«Как я мог не знать об этом?» – …Молись о нас, грешных… «Как я мог не знать об этом?» Эти слова стали его новой молитвой. «Как я мог не знать, что все это кончится убийством?» Гамаш описал полный круг по саду и остановился перед молящимися монахами. Пока он приближался к ним, у него возникло впечатление, что настоятель наблюдает за ним. Одно не вызывало сомнений: за те несколько минут, что Гамаш провел в саду, настоятель истратил еще больше энергии. Если назначение молитвы состояло в том, чтобы утешать, то в данном случае это не срабатывало. Но кто знает, в каком состоянии пребывал бы отец Филипп без молитвы? Гамаш подумал, что настоятель может в любую секунду упасть и потерять сознание. – Прошу прощения, – сказал Гамаш. Двое монахов перестали читать молитву, но отец Филипп дочитал до конца: – …Ныне и в час смерти нашей. Все вместе они нараспев произнесли: – Аминь. Отец Филипп открыл глаза: – Да, сын мой? «Сын мой» – традиционное обращение священника к прихожанину. Или настоятеля к монаху. Но Гамаш не был ни прихожанином, ни монахом. Почему же отец Филипп обратился к нему так? Просто по привычке? Или в знак симпатии? Или это что-то другое? Претензия на первенство. Превосходство отца над сыном. – У меня есть несколько вопросов. – Да, конечно, – сказал настоятель. Два других монаха хранили молчание. – Насколько я понимаю, брата Матье обнаружил один из вас. Монах справа от настоятеля стрельнул в него глазами, и тот едва заметно кивнул. – Его нашел я. Этот монах был меньше ростом, чем отец Филипп, и немного моложе. У него был настороженный взгляд. – Как вас зовут? – Симон. – Расскажите, пожалуйста, mon frère, о том, что случилось сегодня утром. Брат Симон опять покосился на настоятеля, и тот еще раз кивнул. – Я вышел в сад после службы первого часа, чтобы навести здесь порядок. И тут увидел его. – Кого вы увидели? – Брата Матье. – Oui, но вы сразу поняли, что это он? – Нет. – А что вы подумали? Брат Симон погрузился в молчание. – Все в порядке, Симон. Мы должны говорить правду, – сказал отец Филипп. – Oui, Père Abbé[22]. – Слова настоятеля явно не убедили и не обрадовали монаха. Но он подчинился. – Я подумал, что это отец настоятель. – Почему? – Потому что больше здесь никого не бывает. Только он. Да теперь я. Гамаш несколько секунд обдумывал его слова. – И что вы сделали? – Подошел проверить. Гамаш посмотрел на плетеную корзинку, лежащую на боку, – ее содержимое высыпалось на осенние листья. Посмотрел на брошенные грабли. – Пошли или побежали? Монах снова помедлил: – Побежал. Гамаш представил себе эту сцену. Монах средних лет, с корзиной. Он готовился поработать здесь, сгрести опавшие листья. Он вошел в тихий сад, чтобы сделать то, что делал много раз прежде. И тут увидел немыслимое. Человека, лежащего у стены. Без всяких сомнений – настоятеля. Что же сделал брат Симон? Бросил свои инструменты и побежал. Со всей быстротой, какую позволяла ему длиннополая мантия. – Что вы сделали, когда добежали до него? – Я увидел, что это не отец настоятель. – Расскажите мне все, что вы сделали после. – Я опустился перед ним на колени. – Каждое слово причиняло брату Симону боль. То ли из-за воспоминаний, то ли из-за самой необходимости говорить. – Я откинул капюшон, который закрывал его лицо. Вот тогда-то я и убедился, что это не отец настоятель. Это оказался не настоятель. Вот главное, что имело значение для брата Симона. Не то, кем был убитый, а то, кем он не был. Гамаш внимательно слушал. Слова. Интонацию. Паузы между словами. И то, что он услышал сейчас в голосе монаха, называлось облегчением. – Вы прикасались к телу? Перемещали его? – Я прикоснулся к капюшону и плечам. Тряхнул его. Потом отправился за доктором. Брат Симон взглянул на третьего монаха. Тот был немного моложе двух других, ниже и чуть толще. В щетине волос на голове тоже пробивалась седина. А глаза, хотя и грустные, смотрели без тревоги, заметной в глазах двух его собратьев. – Вы врач? – спросил Гамаш, и монах кивнул. Он выглядел чуть ли не веселым. Но Гамаш не принадлежал к числу легковерных людей. Один из братьев Рейн-Мари смеялся на похоронах и плакал на свадьбах. Один их друг всегда смеялся, когда кто-нибудь кричал на него. Смеялся не от смеха, а от избытка эмоций. Иногда смех и слезы подменяют друг друга. В особенности когда речь идет о людях, не привычных к проявлению эмоций. Хотя монах-доктор и выглядел почти веселым, он, возможно, скорбел сильнее других. – Шарль, – представился монах. – Я доктор. – Расскажите, как вы узнали о смерти приора. – Когда брат Симон пришел за мной, я работал на скотном дворе. Он отвел меня в сторону и сказал, что произошел несчастный случай… – Кто-нибудь еще присутствовал при этом?