фыркаю я. – У него есть имя. – Аврора опускает камеру и недовольно смотрит. Кен. Как пить дать, Кен. – Да плевал я. – Не сводя с нее взора, я вжимаю ручку в страницу, пока она не начинает рваться. – Кэллам. – Она кладет камеру. – Его зовут Кэллам Брукс. Я дергаю плечом. – А я слышу: «Пижон». И царапаю мысль в блокноте. Хватит быть такой красивой и настоящей и перестань вести себя так, словно ты у себя дома. Это возможно? Может ли она любезно просветить меня, чем я думал, когда разрабатывал этот план? Чего собирался добиться, кроме как протащить ее по дороге несчастий, по которой и сам прошел не одну милю? Рори делает еще несколько снимков. Я покусываю кончик ручки. Не понимаю, как авторы так делают – как они изливают слова на равнодушную пластмассовую клавиатуру. Все это бесчувственно и безлико. Я могу писать только на бумаге. Сдается, Рори могла бы стать автором. Сдается, она могла бы писать с помощью макбука, прародителя всей стильной технозаразы. Мне тошно только при мысли об этом. Да и вообще, с каких пор я перестал называть ее Авророй и снова стал звать Рори?