– Ты меня обидеть хочешь? Я тебе шампусик принес со своего стола, от сердца, можно сказать, оторвал. А ты, гнида, меня не уважаешь, грубишь. Но тебе повезло, я сегодня добрый. Одевайся, пойдешь с нами отмечать, если жить охота. Форма прилетает в лицо, хлестнув по синякам. Коренев трясущимися руками натягивает серую одежду, похожую на лохмотья бездомного. После нескольких суток без трусов рад и такому. Хочется заснуть в тепле, но вместо этого его волокут на попойку в качестве шута. – Не рыпайся, а то заработаешь пулю при попытке к бегству, – говорит надзиратель и застегивает наручники. – Не надо портить людям настроение под Новый год. Дома меня жена ждет с детишками, я им должен подарков принести. У тебя семья есть? – Нет. Вспомнил и Ленку, и Тамару, и в особенности Алину. – Ну и дурак! Какой-то ты негаз… нераг… неразговорчивый, – мычит надзиратель. – И следователь на тебя жалуется. Живого места на человеке нет, говорит, а колоться не желает. Мы с мужиками тебя Уиллисом называем, твердый, блин, орешек. Зачем мучаешься, под психа косишь? Давно бы рассказал, да и спал бы себе спокойно… Вечным сном, – он противно хихикает и пинает Коренева в спину. – Че ползешь, как сонная муха? Не вижу энтуаз… энтузиазма… Не ссы, бить не будем. Они вваливаются в прокуренную комнату, заполненную густым дымом. Хохочущие люди сидят вразвалку вокруг стола, бумаги с которого сметены на пол, а вместо папок и документов разложены закуски и расставлены бутылки. Коренева тошнит, но он усилием воли сдерживает рвотные позывы. Ему не хватает глотка свежего воздуха. – Присаживайся, – с деланной угодливостью подставляют стул и протирают тряпочкой. – Как настроение? Готов к праздничным гуляньям? Он хмуро молчит, чтобы не давать дополнительный повод для глумления над собой. Подсовывают стакан, он недоверчиво нюхает – с этих людей станется забавы ради предложить мочи. Воняло спиртом. – Чего нюхаешь? Это же не духи. Пей, пока не вырвало! Сдерживая отвращение, задерживает дыхание и выпивает залпом под одобрительные возгласы окружающих: – Во дает! Мы думали, силенок не хватит. Видишь, а ты говорил, эту паленую муть никто пить не сможет! – Да ничего я не говорил, – оправдывается кто-то. – У Лысого конфиската навалом, выливать жалко, а самому потреблять страшно. Надо на подопытном кролике попробовать, вдруг выживет. Хоть бы не ослепнуть. Он подозревает, что стал лабораторной крысой. Натощак спирт идет плохо и тошнота усиливается. – Дай ему закусить, пока копыта не двинул. Глянь на него, сейчас отъедет. Ему суют в руки зачерствелый кусок хлеба. Коренев берет, отправляет в рот и жует корку с отсутствующим взглядом. – Как тебя зовут, Пушкин? – интересуются голоса из облака дыма. – Не помню, – честно отвечает он. – Матвей, перестарался ты с клиентом, ты ему память подлечить собирался, а вместо этого последние мозги вышиб. – Слышь, стихоплет! Гляди! – обращаются к нему. Почему-то его норовили записать в поэты, хотя стихи он ненавидел всей душой. – Твое? Перед ним на стол с размаху приземляется толстая пачка грязной истрепанной бумаги с желтыми разводами. Он от неожиданности трезвеет, а взгляд впервые за последнее время приобретает осмысленность. – Фабрика-семнадцать, автор – Коренев А. М. – читает дрогнувшим голосом. – Откуда у вас это? – С экспертизы вернулось! Можешь забирать в качестве новогоднего подарка, нам этот хлам ни к чему. Лейтенант читать пытался, не осилил, на двадцатой странице сдох. Говорит, бред сумасшедшего, дочитывать боится, чтобы самому с ума не сойти. Протягивает руку и касается титульного листа. – Бери не стесняйся. А если не хочешь, мы его на рыбу пустим, надо же пайки заворачивать. Дружный хохот бьет по ушам, глаза заволакивает непроглядное облако дыма, а чей-то гадкий голосок шепчет, пока Коренев надсадно кашляет в руку: – Это тебе от следователя подарочек для освежения памяти. С твоими вещами в трамвае нашли, когда ты от нас по району бегал. Проводница, дура, думала, ты там бомбу оставил, саперов вызвала, проявила гражданскую сознательность. Если бы паспорт в портфеле не забыл, выбросили бы к чертовой матери твои манатки. Коренев переворачивает страницу и пробегает по начальным строкам, за два года врезавшимся в память: «…Ленка торопливо одевалась, пока Подсыпкин лежал и наслаждался видом ее идеальных ягодиц. Если бы она не опаздывала на работу, завалил бы ее еще разок и снял одежду по второму кругу. Процесс обнажения возбуждал его едва ли не больше, чем само женское тело.…» С размаху швыряет рукопись в воздух, стонет, скулит, обхватив голову руками. Мятые листы салютом разлетаются по комнате и вызывают шквал возмущений. – Эй! Ты чего творишь? Псих! – Отведи в камеру этого дебила! – Переться неохота, я его в каморке запру, он и там замечательно пересидит. Его хватают под руку и тянут, у него нет сил ни сопротивляться, ни идти. Ему безразлично, куда его волокут и чего от него хотят. Ему самому ничего не нужно. Каморка оказывается рядом. Его заводят, бросают на пол в маленьком помещении, утепленном изнутри. Возле «буржуйки» в углу лежит поленница дров. Кроме металлической печи, имеется какая-то мебель – простенькая кровать, стол, заваленный разнообразным хламом, и два шкафа, у одного из которых дверца живет собственной жизнью и открывается в неподходящий момент. Он лежит на полу и мутными глазами глядит в пустоту. Из-за стены доносятся крики и радостный гогот, кто-то ревет от радости и улюлюкает, а заикающийся голос рассказывает длинный бородатый анекдот и портит окончание, потому что не может выговорить с первого раза. Взгляд фокусируется на блестящей вещице, лежащей на полу у окна. Коренева осеняет, он собирается с силами и подползает ближе, чтобы увидеть осколок стекла, переливающийся во мраке отблесками вечернего фонаря. Берет его дрожащей рукой, жадно прячет в рукав и засыпает с довольной улыбкой на холодном полу, который теплее его камеры. #37. …пришел Подсыпкин и начал орать о необходимости предоставления каждому персонажу персональной надбавки за работу в тяжких условиях, потому что «от подобной бездарщины зубы болят, а картонно-дубовые роли выматывают всех, включая Ильича». К тому же, он недоволен тем распутством, в котором ему приходиться участвовать, в частности, на постельные сцены со своим участием он разрешения не давал. Подсыпкин требовал куда-то бежать и что-то предпринимать, а не то он за себя не ручается, а убогий сюжет вылетит в трубу вместе с автором. При этом каждая фраза неизменно заканчивалась заклинанием «именем альтернативного профсоюза персонажей». Когда секретарша смогла унять не на шутку разошедшегося Подсыпкина и вытолкать его в коридор, откуда еще долго доносились возмущенные возгласы, перед Кореневым открылась высокая резная дверь. Он вошел и сел в кресло. – Ну что, помог вам Подсыпкин? Вы на него возлагали особые надежды, кажется, – спросил Директор без предварительных приветствий и расшаркиваний. В этот раз он сменил трубку на сигарету. Сигареты он выкуривал в одну мощную затяжку и тушил «бычки» в фарфоровой пепельнице в виде вскрытой консервной банки. – Не помог, да вы и сами об этом знаете, – сказал Коренев. Даже сквозь сон болели бока. – А вы мне не верили, – с удовлетворением отметил Директор. – Мало вы еще в жизни разбираетесь, и рукопись ваша слаба. Вон, как Подсыпкин недоволен отведенной ролью! Он хоть и книжный персонаж, а не хочет участвовать в вашем балагане. Все утро жалуется, секретаря до головной боли довел своими стенаниями. – Рукопись не слаба, – насупился Коренев и перешел в нападение. Ему надоело, что его нетленку пинают все кому не лень. – Вы ее читали? – Читал и знаю, что вам самому не нравится. – С чего вы взяли? Может, она гениальна и мое лучшее произведение, предмет особой гордости? – Была бы хороша, вы бы к Дедуле на поклон не ездили, – сказал Директор. – Бедный старичок, он вас насквозь видел, ему взгляда хватило. Жаль, что взгляд оказался последним. И об этом знает, мысли читает. – Нет, мысли я не читаю, вы заблуждаетесь, а про поездку знаю из своих источников. На ваши мысли надеяться – дураком помрешь. Директор пребывал в скверном расположении духа и не стеснялся в выражениях. – Правда, что у вас много лиц? – спросил Коренев ни к селу, ни к городу. – Семнадцать, кажется, – Директор не удивился вопросу. – Или восемнадцать? Я новости не читаю, они сами ведут учет и лучше меня знают. Надо где-то помечать, забываю и путаюсь. Татуировку сделать на руке, что ли? Как летчики рисуют звезды за сбитые в бою самолеты. Коренев затруднялся сказать, шутил ли Директор. – Зачем я тут? – спросил он и огляделся. После камеры это странное место воспринималось как приятная смена обстановки. – От вас требуется самая малость. Вы должны стать частью фабрики. – Не хочу. Я ничего не хочу, – угрюмо сказал Коренев. – Сдохнуть хочу, чтоб не мучиться. – Откуда такой пессимизм? В вашем-то возрасте! – покачал головой Директор. – Это в юношестве каждая любовная неудача воспринимается как повод для сведения счетов с жизнью, а вам пора смотреть на жизнь с трезвым цинизмом. Сдалась вам эта Алина! У вас еще тысячи девушек будут. Поглядите правде в глаза, ничего выдающегося в ней нет – посредственная медсестричка, к тому же замужняя. За нос водила, врала и вам, и мужу. Всего этого разве не достаточно, чтобы выбросить ее из головы? – Не знаю. Кореневу не хотелось забывать Алину, лежащую в вагончике на лежаке с растрепанными волосами и отрешенной улыбкой. – Да бросьте, – поморщился Директор с брезгливостью. – Избавьте от пошлых эротических подробностей. Я давно не испытываю возбуждения от подобной чепухи. – Вы убили ее? – спросил Коренев напрямую. – Если считать невмешательство соучастием, можно и так сказать, – ответил Директор и разжег новую сигару. – Непосредственно к убийству именно я не имею ни малейшего отношения, напротив, пытаюсь вас оградить от последствий. – Выпустите меня! – потребовал Коренев. – Я не хочу, чтобы меня ограждали! – Не могу я, ни при каких условиях, поймите же, – повторял Директор. – Настоятельно требую, чтобы вы вернулись на фабрику. Там, за пределами проходной, вас ждет неминуемая погибель. – Вы угрожаете?