Он засмеялся собственной шутке и внезапно, с резвостью, не совместимой с необъятной комплекцией, врезал ничего не подозревающему Кореневу дубинкой под колени. Ноги подкосились, и Коренев полетел вперед. Он не мог выставить руки, закованные в наручники, и с размаху вспахал носом плитку. Лицо онемело, а на полу образовалась багровая лужица. Ему показалось, будто у него треснул череп. – Все равно моя очередь отмывать, – пояснил надзиратель. – Почему бы не повеселиться? Схватил за волосы и ударил о пол так, что Коренев едва не потерял сознание. Глухой женский голос с граммофонной пластинки продолжал по третьему кругу воспевать аргентинское море под аккомпанемент аккордеона. В паузах между повторами слышался далекий отчаянный крик на незнакомом языке. – Вставай, мы даже не приступили к лечебным процедурам, – ласково сказал надзиратель. – Нечего разлеживаться, дел невпроворот. Истекающего кровью Коренева провели босиком по бесконечному коридору, подвели к решетке и надели на голову наволочку, воняющую подъездом в неблагополучном районе. Затем напялили еще одну, свет пропал, и Коренев остался в полной темноте. Его охватила клаустрофобия, он задыхался, но вместо помощи последовал очередной болезненный толчок в спину. Не удержал равновесия и упал, но вместо холодного пола приземлился на мокрый матрац. От неудачного движения стрельнуло в боку, и разболелась поясница. – Спина болит, – простонал он. – Мне к невропатологу надо, нерв защемило. – На нашем курорте мы тебя подлечим, на оставшуюся жизнь запомнишь. Будешь суп кушать через трубочку в тертом виде. Раздались шаги, и чье-то колено с разбега уперлось в позвоночник. У Коренева выкатились глаза. Боль оказалась сильной, но терпимой, во всяком случае, он выносил страдания молча под звуки танго, вызывающего приступ тошноты. Он боялся, что в спине хрустнет и позвоночник сломается, и он останется инвалидом. – Чего вам от меня нужно? – взмолился он. – Нам от тебя ничего не надо, – ответил гнусавый голос. – Зарядку тебе делаем, спинку чешем, чтобы у следователя был сговорчивее. – Я готов, – простонал Коренев. – Хочу беседовать с кем угодно, все скажу. – Не по-человечески, ребята еще не развлеклись, а ты уже сознательность решил проявить, – возразил голос и поцокал. – У тебя целых десять пальцев на руках. Следователь увидит, подумает, что работаем плохо, некачественно, жалеем тебя в ущерб общему делу. А мы ой как не любим его огорчать. – Не надо, – крикнул и сжал пальцы в кулаки и прижал их к груди, но это не помогло. Его перевернули на мокром матраце, придавили к полу. Кто-то схватил его за запястье и уверенными движениями разжал пальцы, налегая сильнее с каждым разом. Он крутился и стонал, пытался сопротивляться, но палачи работу знали. – Я скажу все, что мне известно! – Нужно, чтобы ты вспомнил то, о чем и не слышал! Это куда интересней. Не правда ли? На указательный палец надавили, раздался противный мясной хруст, отдавшийся острой болью, пронзившей руку. Он взвыл волком, но крик утонул в звуках танго. – С почином. Он задыхался в наволочках и радовался, что не видит свой противоестественно вывернутый палец, а иначе бы стало гораздо хуже. Перешли к ногам. Один из палачей уселся на колени и впечатал их в жесткий холодный матрац. Коренев дрожал от холода, боли и беззащитности. – Курс лечения плоскостопии, – пояснил голос, и по пяткам врезали доской. Коренев закричал, перекрикивая залихватскую партию аккордеона. – Кричи, сколько влезет, не поможет, – сказали ему и еще сильнее ударили по стопе. – Разрабатывай связки, они тебе понадобятся при общении со следствием. Он орал сквозь слезы, как резаный. Крик помогал заглушать боль. На четвертом или шестом ударе перестал чувствовать стопу, а болезненные ощущения поднимались по ноге и доходили до колен. – Хватит с него! Небольшой сеанс шокотерапии и пусть отдыхает. С него стянули трусы. – Не-ет! Нет! Отпустите! – Не шуми! Тараканов разбудишь, – пошутил голос. – Тебе в детстве электрофорез делали? А мне делали, помогало верняк. Мы взяли на вооружение передовые достижения медицины. Напряжение, конечно, пришлось поменять для большей эффективности. Боль пронзает пах, изо рта вырывается нечеловеческий крик и никакое танго не в силах его заглушить… …Он сидит на стуле, прикованный наручниками. – Признаете ли вы вину? – прорезается вопрос через туманную пелену. Не хватает сил держать голову. Мысли кружатся, словно дети на аттракционе «Ромашка». Он боится лишний раз открыть рот, чтобы не вырвало. – Какую вину? – Мне почем знать? – отвечает следователь. – Философский вопрос. Если вдуматься и как следует поразмыслить, то конкретика становится несущественной. Каждый человек в чем-то виноват, один – больше, другой – меньше, но святых среди нас нет. Вы же не можете по воде ходить или горы двигать? То-то же, нет в вас ни капли веры. Если бы вы не были безбожником и антихристом, читали по воскресеньям Библию в синодальном переводе и молились Господу на ночь, то знали бы, что на каждом человеческом существе с рождения лежит первородный грех. Иисус страдал за наши прегрешения и был распят, чтобы перед каждым – даже такой сволочью, как ты – отверзлись врата в Царствие божие, а ты, скотина, не хочешь признать вину, покаяться и очиститься. Неужели тебя не интересует спасение грешной души? – Я агностик, – бормочет Коренев. – Вы бредите. – Возможно. Хотя миллионы людей вам возразят, – соглашается следователь. – Но признаться вам все равно придется, не могу же я вас отпустить без раскаяния? Я обязан вытащить вас из пучины греха и пороков. – В чем я должен сознаться? – устало спрашивает Коренев и роняет голову на грудь. – Я не понимаю, что вам от меня нужно. – Признайтесь во всем! – предлагает следователь. – Исповедуйтесь в грехах! Можете поведать нам, как в детстве кинули камень в собаку или раздавили палкой лягушку. Обещаю, выслушаю с интересом. Со временем, дойдем и до нужного вопроса. – В чем именно меня обвиняют? – Ну какой же вы тупой, – вздыхает следователь. – Я перед вами полчаса распинаюсь, провожу среди вас душеспасительные беседы, а вы пропускаете мимо ушей. У меня болезнь на неоперабельной стадии, я на морфии сижу, но вынужден мучиться с вами в этом душном помещении. Неужели вы не хотите облегчить мои страдания? Вам меня не жалко? – Нет, – отвечает Коренев. – Вы бесчувственная сволочь, как я и подозревал. Будете говорить? – Мне нечего вас сказать. – Вернуть на обработку! – кричит следователь и захлопывает папку. Коренева хватают и тащат в камеру, где находятся двое близнецов. В одних трусах они висят у стены, пристегнутые за решетку на такой высоте, чтобы стоять можно было только на цыпочках. На спинах проступает кровь, а лица выражают изможденность и безнадежность. – Иди сюда, придурок! Руки подними! Он подходит, и его подвешивают за наручники. – Отдыхай, – язвит надзиратель. – Набирайся сил, готовься к новым подвигам во славу отечества. Первую минуту стоится легко, несмотря на отбитые пятки, но быстро приходит усталость, и извращенность пытки проявляется во всей красе. Хочется расслабиться, но наручники врезаются в запястья. Полностью повиснуть он не может и мается, перераспределяя вес и меняя опорную ногу. Икры сводит судорога, и тогда приходиться хуже всего. Он мечтает потерять сознание и выпасть из реальности, пусть бы даже руки оторвались совсем. Но боль ровно такая, чтобы мучиться, но при этом не испытывать шока. – Ребят, – бормочет, приложившись щекой к стене и решая отвлечься на беседу с азиатами. – Вы тут долго сидите? К нему не оборачиваются, хотя по вздрогнувшим затылкам понятно, что услышали. Гордые, падлы, думает со злостью. Скрипит дверь, и спустя мгновение боль от удара палкой перерезает спину. – Молчать, никакого общения. Увижу еще раз – вставлю дубинку по самую ручку. Его трясет, он мерзнет и считает секунды вечности. Он не чувствует движения времени, словно потерялся в нем, как в бескрайнем таежном лесу, где на сотни километров в округе не видать ни единого знака цивилизации и можно идти бесконечно долго в любом выбранном направлении, но никуда не дойти и замерзнуть в сугробе. …Вы готовы? – К чему? – Признать вину. – Мне нечего признавать, я ничего не совершал. – Голубчик, вы проявляете редкую настойчивость в отрицании очевидного, – следователь глядит добрыми отеческими глазами, умиленно склонив голову. – Все указывает на вашу полную виновность, а вы не желаете облегчить свои страдания. Да и мои тоже. – Если есть улики, судите, мне безразлично, мы в правовом государстве живем. Мне не в чем признаваться, я требую, чтобы мне предъявили обвинение или впустили. – Пафосу-то сколько! Улики, суды, правое государство… – деланно вздыхает следователь. – Во-первых, права у всех разные, а во-вторых… Поймите, тут дело принципа. Я лицо заинтересованное, и мне до дрожи в коленках охота понять, как вы это сделали и какой мотив вами движет. Ребята хотели вас убить и сослаться на несчастный случай, мол, шел, поскользнулся, упал и не очнулся, но я не могу допустить для вас бездарной и милосердной кончины. Будете говорить? – В чем меня обвиняют? Скажите! – Опять двадцать пять, я вам тысячу раз говорил одно и то же! Вы издеваетесь надо мной! – вскипает следователь. – Вернуть на обработку! …холодная шершавая стена холодит разбитый нос и опухающий глаз. Он не стесняется ходить под себя, теплая струя бежит по ноге и образует лужу причудливой формы. Ему безразлично, но вода остынет и станет невмоготу. Хочется сдохнуть, и нет никого рядом, братья из Азии сознались в несуществующих преступлениях и исчезли… – Признаетесь? – Не могу, хоть убейте! Не могу! НЕ МОГУ! Я не понимаю! – На обработку. – Нет, пожалуйста, умоляю, я не хочу туда, не нужно отработки…. …раз, два, три, елочка гори, Новый год, Новый год, скоро Новый год, если дедушке морозу бороду не оторвет. Крики, радость, шампанское, воняющий сигаретным дымом надзиратель вваливается в камеру и, с трудом ворочая языком, трубит, словно паровоз: – Слышь, говно, отмечать будешь? – Нет.