– Продолжайте, – сказал Гамаш. – Он сделал все, что в его силах, но было слишком поздно. Бежать он не мог. – Да, – согласился Гамаш. – Бежать тут некуда. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Понимая друг друга. – Но почему он не оставил послания? – спросил Бовуар. – Что вы имеете в виду? – Шарбонно повернулся к младшему из приезжих. – Он ведь видел убийцу, понимал, что умирает. Ему хватило сил проползти такое расстояние. Почему он не использовал остаток сил, чтобы написать послание? – спросил Бовуар. Они огляделись, но земля вокруг была истоптана. Не ими, а монахами. Из лучших побуждений или нет. – Может быть, все проще, – сказал Шарбонно. – Он, вероятно, чувствовал себя как животное. Хотел свернуться в клубок и умереть в одиночестве. Гамаша переполняло сочувствие к убитому. Умереть в одиночестве, почти наверняка сраженным кем-то, кого он знал, кому доверял. Какое выражение застыло на его лице? Смятение? Не предчувствие близкой смерти, а понимание того, что он погибает от руки брата. Наверное, такое же выражение было на лице Авеля, когда он упал на землю? Они снова склонились над убитым монахом. Брат Матье был уже не молод, а сложением напоминал бочку. В еде он себя явно не ограничивал. Если он чем и умерщвлял свою плоть, так это едой. И возможно, вином. Хотя в отличие от пьяниц лицо у него не было ни багровым, ни опухшим. Приор просто выглядел как человек, который доволен жизнью, но весьма огорчен своей смертью. – А не получил ли он еще один удар? – спросил старший инспектор. – В живот? – …И благословен плод чрева Твоего… Бовуар тоже наклонился над трупом и кивнул: – Он ухватился руками за живот. Вы думаете, от боли? Гамаш поднялся и машинально отряхнул землю с колен: – Оставляю его вам, инспектор. Он зашагал назад, стараясь ступать по собственным следам. – Святая Мария, Матерь Божия… Монахи продолжали читать молитву. «Когда уже они решат, что хватит? – спросил себя Гамаш. – Сколько раз будет достаточно?» Он знал, какова его цель: найти того, кто убил брата Матье. – …молись о нас, грешных… Но в чем состояла цель трех монахов в черных мантиях? – …ныне и в час смерти нашей. Аминь. Глава пятая Старший инспектор несколько секунд смотрел на монахов, потом перевел взгляд на Бовуара. Тот прибавил в весе, но, перестав быть тощим, оставался стройным. Лицо Жана Ги округлилось, тени под глазами исчезли. Но с ним произошли не только физические перемены: Бовуар выглядел счастливым. Гораздо счастливее, чем когда-либо. И это было не лихорадочное возбуждение наркомана, а уверенное спокойствие. Гамаш знал, что дорога назад долгая и трудная, но Бовуар уже начал двигаться по ней. Прекратились резкие перемены настроения, вспышки раздражения. Он больше не впадал в ярость и не распускал нюни. И таблетки перестал принимать. Оксикодон и парацетамол. Каким бы парадоксальным это ни казалось, но лекарства, предназначенные для облегчения боли, в конечном счете приводили к ее многократному усилению. Глядя на своего инспектора, Гамаш думал: Господь свидетель, Бовуар страдал от боли и не мог обойтись без таблеток. Но потом он должен был прекратить их принимать. И он прекратил. Не без посторонней помощи. Гамаш надеялся, что его инспектор не слишком поспешил с возвращением к работе, но он подозревал, что Бовуару сейчас очень нужна его обычная жизнь. Чтобы к нему не относились как к инвалиду. И все же Гамаш знал, что за Бовуаром нужно приглядывать. Проверять, нет ли в его спокойствии какой-то трещинки. Ну а пока Гамаш предоставил полицейских самим себе – пусть делают свое дело. Монахам тоже найдется чем заняться – он и их предоставил самим себе. Нашел он занятие и для себя. Гамаш оглядел сад. У него только теперь появилась такая возможность. Сад был квадратный. Приблизительно сорок на сорок футов. Он не предназначался для занятия спортом или для больших собраний людей. Играть здесь в футбол монахи не могли бы. Гамаш увидел на земле плетеную корзинку и садовые инструменты. Здесь же, рядом с молящимися монахами, лежал черный медицинский саквояж. Старший инспектор двинулся по саду, разглядывая многолетники и травы, все помеченные и поименованные. Эхинацея, таволга, зверобой обыкновенный, пупавка. Гамаш плохо разбирался в ботанике, но подозревал, что тут растут не простые травы и цветы, а лекарственные. Он огляделся еще раз. Все здесь имело свою цель. Все было продумано. Включая, как он подозревал, и мертвое тело. Убийство тоже преследовало некую цель. И задача Гамаша состояла в том, чтобы ее обнаружить. Под кленом в середине сада стояла полукруглая каменная скамья. Почти вся листва с дерева опала. Бóльшую ее часть уже сгребли, но на траве еще лежали остатки осеннего листопада. А несколько листочков, словно оставленная надежда, цеплялись за ветки древа-матери. В разгар лета клен красовался роскошной кроной, погружавшей сад в пятнистую тень. Лишь на небольшую часть сада беспрепятственно попадали солнечные лучи. Лишь небольшая его часть оставалась в полной тени. Свет и тень в саду настоятеля уравновешивали друг друга. Но сейчас, осенью, сад умирал. Естественный цикл природы. Если бы растения в саду цвели круглый год, это было бы отклонением от нормы, аномалией. По прикидке Гамаша стены были не менее десяти футов в высоту. Выбраться из сада никто не мог. А единственный путь в сад лежал через спальню настоятеля. Через потайную дверь. Гамаш оглянулся на здание монастыря. Никто из его обитателей не мог ни войти, ни даже заглянуть в сад настоятеля. «А они вообще знают, что здесь есть сад? – спросил себя Гамаш. – Возможно ли такое?» Что, если сад настоятеля не только личный, но еще и тайный? Отец Филипп раз за разом повторял молитву: – Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою… Он стоял, склонив голову, но глаза его оставались приоткрыты. Он наблюдал за полицейскими в саду. А те склонились над Матье. Делали фотографии. Перемещали тело. Ах, как не понравилось бы это Матье, со всей его щепетильностью, аккуратностью. Умереть под забором. – Святая Мария, Матерь Божия… Неужели Матье убит? Отец Филипп машинально читал молитву, пытаясь сосредоточиться на ее простых словах. Он произносил их и слышал братьев-монахов возле себя. Слышал знакомые голоса. Чувствовал их плечи рядом со своими. Он ощущал солнечные лучи на своей голове, вдыхал терпкий запах осеннего сада. Но теперь больше ничто не казалось здесь знакомым. Слова, молитва, даже солнце стали чужими. Матье умер.