Фабиан замолчал и поднял глаза от тетради. — Значит, он записывал сны? Лилья кивнула, взяла у него дневник и пролистала его до конца. — Послушай вот это. Двенадцатое сентября 2001 года, 05:38. Он лежал внизу, а я бил и пинал так, что мои белые кроссовки Nike стали красными. И все же я продолжал, пока лицо не перестало быть лицом. Она посмотрела на него. — Сам слышишь. Во всяком случае, он не вполне здоров. Фабиан не мог не согласиться и рассказал о книгах о самопомощи, которые нашел в гостиной. Они договорились, что дальше Муландер должен основательно осмотреть весь дом в поисках следов. Они вышли из спальни, но на выходе из верхнего холла Фабиан вдруг остановился и повернулся к Лилье. — А чердак ты проверила? — Нет, здесь, похоже, нет никакого чердака. Я проверила все комнаты. — Тогда для чего ему это? — Фабиан снял с гвоздя на дверной раме длинную узкую стальную палку с крючком на одном конце, выкрашенную в белый цвет. Лилья пожала плечами, а Фабиан начал обходить верхний этаж, глядя на потолок. Она права. Ни в одной из комнат он не увидел чердачного люка. И только встав на стул и начав осматривать висевшую в холле люстру, напоминавшую перевернутый зонт, он обнаружил скрытый люк. С помощью стальной палки он потянул его вниз, и раскрылась крутая лестница. По этой лестнице они забрались наверх и попали на темный чердак с таким низким потолком, что им пришлось очень сильно пригнуться. Когда Лилья зажгла свет, Фабиан отметил про себя, что совсем не понимает, что за человек Шмекель. Точно так же, как в его собственном доме на улице Польшегатан, этот чердак был оборудован под мастерскую, хотя и был значительно меньше, чем у Сони, и без слуховых окон. К тому же в горшках стояли чистые кисти щетиной вверх, а тюбики с красками были разложены по оттенкам. Здесь вообще не было ни следа того творческого хаоса, к которому он привык у Сони. — Черт возьми. Посмотри сюда, — Лилья подняла одну из картин и поставила ее на мольберт. Хотя она была выполнена схематично, толстыми мазками и яркими красками, было понятно, что на картине изображена проломленная голова человека. Соня наверняка бы сказала, что Шмекель одарен, а картина представляет интерес. У Фабиана она вызвала только отвращение. Снесенная с плеч голова свободно парила на белом фоне. С шеи свисали куски трахеи, жил и вен. Нос был вдавлен внутрь, а кожа на больших участках левой половины лица снята так, что обнажились жилы, черепная коробка и части глазной впадины. — Можно говорить что угодно. Но, во всяком случае, у него есть талант. Лилья подняла с пола еще несколько картин. Все изображали изувеченные и переломанные части тела. Пара отрубленных стоп рядом с окровавленным топором. Торс с двадцатью ножевыми ранами; из одной раны торчал нож, повернутый на четверть оборота. — Не знаю, что ты чувствуешь, но теперь я лучше представляю себе того человека, которого мы ищем, — сказала Лилья. — Вопрос только в том, один ли это человек, — заметил Фабиан. — Что ты хочешь сказать? — Точно не знаю, но тот, внизу, — сама гармония, хотя это может быть лишь видимость. Поневоле задумаешься, что у него в душе. А здесь он вот какой. — Может быть, у него кто-то живет? И этот человек пользуется его машиной? — Но ведь на верхнем этаже только одна спальня? Лилья кивнула. Они замолчали и разошлись в разные стороны. Словно у обоих возникла потребность поразмышлять, увязать одно с другим. Они смотрели на тюбики с краской, мольберты и странные картины. За горшками с кистями стояла старая металлическая шкатулка голубого цвета с облупившейся по краям краской. Фабиан осторожно поднял ее и открыл. В шкатулке оказалось штук пятьдесят полароидных фотографий, и как только он увидел разбитое и распухшее лицо, сразу же понял, как все взаимосвязано. 16 декабря Вчера я был в больнице. Они ждали меня в моем дворе. Я побежал, но они догнали меня и потащили на детскую площадку. Я пытался защищаться, но упал, и они продолжали меня пинать. Я закрывал голову, но они все равно продолжали. Сначала было жутко больно. Потом стало типа все равно. Слышал, как они смеялись и показывали друг другу, как надо бить. Но тут пришел какой-то дядька, закричал, и они убежали. Попытался встать, но не получилось. Голова кружилась. Дяденька помог мне и спросил, как меня зовут, и сказал, что у меня голова в крови и что мне надо в больницу. Я отказался назвать свое имя, хотя он настаивал. В конце концов он ушел, и тогда я смог пойти домой, хотя было трудно и очень долго. Мама заплакала. До этого я видел ее плачущей только один раз, когда она ругалась с папой. Но не так сильно. Я сказал, что ввязался в драку и сам виноват. Она хотела знать, с кем и был ли это кто-то из класса. Я только сказал, что я их раньше никогда не видел. Думаю, она мне поверила. Хорошо, что у меня сломаны два ребра, сотрясение мозга и несколько глубоких ран. Теперь я смогу сидеть дома до самых рождественских каникул! PS: Когда я пришел домой, Лабан тихо лежал в клетке, как будто спал, хотя на самом деле он не спал. Воткнул иголку ему в спину. Сначала он заскулил и попытался вырваться, но я держал его очень крепко. Затем он стал бегать по клетке, словно за ним кто-то гонится. Чертовски клево. 25 — Ты уверен? — Тувессон посмотрела на полароидные снимки, разложенные на столе, и показала на разбитое лицо. — Да, — Фабиан был полностью уверен. Как только он увидел снимки на чердаке в Лунде, до него дошло: Клаес Мельвик и Руне Шмекель — один и тот же человек. — Тогда у нас есть четкий мотив, а также привязка и к машине, и к убийству Йоргена и Гленна. Не понимаю, почему мне не пришло это в голову раньше. Сейчас они были вдвоем. Тувессон проинформирует остальных, как только они все обсудят до конца. — О’кей, значит, Клаес Мельвик стал Руне Шмекелем, — Тувессон подняла глаза от снимков и встретилась взглядом с Фабианом. — Но зачем? — Вероятно, чтобы раз и навсегда сбежать от своих мучителей и больше не попадать в такие ситуации, — Фабиан кивнул на поляроидные снимки разбитого лица. — В 1993 году он поступил в больницу Хельсингборга, согласно рапорту, скорее мертвым, чем живым. Чтобы его спасти, понадобилось тридцать шесть операций, и это не считая пластических. — А мучителями ты называешь Йоргена и Гленна? Фабиан кивнул и подошел к портретам Клаеса Мельвика и Руне Шмекеля, висевшим на доске рядом. Теперь он видел, что это один человек. Шмекель явно делал пластические операции и выглядел по-другому. Но если знать, ошибиться было невозможно. — Он даже не заявил в полицию? — продолжила Тувессон. — Нет, вместо этого он уходит в подполье и меняет имя и фамилию, чтобы спокойно планировать свою месть. — Это, без сомнения, сильный мотив, — заметила Тувессон. — Вопрос заключается только в том, выполнил ли он свой план? Или другие его одноклассники тоже могут находиться в опасности? — Ты имеешь в виду, кто еще над ним издевался? Тувессон кивнула. Фабиан задумался и посмотрел на увеличенную фотографию класса, на которой был изображен он сам, а изображения Йоргена и Гленна перечеркнуты. Он не мог вспомнить, кто еще третировал Клаеса. Сам он всегда только отводил глаза и пытался сделать вид, что ничего не происходит. Он покачал головой. Тувессон кивнула и посмотрела в окно на Хельсингборг. — Я созову пресс-конференцию, и на ней мы объявим его в розыск. Фабиан сел за письменный стол Эльвина и стал просматривать старые классные фото из альбома девятых классов. Он уже смотрел альбом несколько раз, но хотел убедиться, что ничего не пропустил. Правда ли, что только Йорген и Гленн мучили Клаеса? В каком-то смысле виноват весь класс, поскольку они все допускали издевательства. Не говоря уже об учителях. Он остановился взглядом на Лине. Она по-прежнему не давала о себе знать и, возможно, и не станет этого делать. Он вспомнил, как они оба жили на улице Дальхемсвеген — он в доме 143С, а она в 141В, доме напротив — и как он впервые встретил ее. Это было летом того года, когда они пошли в первый класс. Он стоял на парковке рядом со своим тренером по теннису и чеканил мяч. Он не заметил, как она подошла. Она просто сидела на бордюрном камне и смотрела. Она была как видение — со своими длинными светлыми косами, в зеленой юбке и гольфах. У нее даже была теннисная ракетка. Никто из них ничего не сказал, и он изо всех сил старался не смотреть на нее и делать вид, что не замечает ее присутствия. Ему даже не пришло в голову предложить ей попробовать почеканить, и попытка поставить рекорд внезапно показалась совершенно неважной. Надо только как можно сильнее бить по мячу. Наконец голубая резинка, связанная в нескольких местах, порвалась, мяч полетел по длинной траектории и через несколько секунд приземлился далеко на улице Дальхемсвеген. Они довольно долго стояли и смотрели вслед мячу. Никто из них ничего не сказал, но он помнил, как было глупо стоять просто так. Он ведь по-прежнему притворялся, что ее там нет, и понятия не имел, как ему выйти из положения. «Хочешь, я помогу тебе искать мяч?» Он помнил каждое слово, словно это был номер лотерейного билета, сделавшего его миллионером. Молчание было нарушено, и он, наконец, мог посмотреть на девочку. «Нет. Я все равно собирался купить новый», — ответил он, повернулся к ней и к тренеру спиной и ушел. Только через несколько часов он прокрался назад, чтобы забрать мяч, но мяча нигде не было. Зазвонил мобильный, Фабиан вздрогнул и случайно опрокинул стакан с водой. По столу растеклась лужица, и Фабиан быстро убрал школьный альбом и кипу документов, одновременно поднося телефон к уху. — Риск. — Меня зовут Дуня Хоугор. Я звоню из полиции Копенгагена, отдел убийств. Я бы хотела поговорить с Утесом. — Понимаете, я здесь новенький и не знаю, как переключать звонки. Может быть, я чем-то могу помочь? — Это по поводу убийства Метте Луизе Рисгор и покушения на убийство полицейского Мортена Стенструпа. Насколько я понимаю, мы ищем одного и того же преступника.