– Типа на Кипре. Глаза у нее круглые и пугающе сверкают. – Но, Рори, а если он не тот самый? – Он тот самый. – Я беру ее за руки и веду на задний двор. Хочу, чтобы она увидела, где мы влюбились. Лежа на зеленой траве под небом, залитым светом от тысячи звезд. – Посмотри сюда, – я показываю на двор. – Восемь лет назад, почти девять, я сидела тут с Мэлом и знала, что ни один парень никогда не заставит мое сердце биться так быстро и сильно. И знаешь что? Так и вышло. Я понимаю твое беспокойство. Знаю, что Ирландия вызывает у тебя много горьких воспоминаний. Отец Доэрти все мне о них рассказал. Извини, мам, но я знала, что ты никогда не расскажешь, а мне нужно было узнать правду. Она смотрит на меня, явно желая стереть слезы, и я обнимаю ее, продолжая говорить ей в волосы: – Но у меня нет ребенка, о котором нужно заботиться, и я делаю это не из страха, отчаяния или потому, что совесть подталкивает меня попробовать. Я остаюсь здесь по доброй воле. Потому что он делает мою реальность лучше грез. Потому что с горечью, но я отдаю себе отчет, что однажды мы умрем, как Глен и Кэтлин. Мы созданы из пыли и пылью станем. Но пока я здесь, живу и дышу на этой планете, я хочу делать это рядом с человеком, который меня смешит. Который беззаветно любит. Который в надежде на новую встречу хранил изодранную, испачканную салфетку, что на протяжении почти десяти лет была настоящей ложью. – Кэтлин… – Мама качает головой. Я понимаю, что прямо ей никто так и не сказал о смерти Кэтлин. Будь сестра сейчас жива, она была бы немногим старше меня. Я мрачно киваю. – Авария. – О боже. Мама разрывает объятия и всхлипывает, обхватив мои щеки своими маслянистыми, морщинистыми мамиными руками. С орлиной зоркостью она изучает мое лицо в поисках трещинки в маске, убеждаясь, что я говорю правду. – Все по-настоящему? Твои отношения с Мэлом? – отрывисто спрашивает мама. – Реальнее не бывает, – смеюсь я, от счастья по щекам стекают слезы. – И ты в курсе всего, что произошло с Гленом? – Она смотрит на меня из-под накладных ресниц и медленно моргает. Я киваю. – И в курсе шрама. Мам, я не сержусь. Просто хотелось, чтобы ты сама мне рассказала. Я бы выдержала. И не нужно тебе было так мучиться. – Ох, но я должна была, – торопясь, перебивает она и, отпустив мои щеки, сжимает мне руки. – Я хотела, чтобы ты знала, что заслуживаешь быть любимой. Аврора, в моем мире дороже тебя никого нет, даже если не всегда ты это чувствуешь. Я хотела, чтобы ты думала, что Глен тебя обожает, но мне пришлось не подпускать тебя к нему, чтобы ты никогда не узнала правду. – Ты поэтому не хотела, чтобы я ехала в Ирландию? Мама вздыхает: – Да, и потому, что у нас слабость к ирландцам. Я не хотела, чтобы ты переехала за океан и оставила меня в Америке. Я эгоистка, но ты вся моя семья. – Пауза. – То есть ты, сигареты и лак для волос. Мы смеемся, пока я не вспоминаю, что есть еще одна тема, которую нужно с ней обсудить. – Фотографии. Ты отправила Мэлу фотографии со злобными надписями. Ты отправила ему письмо, в котором писала, что я сделала аборт. Это запустило цепную реакцию, после которой все здесь пошло прахом. Ты даже не подозреваешь. Безусловно, я не собираюсь возлагать вину за смерть Кэтлин на маму. Но она ловко подтасовала карты в нашей жизни. Мама всхлипывает и вытирает нос рукавом блестящей джинсовки с розовыми пятнами и пайетками на воротничке. Я не подозревала, что доживу до такого. Обычно, чтобы вытереть сопли, моя мать хватает что под руку придется, включая Библию или ребенка, но чтобы пачкать свою любимую одежду… – Я знаю. Проще сказать, что я вела себя как сумасшедшая. Я не доверяла Мэлу и не хотела, чтобы ты угодила в неприятности, как я. Отправляя ему фотографии, я была в этом уверена. Стоило понимать, что твоя любовь сильнее обстоятельств. Когда он продолжил присылать письма, я растерялась. Понимала, что скоро он до тебя доберется. Поэтому села и написала письмо от себя. Я описала все, что пережила сама, узнав о беременности, за одним маленьким исключением. Я написала, будто это ты сделала аборт. Мне далось это с таким трудом. Три дня я писала письмо: то начинала, то снова бросала. Меня рвало каждый час. Но в голове прочно укоренилось, что ты не должна оказаться в подобной ситуации. Только теперь я поняла, какой урон нанесла вам троим. Пожалуйста, пойми: я думала, что у вас банальная интрижка. Детское увлечение. То, что ты мигом перерастешь. Я считала, что в Америке ты найдешь себе мужчину достойнее. Грустно, но я ей верю. Понимаю, что мама натворила ужасных дел, и все равно сочувствую ей от всей души. Я видела, какой трудной для нее была жизнь. Мы жили под одной крышей. Она всем меня обеспечивала. Старалась как могла. Я снова обхватываю ее руками, и мы рыдаем, уткнувшись друг другу в плечо. Самая трудная и, несомненно, лучшая беседа с матерью в моей жизни. И чертовски болезненная. – Я люблю тебя, мам. Но если ты выкинешь что-нибудь подобное снова, клянусь, я тебя поколочу. Она смеется, радуясь, что я повеселела. – О, поверь мне. Я уж точно не буду связываться с судьбой, роком и их партнерами. Так как ты поступишь с Саммер? Она отстраняется, любящим жестом поглаживая меня по руке. Мама впервые проявляет эмоции, и я чувствую прилив радости, словно мы выстраиваем что-то новое. Более настоящее. – Знаешь, в духе прощения, движения вперед и всей этой ерунды, которой вы, современная молодежь, увлекаетесь? – Ох, видишь ли… думаю, я предоставлю судьбе возможность воздать ей по заслугам. ПРИМЕЧАНИЕ ОТ ГЛЕНА (МЕРТВОГО ОТЦА РОРИ) Я накосячил. Конечно, это обобщенное заявление, потому что такое случалось часто в прямом и переносном смысле. Я не могу припомнить, когда именно спустил все в сортир. Может, когда в одиннадцать лет впервые попробовал алкоголь. Дядя Пэдди оставил бутылку на кухне, а мои родители, которые всю ночь ругались, дрыхли без задних ног. Имело смысл попробовать то, благодаря чему взрослые в моей семье терпели друг друга и улыбались. С тех пор я подсел. Или, возможно, это случилось, когда я обрюхатил Элейн, мать Кэтлин. Все это было очень весело, пока у меня не родился человек, о котором нужно было заботиться, а я не знал как, потому что мои родители планировали, что мы вырастем как-нибудь сами. У меня было несколько братьев, шесть или семь, не помню. Но я был самым младшим. Когда я родился, родителям было за сорок, и они не выказывали ко мне ни малейшего интереса. Может, это произошло, когда я сбежал от Элейн и Кэтлин, заперся в старом родительском доме и написал «Колокольчики Белль». Ни дня не прошло, чтобы меня не спросили об этой песне: на улице, в письме, фанат по электронной почте или настырный радиоведущий, который вспоминал, что я жив, и где-то в ноябре звонил ради короткого интервью. Жаль, я не могу сказать, что песня про Элейн. Или о девушке до нее. Или о девушке до нее. Жаль, я не могу сказать, что песня про Кэтлин. Но правда в том, что эта чудесная песня о любви, разбитом сердце, зависимости, тоске и всем, что заставляет людские сердца биться… об алкоголе. О крепком напитке, который все стирает напрочь. Вот почему до самого моего последнего дня люди строили догадки, о чем эта песня. А вот Рори и Дебби, вместе взятые, – совсем другая история. Думаю, в Париже я действительно влюбился в Дебби. Когда она рассказала о беременности, мне моментально подумалось, что стоит предложить ей переехать со мной в Ирландию. Так я и поступил. Дебби попыталась жить самостоятельно в Америке, но, поняв, что это труднее, чем она думала, наконец приняла мое предложение. К тому времени я был уже не артистом под хмельком, а конченым пьяницей. Большая разница. Я мог бы сказать, что не переехал в Америку, потому что не мог оставить дочь, а потом и сына. Но и отличного папаши из меня все равно не вышло. Я был в депрессии и полном раздрае, но винить мог только себя. Я потерял надежду в тот день, когда ранил Рори. Сложно объяснить и найти оправдание отсутствующему папаше, но отпустить грехи тому, кто чуть не изувечил собственного ребенка, невозможно. Из тюрьмы я вышел в худшем состоянии, чем когда там очутился, с одной-единственной разницей: я перестал пытаться связаться с Дебби, чтобы увидеться с Рори, и начал вкладывать силы в то, что у меня осталось. Кэтлин знала, что я ужасный, жестокий алкаш, но с ней я старался изо всех сил. С Мэлом тоже. Сердце разбивалось оттого, что моя дочь сохнет по парню, который ждал большого бума. Она всего лишь временная звезда в его вселенной. Я знал, что это никогда не изменится. Знал, потому что и ее мать была временной звездой. А Дебби – нет. Но быть мертвым стократ лучше, чем быть пьяным дураком, снедаемым чувством вины. Если вам интересно, как там, на той стороне, то скажу, что не так уж и плохо. Погода хорошая круглый год, хотя вы этого не почувствуете. У меня нет тела, так что это немного грустно. Ни у кого нет. Я не парю над облаками, но и не лежу под землей. Здесь нет ни рая, ни ада. Я везде. В воздухе и в древесной коре. На крыльях бабочки, в коровьем дерьме и между трещинками в полу. Я на вершине небоскребов в Пекине и на одуванчиках в небольшом городке Небраски. Мертвым вы не всегда чувствуете душу других мертвых людей. Только если хорошо их знали и они рядом с вами. В эту секунду я чувствую Кэтлин. Она стоит рядом, спрашивает, стоит ли нам пойти на это. Не словами. Это не проговаривается вслух, как и значение поистине хороших песен. Мы с Кэт постоянно делаем то, что нельзя. Запрещающей инструкции нет, а если и есть, то нам ее не давали, когда мы оказались по другую сторону. Я отключил свет в пабе, чтобы Мэл и Рори поняли намек. Пустил снег. Вырубил электричество. Сделал все возможное, подавая Рори знак, что Мэл – тот самый, что он совсем на меня не похож. Что он ее не подведет, он будет любить ее вечно. Но я никогда не освещал целую улицу, особенно такую оживленную, как Друри. – Думаешь, справимся? – беззвучно спрашиваю я Кэтлин. Я прячусь между кирпичами здания на Друри-стрит, а она – наверху автобусной остановки. Я чувствую, как дочь кивает. – Дадим им повод для паники.