– Вы предложили этой женщине что-нибудь, дабы исправить ошибку, совершенную людьми вашего рода? – Эти подонки едва ли могут считаться моими родственниками. – Для этой женщины именно так и есть. Они искренне считают, что таких, как мы с вами, во всем мире наберется не больше дюжины. – Я подарил ей соль и спички и всеми способами, которые только мог придумать, старался завоевать ее расположение. – У них существует формальный ритуал искупления вины? – Понятия не имею. Я определенно разозлил ее. – Как можно восстанавливать людей против себя! Все это поймут и будут лукавить, отвечая на ваши вопросы, подстраиваться. Она же искажает все ваши результаты. Фен весело хихикнул за нашими спинами: – На этот раз ты управилась быстро. Думаю, это рекорд. Ну что, сложим костер из его записей? Лицо Нелл вспыхнуло нежным румянцем. – Простите, я… – Она беспомощно потянулась ко мне. – Вы абсолютно правы. Я должен был выяснить, как можно возместить ее потерю. Она явно не поверила ни моему тону, ни выражению лица и принялась вновь извиняться. Но меня совершенно не смутили и не рассердили ее слова. Скорее, наоборот. Я жаждал большего, жадно стремился к нему. Идеи, предложения, критика моего подхода. Фену, может, и доставалось этого с лихвой, но мне-то определенно не хватало. – Давайте-ка займемся вашими боевыми ранениями. Я пошел в дальнюю часть дома за аптечкой. И услышал, как Фен сказал: – Ну что, научила его основам шпионской работы, да? Ответа Нелл я не расслышал. Когда я вернулся, она уже сидела рядом с мужем и лицо ее обрело прежнюю зловещую желтизну. Фен не изъявлял желания заняться лечением жены, поэтому я взял для начала ее левую руку, с порезом на ладони. Непостижимо, как они могли столь легкомысленно относиться к подобным травмам. Сепсис – одна из величайших опасностей работы в поле. Фен, должно быть, углядел что-то в моем лице. – Наши лекарства улетучились за неделю, – сообщил он. – Всякий раз, как мы получали посылку, Нелл расходовала мази и таблетки на болячки и царапины своей малышни. Я залил порез йодом, смазал дезинфицирующей мазью и плотно перевязал. Ее рука сначала лишь робко касалась моей, но быстро расслабилась и доверчиво опустилась мне в ладонь. Должен признаться, я не спешил. После пореза занялся мелкими ранками: две на руке, одна на шее и – она закатала штанину – еще одна на правой лодыжке. Мне показалось, что это все же не лейшманиоз, а маленькие тропические язвы. Возможно, на теле были еще, но я не решился просить ее раздеться. От лихорадки дал ей аспирин. Фен наблюдал за процедурой, пока глаза его не начали закрываться. – Вы должны позволить мне извиниться за то, что я наговорила, – сказала она. – Насчет листьев. – Официальная церемония возмещения ущерба требует принесения клятвы, что вы оба не сбежите к аборигенам. Она торжественно подняла забинтованную руку: – Клянусь. – А теперь расскажите мне, что там произошло с мумбаньо. Если вы, конечно, не засыпаете. – Я вполне отдохнула в каноэ. Спасибо, что заботитесь обо мне. Мне гораздо лучше. – Она наконец отхлебнула виски. – А вы про них знаете, про мумбаньо? – Никогда даже не слышал. – У Фена о них абсолютно иное мнение. Ее ранки поблескивали от бальзама, которым я их смазал. – Изложите свое. Вопрос, казалось, ее обескуражил, как будто бы я просил тут же, на месте, написать монографию о мумбаньо. Но когда я уже решил, что сейчас она сошлется на усталость, Нелл вдохновенно начала. Это было богатое племя, в отличие от анапа, которым ежедневно приходилось бороться за выживание. Их реки полны рыбы, и вдобавок они выращивают практически весь табак, что поставляет эта область. Они буквально утопают в изобилии пищи и деньгах-раковинах. Но при этом пугливы и агрессивны, на грани паранойи, и терроризируют соседей внезапными нападениями и угрозами. – Я никогда прежде не испытывала неприязни к целым народностям. Почти физического отвращения, гадливости. Я не новичок в этих краях. Видела смерти, жертвоприношения, жуткие раны с трагическим исходом. Я не… – Она взглянула на меня затравленно. – Они убивают своих первенцев. Убивают всех близнецов. Не ритуально, нет, никаких обрядов, никаких эмоций. Просто швыряют их в реку. Выбрасывают в кусты. А к тем детям, которых все же сохраняют, они абсолютно безразличны. Носят их под мышкой, как газету, или суют в тесные корзинки и закрывают крышкой, а когда ребенок плачет, просто скребут по корзинке снаружи. И это предел нежности, это их царапание по корзине. Когда девочки достигают семи-восьмилетнего возраста, отцы вступают с ними в сексуальные отношения. Неудивительно, что они вырастают подозрительными, злопамятными, мстительными убийцами. А Фен… – Он был увлечен? – Да. Очарован. Полностью покорен. Я должна была увезти его оттуда. (Вымученный смешок.) Они уверяли, что ведут себя с нами как паиньки, но это не могло продолжаться вечно. Все неприятности и неудачи они объясняли недостатком кровопролития. Мы сбежали на семь месяцев раньше срока. Вы, наверное, заметили – за нами тянется смрадный шлейф неудач. – Нет, не заметил ничего подобного. – Я мог бы рассказать ей о собственном ощущении провала, но оно казалось слишком необъятным и не вмещалось в слова. Поэтому я просто смотрел на ее туфли, кожаные, на шнуровке, почти такие же потрепанные, как и мои. Я не был уверен, что у нее все пальцы на месте. Пальцы – первое, что теряют люди при тропических язвах. – У вас в машинке письмо матери, – проговорила она. – Да, я регулярно пишу ей. “Дорогая мама, оставь меня в покое. С любовью, Эндрю”. – Эндрю. – Ну да. – Никто вас так никогда не называет. – Никто. Кроме моей матушки. (Нелл ждала продолжения.) Она предпочла бы, чтоб я работал в Кембридже, в какой-нибудь лаборатории. В каждом письме грозится прекратить всякое общение со мной. А без ее поддержки я не могу завершить работу. У нас же нет такого финансирования, как у вас в Америке. Да и если на то пошло, я же не написал бестселлера, вообще никакой книжки не написал. – И пока она не задала очередного вопроса о моей семье, я поторопился предупредить: – Остальные члены семьи умерли, так что матушка все силы обращает на меня. – А кто были эти остальные? – Мой отец и братья. – И как это случилось? В этом вся американская антропология. Ни малейшей попытки деликатно сменить тему, никаких вам Примите мои глубочайшие соболезнования, ни хотя бы Какой ужас, а только деловитое прямолинейное Ну и в чем там дело? – Джон погиб на войне. С Мартином произошел несчастный случай шестью годами позже. А отец скончался от болезни сердца, вероятнее всего сломленный тем, что единственным его потомком остался мелкий старина я. – Не такой уж мелкий. – Мелкий интеллектуально. Мои братья были гениальны, каждый по-своему. – Всякий, кто умирает молодым, остается гением. И в чем они были талантливы? Я рассказал ей про Джона, и его сапоги, и ведерко, и про редкую бабочку, про окаменелости в окопах. И про Мартина. – Мой отец считал стремление Мартина писать стихи гипертрофированным самомнением. – Фен рассказывал, что ваш отец придумал слово генетика. – Случайно. Он планировал прочесть курс, посвященный Менделю и тому, что тогда называли генной плазмой. И думал, что нужно более благообразное слово, чем “плазма”. – Он хотел, чтобы вы продолжили его дело? – Иной вариант ему даже в голову не приходил. Он считал это нашим долгом. – Когда он умер? – Зимой будет девять лет. – То есть он знал, что вы согрешили. – Он знал, что я изучаю этнографию у Хэддона. – И считал это несерьезной наукой? – Не считал наукой вообще. – Я словно услышал отцовский голос. Абсолютная чушь. – А ваша мать исповедует такие же взгляды? – Как Сталин вслед за своим Лениным. Мне почти тридцать, но я полностью в ее власти. Все средства отец оставил ей. – Ну, вы сумели соорудить свою тюремную камеру довольно далеко от нее. Я понимал, что должен предложить ей поспать. “Вам нужно отдохнуть”, – следовало мне сказать, но вместо этого: – Это был не несчастный случай. С Мартином. Он покончил с собой.