– Дейл собирается вызвать помощь, девочки, – говорит нам моя мама. – Потерпите немного. – Как это случилось? – спрашивает Пьетра. – Я подумала, что было бы забавно провести ночь в канаве. Савви отвечает с самым впечатляющим закатыванием глаз, которое я когда-либо видела. – Каков вердикт? – спрашивает отец. Он пытается говорить шутливым тоном, но все мы слышим напряжение в его голосе. Может, нам здесь вовсе не весело, но я не могу представить, что творится в их головах. – Ноль из пяти звезд, – говорю я. – Результаты процедуры проверки… полная хрень. – Язык, – укоряет меня мама. Сверху раздается фырканье, очень похожее на фырканье Савви. Пьетра добавляет: – Я думаю, в такой ситуации этим можно пренебречь. Моя мама смеется. Звук задыхающийся, маниакальный и с оттенком усталости, выходящей далеко за рамки драмы последних нескольких дней, но они все же хохочут хором похожим смехом. Даже Савви перестает жевать, чтобы послушать, и мы обе смотрим друг на друга в недоумении. – Но только в этот раз, – уступает мама. Глава тридцать вторая Как только пожарные вытащили нас, родители отвезли меня в маленькую больницу на острове, оснащенную рентгеновским аппаратом и очень нервным ординатором, который сообщил нам, что у меня сломано запястье, и, кажется, был слегка чересчур доволен собой, когда успешно справился с наложением гипса. После всего этого, принятого душа в номере отеля и четырехкратной порции ибупрофена, запущеной в мою вену, я почти похожа на человека. Когда я выхожу из ванной, в комнате стоит тишина. Родители переглядываются, даже не потрудившись сделать вид, что они сейчас говорят не обо мне. Мне бы хотелось, чтобы они так и сделали – впервые за весь день настала тишина, и внезапно я не представляю, как ее заполнить. Я понятия не имею, что хочу сказать, и с чего начать, если начну. Папа спасает нас всех от самих же себя, говоря: – Может, поужинаем? Я думала, что мы определенно точно сядем на следующий паром. – Колин еще не умоляет о пощаде? – спрашиваю я, пытаясь представить, как дядя переживет еще одну ночь с моими братьями. Мама достает телефон и говорит: – На соседней улице есть тайский ресторанчик, который еще открыт. – По мне, так неплохая мысль. Что думаешь, Эбби? Они такие спокойные. Так непривычно терпеливы. Обычно, когда есть проблема или что-то, что нужно сказать, они делают это незамедлительно. Сорви пластырь и двигайся дальше. С нашими плотными графиками мы не обладаем такой роскошью, как время на раздумья. Но мне кажется, на моей памяти не было такой же масштабной проблемы, как эта. – Да. Звучит неплохо. Место маленькое и уютное, с тусклым желтым освещением и обоями в теплых тонах на стенах, расположенное далеко от лагеря с его высокими потолками, сосновым запахом и отчасти упорядоченным хаосом. Даже сиденья такие большие и мягкие, и только когда я опускаю свой зад в одно из них, я понимаю, что так сильно устала, что могу заснуть, едва закрыв глаза. Но по тому, как расположились мои родители: они с одной стороны, а я напротив них, я понимаю, что этот ужин не был прихотью. Это был тактический ход. Они решали, что сказать, пока я была в душе, и выбрали людное место, чтобы никто не мог повысить голос или уйти. После вчерашнего дня я не могу их винить. Все привычные нормы отменяются. Я стараюсь не ерзать, жалея, что не использовала время, проведенное в душе, чтобы отрепетировать то, что собираюсь сказать, вместо того, чтобы держать свою перебинтованную руку подальше от струи воды. Но прежде чем мои родители успевают вымолвить хоть слово, открывается входная дверь в ресторан, и они отводят от меня глаза так быстро, что у меня не остается сомнений в том, кто вошел. Конечно, я поворачиваюсь и встречаю взгляд Савви так быстро, что кажется, будто мы все это спланировали. – Вас трое? – спрашивает хозяйка заведения, прежде чем Савви или ее родители успевают сообразить. – Вероятно, придется подождать полчаса. – О, – говорит Пьетра, очень плохо притворяясь, что не замечает нас, – ну… знаете что? Мы придем в другое время… – За нашим столом хватит места на всех, – говорю я, прежде чем у меня сдадут нервы. Дейл прочищает горло. – Мы не хотели бы… прерывать вас, если вы… – Пожалуйста, – говорит мама, неожиданно отодвигая пустой стул рядом с собой. – Мы действительно не против. Мы приглашаем их к нам, но выглядит это с точностью наоборот. Все затаили дыхание, бедные хозяева пытаются установить зрительный контакт с каждым из нас, чтобы оценить температуру происходящего, пока Пьетра не произносит тихо: – Если вы в этом в этом уверены. Прежде чем наступит неловкий момент, связанный с решением кто где сядет, я встаю и устраиваюсь на стуле со стороны родителей, так что когда Савви садится на свое место, она оказывается напротив меня, и мы обе зажаты между нашими родителями. Я стараюсь не улыбаться, чтобы не создавать ложного впечатления, что мы что-то замышляем, но глаза Савви сверкают при взгляде на меня, и я слегка подталкиваю ее кроссовкой под столом. Официантка подходит принять наш заказ, сначала она смотрит на моих родителей. Папа просит пиво, а мама удивляет меня тем, что заказывает бокал белого вина, что я видела только в тех случаях, когда все мои братья уже находились в постели. Она поворачивается к Пьетре и робко говорит: – А тебе, я полагаю, бокал красного? Пьетра застывает, слегка вздрагивая от такой фамильярности, но медленно опускается на свое место и кивает моей маме в ответ. – Это было бы чудесно. После этого все зарываются в свои меню: мои родители внимательно изучают список закусок, словно это юридический документ по одному из их дел, а родители Савви отпивают почти половину своего первого бокала вина, прежде чем официантка возвращается, чтобы принять остальной наш заказ. Мы с Савви обе храним гробовое молчание, лишь изредка переглядываясь между собой, словно боясь напомнить им, что мы тоже здесь находимся, и сохранить атмосферу того редкого момента, когда они не вцепились друг другу в глотки. – Может быть, спринг-роллы? – спрашивает мама. Мой отец качает головой. – У Дейла аллергия на кинзу. Пьетра протягивает руку через Савви, чтобы подтолкнуть Дейла. – Это он только так говорит, что у него аллергия. – Она на вкус как мыло. – Но это не аллергия, – хором протестуют моя мама и Пьетра с одинаковой интонацией. Дейл поднимает руки вверх в знак капитуляции. – Ого, прошло целых восемнадцать лет с тех пор, как они вдвоем последний раз набросились на меня, и почему-то это все так же ужасно. – Ну, они больше не единственные девочки, которые на тебя нападают, – мягко говорит мой папа, указывая на меня и Савви. Я замираю, как кролик в чистом поле, но Савви наклоняется вперед, обращаясь ко всем нам по очереди с многозначительным взглядом. – Хорошо. Мы все тут собрались. Мы пережили публичную ссору, грязевую яму и кинзу. Может быть, вы расскажете нам продолжение вашей истории? Родители молчат, пока Дейл не берет на себя смелость сказать: – Рассказывать особо нечего. Савви в полном замешательстве, и я улавливаю ее слабость. – Конечно, есть. Вы рассказали нам конец. А как все начиналось? Как вы все познакомились? Я чувствую на себе взгляды родителей, но еще до того, как наши глаза встретятся, понимаю, что это не столько от раздражения, сколько от удивления. Обычно я не беру на себя инициативу во время разговоров. И пока я сама все еще привыкаю к новой Эбби, они меня такой видели совсем мало. Я вижу, как взрослые начинают успокаиваться. Моя мама опускает плечи. Отец перестает пялиться в пустую тарелку. Дейл перестает хрустеть костяшками пальцев, а Пьетра перестает периодически делать большие глотки вина. Как будто все они наконец-то готовы пройти шагнуть на этот путь, но не знают, с чего начать. Я достаю из кармана брелок и кладу талисман с сорокой на стол. Савви снимает свой и делает то же самое. – Это ваши имена, не так ли? – спрашивает Савви. – Мэгги и Пьетра. Выражение лица мамы, когда мы впервые достали наши талисманы, еще настолько свежо в моей памяти, что я почти не поднимаю головы, но ее поза смягчается, а губы расплываются в тихой улыбке. Она и Пьетра смотрят на маленькие подвески, вместе растворяясь в каком-то другом времени, вдали от всех нас. Мама поднимает глаза, но встречается взглядом с Пьетрой, а не со мной. Как будто она ждет разрешения мамы Савви, прежде чем что-то сказать. Или, может, начало – это история Пьетры, которую она должна рассказать сама. Пьетра наклоняется вперед, касаясь талисмана кончиками пальцев.