– У тебя есть макбук? – вырывается у меня. Она качает головой, но не смотрит на меня как на психа. Я всегда обожал это в ней. – А что? – Забудь. Итак, салфетки, – повторяю я. Она вздыхает. – Пустяки. – Пустяк так пустяк, в противном случае его бы не существовало. – Кто-то собирает подставки под стакан, открытки, марки. Я собираю салфетки. Ничего особенного. Молчание. Я смотрю в блокнот. Потом на нее. – Просто кажется странным, ведь у меня сложилось впечатление, что ты меня ненавидишь. Она перестает смотреть на сделанные снимки. Сводит брови. – Зачем мне ненавидеть тебя? Действительно, зачем. Зачем? Я миллион раз задавал себе тот же вопрос, размышляя, не купить ли билет в Америку, не отправить ли ей билет в Ирландию, не вырвать ли из груди собственное сердце и подбросить к ее двери. – Тогда я не ненавидела тебя, – шепчет она. – Но теперь начинаю. Аврора смотрит мне в лицо, напоминая, почему я не смог забыть про нее даже после того, как мой мир разбился вдребезги. Некоторые люди возвышают тебя, а некоторые тянут вниз. А Рори? Она тянет меня в разные стороны и рвет на части. Я вспоминаю о Кэтлин. О наших семьях. О своем главном обязательстве, которое к Рори никакого отношения не имеет. Рву бумагу и сминаю ее. – Погоди-ка, дай сделать снимок. – Аврора движется в мою сторону, но слишком поздно. Я бросаю бумагу в рот и проглатываю. С горящими глазами она останавливается. Оранжевое свечение от обилия свечек делает ее похожей на ведьму из Средневековья. – Ты сумасшедший, – шепчет она. Я знаю. Записываю другое предложение. Куда ни посмотри, везде жизнь. Даже в неодушевленных предметах. И в смерти тоже. – Подойди, сними это. – Твои отредактированные мысли? – Она качает головой. – Нет, спасибо. Аврора Белль Дженкинс меня ненавидит. Но эта ненависть лишь слово. А я намерен доказать, что ненавижу ее гораздо сильнее. Глава шестая Наши дни Рори Первые лучи солнца окрашивают небо в лиловый цвет и падают на Мэла, подчеркивая идеальные черты его лица. Я делаю еще одно фото. Он мало пишет, но я здесь не для того, чтобы отслеживать подвижки в его работе или их отсутствие. Понятия не имею, какую часть из этих снимков Райнер задействует для веб-сайта, обложки альбома или документального репортажа. Не знаю, какие у него вообще задумки по поводу этого проекта. Но мне не терпится загрузить отснятое в компьютер и начать работу. Я хочу рассматривать лицо Мэла в одиночестве. Не желаю, чтобы он оказался осведомлен, какое впечатление производит на меня его внешность. Я встаю и обхожу двор в поисках следующего идеального ракурса. Мэл в своем прежнем стиле уже десять минут болтает о песне Ironic Аланис Мориссетт. – …ни в одном из ее примеров не было настоящей иронии. Особенно с Мистером Веди-Себя-Осторожно, который боялся летать и все-таки погиб в авиакатастрофе. Это не ирония. Ладно бы он умер в автокатастрофе. Вот это и есть определение иронии. Выражение, которое стилистически дает обратное значение. Что, несколько человек сели работать над песней и никто – ни одна живая душа – не потрудился объяснить ей, что в песне нет ничего ироничного? С другой стороны, думаю, самая большая нелепица в том, что она написала песню об иронии, в которой нет ничего ироничного. Я улыбаюсь, но ничего ему не отвечаю. Необыкновенно приятно лицезреть, что он в своей стихии. Сразу же вспоминаю, что под личиной желчного козла он все тот же веселый, неугомонный, очень творческий и остроумный мужчина. И к тому же весьма опытный в постели. – Ты любишь свою работу, – ни с того ни с сего констатирует Мэл. Ночью мы немного разговаривали. Коротко и едва ли интеллигентно, но прогресс заметен. Еще рано радоваться, все может измениться, как только из Дублина вернется Кэтлин. Однако, как мне кажется, он немного оттаял, узнав, что я собираю салфетки. Я вообще не понимаю, зачем Мэл пытается выставить себя сволочью. У него ужасно выходит. Он один из лучших и самых вдохновляющих людей, что я знаю. – Люблю. А ты? – Хмуро смотря на камеру, настраиваю фокус. – Ты его любишь? – Он не обращает внимания на мой вопрос. У меня перехватывает дыхание, большой палец замирает на кольце фокусировки. Я глубоко вдыхаю, подхожу к Мэлу, готовясь сделать снимок крупным планом. Мы так близко друг к другу, что я чувствую кожей его дыхание. Оно неспешное. Теплое. Возбуждающее. – А ты любишь ее? – шепчу в ответ. – Я люблю, – медленно произносит он, – и лелею мысль, что скоро ты будешь стоять передо мной на коленях, Аврора Дженкинс. Сначала я думаю, что он шутит, но потом вижу в его взгляде решимость и замираю. Он серьезно. Он несчастлив с Кэтлин. По спине бегут мурашки. – Ты не любишь ее, – закрыв глаза, проговариваю я на выдохе. Он женат не по любви. Мэл открывает рот, чтобы ответить, но я слышу стук по дверной раме. Я резко поворачиваю голову и вижу на пороге Кэллама. Он помылся, надел костюм, уложил волосы и готов к отъезду. На плече висит кожаная спортивная сумка бежевого цвета. Кэллам похож на модель из рекламы Armani. Он в замешательстве смотрит на нас. Когда я понимаю, как близко стою к Мэлу, и отпрыгиваю от него как от огня, мой парень расслабляется. – Я уезжаю. – Согнув палец, он жестом велит мне подойти и попрощаться. Я ставлю камеру на кофейный столик и приближаюсь к нему. Нутром чую: нужно убедить его, что увиденное им роли не играет. Впрочем, он ничего такого и не увидел. Рука на плече была обыденным жестом, означающим «Ты в порядке?». Никакого тайного смысла типа «Я хочу сорвать с тебя одежду». Я иду за Кэлом в дом, чертовски хорошо зная, что Мэл не фанат публичного проявления чувств. После его признания понимаю почему. Он несчастлив в браке, а жить под одной крышей с влюбленной парочкой при таких обстоятельствах – сущий кошмар. Я закрываю за собой сетчатую дверь и, оглянувшись, убеждаюсь, что Мэл не смотрит. Только тогда обхватываю шею Кэллама руками и покрываю его лицо жаркими поцелуями. – Приезжай на новогоднюю вечеринку, – прошу я. – Пожалуйста. Он трется носом о мой нос и хмурится. – Ночь была продуктивной? – Чувствую в его голосе тревогу. Я киваю. Это правда. У меня продуктивная. А у Мэла же…