Он прочел заголовок, и его словно стегнули хлыстом. В статье говорилось о том, что в юности он был сильно влюблен в Лину Польссон, и задавался вопрос: любит ли он ее по-прежнему и не по этой ли причине потерял способность рассуждать? Как им удалось все разузнать? Сам он никогда никому об этом не рассказывал и еще несколько дней назад вообще об этом не думал. Единственное объяснение — они общались с Линой. Он не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь объяснялся ей в любви. Она выбрала Йоргена, а он в свою очередь предпочел так глубоко запрятать свои чувства, чтобы никто и никогда не смог их найти. Несмотря на это, теперь его чувства без его ведома выставлялись на всеобщее обозрение. Не было ничего странного в том, что «Афтонбладет» решила раздуть эту историю. Ясно, что это может повлиять на его работу по расследованию дела. Сможет ли он совсем не принимать в расчет, что убитый состоял в отношениях с любовью его юности? Он взял мобильный и набрал ее номер, но передумал, как только услышал гудки. Он понятия не имел, что сказать. Покончив с газетами, он пошел дальше мимо городского театра и потом на север города по прогулочной набережной. Поднялся ветер; волны били через крепостную стену, и ему на лицо попадала прохладная соленая вода. Он понял, что очень скучал по Хельсингборгу, и чтобы еще больше вымокнуть, забрался наверх и отправился бродить по стене. Только войдя в прихожую и стянув с себя мокрую одежду, он почувствовал, до чего устал. День, который начался с известия о смерти Гленна, перешел в сумбурную пресс-конференцию и закончился тем, что его самого выставили напоказ, воспринимался как целая неделя, а ведь всего-то было семь часов вечера. Он прошел дальше в дом, и его встретила плотная тишина и три пустые картонные коробки из-под пиццы на мойке. Они поужинали без него. Ничего странного. Он ведь сам не знал, когда вернется домой. Он даже не знал, голоден ли он. И если даже голоден, возникнет ли у него желание есть. Словно торт «Принцесса» придавил своей тяжестью все другие чувства и не давал им выйти наружу. Это касалось как голода, так и отчаяния. Фабиан поднялся по лестнице на второй этаж, заглянул в комнату Матильды и поразился, как много она сделала, чтобы навести у себя порядок. На стенах висели афиши «Grease», «Highschool Musical» и «Dirty Dancing», а на книжной полке стояли ее книги и множество маленьких пластмассовых безделушек, которые она собирала. Письменный стол с пеналами и ластиками был готов к началу учебного года в августе. Кровать была заправлена, а на потолок она повесила свой знак зодиака, Рыбы, со светящимися звездами. Не хватало только самой Матильды. Он заглянул в спальню, но и там никого не было. Переодевшись в сухую одежду, постучал в дверь Теодора, но никакой реакции не последовало. Но открыв дверь и заглянув в комнату, он увидел, что сын почти неподвижно лежит на животе в своей кровати, и откуда-то доносится шипение. — Тео? Эй? Тео, ты меня слышишь? — спросил он, не слишком повышая голос, но сын по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. — Привет?! Теодор?! — он подошел к кровати и положил руку на плечо Теодора. Тот резко обернулся и вынул из уха наушник. Gripping your pillow tight[15] — Тебе чего? — Ты не слышал, как я тебя звал? — Нет. Exit light[16] Тео пожал плечами и вставил наушник обратно в ухо. Фабиан опять его вытащил, а вслед за ним и второй. Enter night[17] — Что тебе надо? — Где все? — Откуда я знаю? Take my hand[18] Нельзя сказать, что Фабиан не был готов к трудностям переходного возраста. Он просто ожидал больше криков, конфликтов, хлопающих дверей и поздних возвращений домой. Эта тишина — нечто совсем иное, и он понятия не имел, как ему с этим быть. We’re off to never never-land[19] — Послушай… Как у тебя дела… на самом деле? Теодор вздохнул и поставил музыку на паузу. — Ты скучаешь по своим стокгольмским приятелям? Я могу понять, если это то, что тебе… — Какие приятели? — Ну, не знаю. Те, с кем ты обычно играл. Теодор закатил глаза. — Или тусовался, или как там у вас это называется? — продолжил Фабиан и почувствовал себя слепым канатоходцем. — Но у тебя здесь появятся новые друзья. Ну, может быть, не именно здесь. Ясно, что ты должен выйти из этой комнаты, пойти на улицу и… Пойти на улицу и… — Ты все сказал? Фабиан кивнул и понял, что на такого отца, как он, нельзя, наверное, реагировать иначе, чем в стиле Теодора. Он вышел из комнаты, невольно испытывая определенное облегчение. Соню он нашел в мастерской. Она писала новую большую картину, нанося на холст широкие агрессивные мазки. Он задержал на ней взгляд, хорошо зная, что ей не нравится, когда за ней наблюдают во время работы. Но он любил это и считал, что именно так она лучше всего выглядит — без косметики, со следами краски на лице и этой полной сосредоточенностью, которая отсекала все окружающее. Она стояла, повернувшись к нему боком и держа по кисти в каждой руке. Волосы заколоты ручками от кистей, на ней рабочий комбинезон, настолько заляпанный краской, что сам по себе является произведением искусства. Под комбинезоном красный лифчик — подарок на Рождество, который он преподнес ей два с половиной года назад. — Привет, любимая. — Привет, — ответила она с улыбкой. Но ее выдал взгляд. Она стала опять наносить краски на картину. — Можно войти? Соня не ответила, и он прошел в мастерскую и встал у нее за спиной. — Как здорово, что ты начала работать. Эта картина отличалась от всего, что она делала раньше. Фабиан знал, что жена, долгие годы писавшая рыб, ищет новые образы. Это был успешный период — ее доходы в несколько раз превосходили его зарплату, независимо от количества переработок. Ее картины, изображающие ускользающий подводный мир — косяки рыб, каракатиц и крабов, — были очень востребованы. Большая мечта каждого художника. Но для Сони это в конечном итоге обернулось кошмаром. В самые тяжелые периоды заказы у нее были расписаны на год вперед. Клиенты сообщали нужный размер и выбирали цвета, которые должны гармонировать с интерьером. Соня чувствовала себя кем угодно, но только не художником, и в конце концов дошла до ручки. Это случилось чуть больше полугода назад, и с тех пор она искала и экспериментировала. Спустя какое-то время показалось, что на смену рыбам пришли птицы. Она рисовала гнезда, яйца и стаи в небе. Но сейчас она работала над чем-то совершенно иным. Бурная какофония со всеми оттенками красного. — Пожалуйста. Я работаю. — Как я понимаю, ты читала газеты. — Нельзя верить всему тому, что читаешь. — Молодая девушка. Это моя ответственность. Моя вина. — А эта Лина Польссон? Фабиан ждал этого вопроса и не мог ее за него упрекать. После истории с Нивой доверие было подорвано и висело на тоненькой ниточке. Если оно вообще осталось. — Да, я был в нее влюблен и хотел только одного — чтобы мы были вместе. Но, Соня, это было тогда. В старших классах. Мы так и не стали парой, чему сейчас я очень рад. Соня повернулась к нему и посмотрела ему в глаза. Краска капала с кистей на пол. — Получается, теперь она для тебя ничего не значит? — Она всего лишь моя бывшая одноклассница, у которой жестоко убили мужа. — О’кей, — Соня продолжила рисовать, а он стоял и думал, не подойти ли к ней и обнять, как тут зазвонил его мобильный. — Да, але? — Ты как? — раздался голос Ирен Лильи. — Получил по заслугам, как сказала бы моя мама, — Фабиан отошел на несколько шагов назад, чтобы Соня, которая опять взялась за картину, не брызнула на него краской. — Но сейчас мне не совсем удобно говорить. Можно я перезвоню? — Послушай. Это действительно так? — оборвала она. — Насчет Лины Польссон? — Да. Наступила тишина, и Фабиан буквально услышал, что Лилья думает о том же, что и он. Как это повлияет на его расследование? Он вышел из мастерской и спустился вниз. — Но чтобы ты знала: сначала я сам этого не осознавал. Я словно вытеснил из памяти всю свою юность. — У него возникла потребность объясниться, заставить ее понять. — Именно поэтому я ничего не сказал, а потом… — Послушай, тебе лучше обсудить это с Тувессон. У тебя наверняка есть очень хорошее объяснение, — нельзя было не заметить иронию в голосе Ирен. — Но я звоню не поэтому. У нас новый смертный случай. Фабиан попытался думать быстрее, чтобы понять, кто это может быть. Кого он упустил? — Это не одноклассник. — Вот как? Тогда кто?.. — Моника Крусеншерна. Ваша классная руководительница. О Монике Крусеншерна Фабиан помнил немногое: она всегда носила юбки до колена, чаще всего в клетку, и никогда не растягивала уголки рта. Все ее уроки проходили по одинаковой схеме. Цифры надо было считать, контурные карты закрашивать, а книги читать вслух, глава за главой. О дискуссии и размышлении не могло быть и речи. Чем больше Фабиан об этом думал, тем больше годы с Моникой Крусеншерна казались ему одной большой проверкой словарного запаса.