– Кто их написал? Мне нравится. – Это мои. – А я и не поняла. – Это намеренный обман… «О» – это первая буква моего второго имени. – Саймон, они прекрасны. Что вы делаете в полиции? – Ну, разве мог бы я так же наслаждаться искусством, если бы занимался им двадцать четыре на семь? Рисование не дает мне свихнуться. Он подошел к белому квадратному шкафчику на стене, открыл дверцу и достал стакан и бутылку виски. – Вы и картины пишете? – Нет. Я люблю линии – я работаю карандашом, ручкой, углем, но никогда красками. – Как долго вы этим занимаетесь? – Всю жизнь. Я ходил в художественную школу, но ушел, потому что там никто не интересовался рисованием или преподаванием рисования. Это было плохое время для меня. Всем нужно было это концептуальное искусство. Инсталляции. Мне было неинтересно. – Но все-таки… – Фрея присела на диван. – Полиция? – Я пошел в университет изучать право, чтобы можно было с помощью высшего образования быстро продвинуться на этой стезе. Всегда было только два варианта – рисование или полиция. – Но ваши родители врачи. – Все члены моей семьи уже в трех поколениях – медики. Я паршивая овца. – Получается, вы внесли свежую струю. – Моя мама только недавно осознала, что это можно видеть в таком свете. – Ваш отец? – Нет. Он произнес это таким тоном, что она решила больше не задавать вопросов. Так что она замолчала и вместо этого нажала на поршень френч-пресса, наблюдая, как он медленно опускается вниз и прижимает молотые кофейные зерна ко дну. Саймон сел в глубокое мягкое кресло напротив нее, непринужденно положил ногу на ногу и откинулся со стаканом виски в руках. Она с трудом могла дышать. На него было невозможно смотреть. – Я не стал возвращаться на Холм после окончания поисков, но, полагаю, они ничего не нашли? – Совсем ничего, – она налила себе кофе, опустив голову; ее руки тряслись. Она хотела, чтобы он говорил, хотела узнать и запомнить его голос так хорошо, чтобы, когда она уйдет отсюда, унести его с собой, продолжать четко слышать его у себя в голове. – Тем не менее мы не на работе. Как давно вы поете в хоре? Полтора часа спустя Фрея все еще разговаривала с ним о себе и о своей прошлой жизни, причем так откровенно, как она ни с кем до этого не разговаривала. Саймон был отличным слушателем, прерывал ее очень редко, и то только чтобы вставить одно или два слова, а еще внимательно смотрел на нее, когда она говорила. Она поняла, что рассказала ему о своей семье, об учебе, о работе в лондонской полиции, о ее браке и его фиаско и что она хочет продолжать и продолжать, хочет, чтобы он узнал ее и все, что с ней связано. Через какое-то время она смогла смотреть на него, на его лицо в приглушенном свете наклонившей абажур лампы за его спиной, на его профиль в тот момент, когда он пил свой виски, и снова прямо в глаза, когда он смотрел на нее. Она была безоговорочно в него влюблена, теперь она знала это, но этот вечер все изменил. Она больше не хотела отказываться от этой любви, прогонять ее от себя, твердить: «Черт. Черт. Черт» при мысли о нем и при взгляде на него, четко осознавая, какое действие они на нее производят. Она никогда раньше не встречала мужчину, который бы полностью сосредотачивал на ней все свое внимание, который слушал ее и смотрел на нее так, как будто она была важна, как будто то, что она говорила, имело значение, и никто, ничто в этом мире больше не представляло для него интереса. Колокола собора прозвонили полночь, и она испугалась того, как долго она говорила и сколь многое, таившееся у нее глубоко внутри, всплыло на поверхность. Она замолчала. Эта комната, эта квартира на краю тихого квартала была самым прекрасным, самым спокойным местом, где она когда-либо бывала, здесь царила особая атмосфера. Просто то, что она могла сидеть здесь, в тишине, вместе с ним, вселяло в нее благоговейный трепет. – О господи, – сказала она. – Спасибо вам. – За что? Он улыбнулся. – За то, что так много рассказали мне. Люди редко бывают щедры, когда чем-то делятся. Это был необычайный, совершенно особенный способ выражения такой простой мысли. «Но он сам особенный, – подумала она, – на всем белом свете не может быть никого, похожего на него». – Мне пора идти. Он не пытался остановить ее, но и не вскочил, поспешив выпроводить. Он просто выпрямился в кресле, расслабил мышцы и застыл в свете лампы. – Спасибо вам за это, – сказала Фрея. – Я хожу в хор, чтобы мои мысли перестали крутиться вокруг этого дела, и пение, плюс приход сюда, дали мне то, что мне было нужно. – Отдохнуть и отвлечься. Это то, что необходимо, чтобы по-настоящему отстраниться от такого рода дел… Если не физически, то хотя бы духовно, ментально. В противном случае оно просто вас опустошит. Затем он поднялся и пошел вместе с ней к двери. – Я спущусь, – сказал он. – Нет, все в порядке. – Сейчас поздно, темно и никого нет на улице, а вы совсем одна. Она рассмеялась. – Саймон, я офицер полиции. Он закрыл входную дверь на защелку и посмотрел на нее. Его приятное лицо выглядело суровым. – И две женщины пропали. Она задержала на нем долгий взгляд. – Да, – сказала она тихо. – Мне бы самому не хотелось думать о них в том ключе, в каком я думаю, – сказал Саймон, слегка коснувшись ее спины, направляя, пока она спускалась по лестнице. Прикосновение обожгло ее. У машины он подержал для нее водительскую дверь. На секунду она заколебалась. Он не двигался. – Еще раз спасибо. – Мне это было в удовольствие. Спокойной ночи, Фрея. Он поднял руку и смотрел ей вслед, пока она не доехала до конца квартала, нырнула в арку и исчезла. Двадцать шесть Мистер Виктор Фриборн исчез из дома престарелых «Фор Уэйс» где-то после четырех часов дня. Никто не видел и не слышал, как он спустился по лестнице и вышел из передней двери, которую секретарь, миссис Мердо, обнаружила отпертой, когда выходила за почтой без пяти пять. Только в двадцать минут седьмого патрульная машина привезла мистера Фриборна назад, после того как нашла его на скамейке у реки в одной пижаме и тапочках. Подобное случалось и раньше, но в свете исчезновения Анджелы Рэндалл Кэрол Эштон волновалась гораздо больше, чем обычно, и прошло еще очень много времени, прежде чем весь дом успокоился. За эти несколько часов столяр подобрал им новый, более сложный, замок, и они провели встречу с персоналом, где обсуждались способы справиться с тем, что их экономка Пэм Торнхилл называла «проблемой Гудини». Так что только после восьми вечера Кэрол наконец добралась домой, купив по дороге «Эхо», чтобы ее прочесть за необходимым ей сегодня стаканом джина. Исчезновение Дебби Паркер было главной новостью на первой полосе. Фотография толстой девушки, хихикающей на катке, была увеличена до драматических размеров. Кэрол быстро прочла статью, ища какие-нибудь упоминания об Анджеле Рэндалл. Но их не было. Хотя два дела, как ей показалось, имели очень много общего. Но если сходство так очевидно, то почему тут нет отсылок к делу Анджелы? Куда смотрит полиция? Неужели ее дело просто убрали в папку и забыли? Кэрол вспомнила молодую, симпатичную, кажущуюся толковой женщину – детектива Грэффхам, которая уж точно не производила впечатления человека, который мог бы выкинуть записи их разговоров в мусорное ведро. Она была расстроена. Еще кто-то пропал, и Анджелу тоже не нашли, и Кэрол почувствовала, что обязана напомнить полиции имя своей коллеги; а еще она была зла, потому что сообщила нечто важное, а ее отодвинули в сторону. Она допила свой джин с тоником, налила себе еще на полпальца, закрыла бутылку и пошла к телефону. – Прошу прощения, детектива Грэффхам сейчас нет, – ответил голос. – Вам может помочь кто-нибудь другой? Кэрол засомневалась. Ей не хотелось пересказывать всю историю с самого начала кому-то, кто ничего о ней не знал. – Вы не могли бы мне сказать, когда она будет на месте? – Попробуйте завтра утром. – Я могу оставить сообщение?