– И когда я пришел туда, она просто – пуф! – исчезла. Оставила меня в кафе наедине с Мэгги, которая взглянула на мою книгу Джона Гришэма и начала рассказывать о том, как тайком читала в детстве книги своих родителей об убийствах, и именно это впервые привлекло ее к юриспруденции. – Тебе повезло. Улыбка моего отца смягчается. – Да, повезло. – И нам повезло, потому что Мэгги отплатила за услугу. правда, это было немного менее романтично и определенно не намеренно… – Дейл, это было совершенно намеренно, – вклинилась моя мама. – Я говорила с Пьетрой на протяжении нескольких недель. – Подожди, что? Тогда почему ты ждала, пока мы не оказались прямо посреди пробежки в самый жаркий день года, чтобы затащить меня в «Бин-Велл» за бесплатной водой? – Он наклонился ко мне и Савви, добавив: – Мы с Мэгги состояли в одном клубе любителей бега. – Потому что ты казался парнем, который, не знаю, слишком заморачивается обо всем и переборщил бы. – Вместо этого он показался мне каким-то вонючим, – говорит Пьетра, глядя на Савви, чтобы поддразнить ее улыбкой. – И тем не менее, – говорит мой отец. – Вот так мы и познакомились. Наступает затишье, когда никто ничего не говорит, пока Савви не решается спросить: – Так получается, вы двое как бы… выбрали мужей друг для друга? – Нет, – отвечает мой отец, не колеблясь ни секунды. – Они выбрали друг друга. У моей мамы и Пьетры сразу же наворачиваются слезы на глаза, и это невозможно спутать с ностальгией или теми особыми слезами, которые возникают, когда ты думаешь о своем лучшем друге. Это годы сожалений и горя, и целая жизнь, погребенная под ними, – жизнь, в которой моя мама и Пьетра были двумя совершенно разными людьми, в совершенно разных плоскостях. Жизнь, в которой они дразнили друг друга, имели общие мечты на двоих и желали друг другу счастья. И каким бы несуразным это все ни казалось, я понимаю, что это по-прежнему сидит где-то глубоко внутри. Счастье! Оно пропитывает каждый уголок моего мира – в старых событиях, таких, как поход за мороженым за руку с родителями в детстве. В новых событиях, например, в том, что я вместе со своими младшими братьями делаю огромные башни из печенья «Орео». И даже в еще более новом – оно сейчас сидит напротив меня, моргая в ответ, похожими на зеркала, и мы вдвоем приходим к одному и тому же осознанию. Их дружба могла закончиться много лет назад, но она жила в нас все это время. Моя мама протягивает руку через стол одновременно с Пьетрой, они сжимают их, и этот импульс обладает такой силой, что кажется, будто снято какое-то заклятие. Это благодарность и в той же степени извинение, – весь их вес, заключенный в безмолвном жесте. Мы наблюдаем, затаив дыхание, как будто все они были привязаны к чему-то так долго, что не знают, как двигаться без того, что их удерживало. А потом моя мама смотрит на меня и Савви и говорит: – Похоже, они тоже. Глава тридцать третья Только после того, как мы все накормлены, напоены и расселились в своих гостиничных номерах, до меня доходит, как это странно – вот так остаться с родителями наедине. Я так привыкла к шагам братьев, снующих туда-сюда по коридору, к грохоту вещей, которые, как правило, не должны грохотать, к этому изменчивому саундтреку нашей привычной жизни. В отсутствие этого, когда есть только я, мама и папа, я чувствую себя необъяснимо маленькой и взрослой одновременно. В итоге мы сидим в том же положении, что и в прошлый раз, когда я была здесь: они на диване, я на стуле. Я предчувствовала назревающий разговор задолго до того, как мы заняли свои позиции для него, но этот разговор уже кажется другим. Мы стали свободнее. Легче. Гораздо меньше секретов между нами и, по крайней мере, во взрослых теперь гораздо больше вина. Между нами висит тишина, которую мы созерцаем, но прерывает ее мама. – Я знаю, что последние несколько дней были тяжелыми для всех нас. И нам нужно многое обдумать и решить, как нужно двигаться дальше. Но прежде чем мы приступим к этому, мы хотели бы поговорить с тобой о… Я качаю головой. – Это совершенно необязательно. – Нет, – говорит отец, – нам действительно стоит обсудить. То, о чем ты говорила, о том, что ты чувствуешь себя… – Он морщится. – Ребенком на замену, – говорю я, морщась в ответ. – И я… – Это совсем далеко от того, что мы чувствовали, что мы чувствуем. – Я знаю… – То, через что мы прошли, было невообразимо. Даже сейчас. Но когда ты родилась… – Я знаю, – говорю я тверже. Даже если я не ощущаю это своим телом, я вижу это по их лицам. Мне не нужны объяснения, потому что это вовсе не объяснения. Это целая жизнь. Это шестнадцать лет, в течение которых никогда не возникнет такой ситуации, когда я не знаю, кому позвонить и сколько времени пройдет, прежде чем они возьмут трубку. Это смотреть на них и понимать, что мы в равной степени зависим друг от друга. – Правда? Я смотрю на них, а затем утыкаюсь глазами в свои колени, раздумывая. Мне кажется, в этот момент важно подобрать правильные слова, так как исход этого разговора имеет для них большее значение, чем для меня. Поэтому я должна позволить им высказаться. Должна дать им возможность снять этот груз с плеч, если вообще могу это сделать. Я откидываюсь назад, и внутри меня теплится такое же чувство, какое я ощущаю, когда влезаю куда-нибудь: на дерево, или на шаткую лестницу, или на чью-то машину. Это чувство отталкивания от чего-то твердого, оставления чего-то позади, и мысль: «Теперь назад дороги нет». Мама делает вдох, и ее голос звучит так, словно она ждала целую вечность, чтобы сказать эти слова: – Когда появилась Савви, мы были молоды, растеряны и… Клянусь, я не могу вспомнить многое из того времени. Для меня этот период жизни по-прежнему как в тумане. Иногда проще просто не задумываться об этом. – Она сжимает руки вместе, как будто пытается отпечатать свое чувство в словах, наклоняясь вперед, чтобы я могла почувствовать то же самое. – Но с тобой я помню каждое мгновение. Ты была нашей. Еще до того, как ты появилась на свет. У нее на глаза наворачиваются слезы, и я замираю на месте, размышляя, стоит ли мне что-то говорить. Но папа смотрит на меня через ее плечо, и что-то в его выражении лица подсказывает мне, что нужно подождать. – Ты была нашим обоюдным решением, – говорит мама. – Тот день, когда ты родилась, был самым счастливым днем в нашей жизни. Как будто… что-то поднялось из глубин. Из самой тьмы. То, чего мы так ждали. Я моргаю, чтобы отогнать слезы. Не то чтобы мне было трудно поверить ей. Но слышать все это вот так, как-то обескураживает. Я думаю, в жизни можно знать, что тебя любят, и даже не нужно заглядывать слишком далеко за грани. Но как-то пугающе осознавать, что их нет – у этого чувства нет ни начала, ни конца. Оно просто есть. Мама понижает голос и говорит: – Но если бы я была на твоем месте и думала о том же, о чем и ты, я бы тоже расстроилась. Они оба смотрят на меня – ждут. Это та часть, где я должна сказать свое слово. Открыть душу. Поговорить с ними так, как посоветовала Савви, как я не говорила с тех пор, как умер Поппи, и все казалось слишком запутанным, чтобы это распутать. Но одно дело – наконец-то набраться решимости. И совсем другое – подобрать слова. – Думаю, я была в шоке, вот и все. – Я прочищаю горло. – И, наверное, разозлилась. Они кивают, синхронно, как и всегда. Я жду, что кто-нибудь из них скажет хоть слово, укажет мне выход, чтобы не пришлось копать глубже, но никто не говорит. Поэтому мне остается только копать. – Появился большой, громадный секрет, к которому я не была готова. И я знаю, что были веские причины, почему все сложилось так, как сложилось, но это меня потрясло. – Я смотрю в сторону, чтобы не сдали нервы. – И я знаю, что ты не думаешь обо мне как о замене. Но есть еще одна вещь, которая никак не выходит из моей головы, – то, что Савви как бы… ну… С ней было бы намного легче справиться, чем со мной. Мой отец едва ли не начинает смеяться, но когда я резко поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом, он вместо этого тяжело вздыхает. – Почему ты так думаешь? Стыдно говорить об этом вслух, а еще хуже, что мне приходится объяснять это им. Мы с родителями даже не обсуждали существование Савви, поэтому переход от «я узнала, что у меня есть сестра» к «у меня комплекс от того, что я чувствую себя неполноценной на фоне нее», довольно резок для них, в отличие от меня, поскольку в моем распоряжении был целый месяц, чтобы в этом разобраться. Но я чувствую, что именно об этом нужно сейчас сказать, в этот самый момент, когда нас ничто не прерывает, и реальная жизнь, кажется, остановилась там, за окнами, залитая проливным дождем. – Думаю, она гораздо более собранная, чем я. И иногда, когда все вот так вот закручивается… репетиторство, куча дополнительных курсов и все такое… кажется, что я позор нашей семьи. Мне кажется, что я уже все высказала, но последняя мысль проскальзывает сама собой: – Словно я вас подвожу. Никто из них не вступает сразу же в разговор, и я чувствую, как горит мое лицо. Я не хочу обвинять их в чем-то или раздувать из мухи слона. У других людей есть проблемы и похуже, чем родители, пристающие к ним из-за плохих оценок. Но мне кажется, тут скрыто нечто большее. Будто бы дело не в моих оценках, а в чем-то более глубоком – то же самое, как у родителей Савви с их патологическим переживанием о ее здоровье. И когда мои родители обмениваются многозначительными взглядами, словно пытаются решить, кто из них будет мне отвечать, не остается никаких сомнений в том, что моя догадка верна. – Во-первых, – говорит папа, – мы никогда не чувствовали, что ты нас подводишь. Всем нам иногда требуется чуть больше помощи. Я ерзаю на стуле, набираясь мужества, чтобы не отвести глаза от них. – Я просто не уверена, что мне… нужна эта помощь. Я выпрямляюсь, выставляя вперед свою внутреннюю Савви. То, с чем я, должно быть, родилась, но только сейчас поняла, как использовать. – Честно говоря, это только усугубило ситуацию. Я была так загружена, что после занятий с репетиторами у меня ни на что не оставалось времени. А тут у нас его было так много. Свободного времени. И при этом я все успевала. У меня правда все получалось. По их виду понятно, что родители не до конца в это верят, но настроены они позитивно. Настолько, что мой отец говорит: – Виктория упоминала об этом. – Серьезно? – Я не знала, что заслужила ее внимание чем-то, кроме запретной жвачки и вылазок на улицу до рассвета. Отец добавляет: