Ох, каким взглядом Туманов его одарил. Сашка видит сокровище в профиль, но ей и профиля хватает. Испепелить готов. Помешали со зрителем работать, выперлись на сцену без приглашения. В былые времена порвал бы как тузик грелку. Потом, после концерта. — К вам хочет обратиться глава нашего района Анатолий Петрович Селивёрстов! Так объявляет, как будто это самое радостное событие года. И публика одобрительно гудит, надо же. Глава района у них тут в авторитете, что ли? Анатолий Петрович выходит со своим веником, вручает его Туманову и задвигает пространную речь о том, как Верхние Ели рады принимать артиста такого масштаба, как нужны им всем подобные мероприятия, как повышают они культурный уровень молодёжи. Молодёжь в лице трёх с половиной внуков тут же залипает в смартфонах. Снимать дядек на сцене ей явно надоело, а домой свалить вроде как неудобно. — От имени администрации района выражаю вам благодарность и надеюсь, что встреча с верхнеельчанами будет не последней! Всеволод Алексеевич кисло улыбается, отвечает что-то дежурное, ещё раз жмёт руку Селивёрстову. А Сашка размышляет, почему сокровище так перекосило. Да, он не любит, когда кто-то поднимается на сцену без приглашения. С одной стороны. А с другой, разве появление местной власти на концерте — не признак уважения? Всякие там цветочки, грамоты, благодарственные письма, почётное звание верхнеельчанина, например, — это же дополнительное признание, нет? Бонусные плюшки от концерта для артистов поколения Туманова. Пока Сашка думает, Всеволод Алексеевич исполняет последнюю песню и под бурные аплодисменты уходит за колонку. Три девицы в кокошниках, уж не те ли, что вчера каравай выносили, уже спешат на его место, хотя явно слышны крики «бис», «ещё» и даже названия отдельных песен, сегодня не спетых. Туманова местные жители хотят больше, чем девиц в кокошниках. Но он и раньше никогда не бисировал, а сейчас так тем более. — Курточку, Всеволод Алексеевич, — Сашка протягивает ему куртку, которую всё это время держала на коленях. — Водички? — Домой, — цедит он чуть ли не сквозь зубы. Всё настолько плохо? Если бы ещё домой. Так нет, в гостиничный номер, где он опять будет натыкаться на двери в поисках туалета и кривиться от неподходящей еды. А может, сегодня домой махнуть? Да нет, не стоит. Он устал, ему надо отлежаться, а не посидеть в машине ещё несколько часов. Букеты они, конечно, не забирают, и те остаются лежать на сцене, на одной из колонок. До гостиницы едут молча. Зайдя в номер, Сашка тут же хватается за телефон, заказывать в номер горячий чай и что-нибудь съестное. Потом помогает переодеться и вернуть на место дозатор инсулина. Всеволод Алексеевич молчит, но Сашка по прежней своей фанатской жизни помнит, что это норма. На сцене наговорился, ему банально надо переварить все полученные эмоции, да и связкам надо отдохнуть. Но когда Сашка ставит перед ним чашку чая и кладёт ватрушку — самое подходящее, что нашлось к чаю, точнее, минимально неподходящее, — его вдруг прорывает. — Видела? Выперся! Глава их местный хрен пойми чего. Сашка цепенеет от его тона. Да и лексика не вполне Тумановская. Господи, ну подумаешь, на сцену вышел два слова в народ толкнуть. Может, у него выборы скоро, очки зарабатывает. Зачем так злиться-то? — Рад он, видите ли, что я приехал. А чего ж не радоваться-то, если концерт благотворительный? На халяву. Сэкономили на всём, на чём можно, а деньги, из бюджета на концерт выделенные, попилили. — Кто попилил? — ошарашенно уточняет Сашка. — Да они и попилили. Сергей Сергеевич наш и этот, Анатолий Петрович. — А они вам нужны? Деньги их. Там же три копейки, наверняка, — осторожно замечает Сашка. — Мы ж не за деньгами сюда приехали. — Нет. Но разве они лишними бывают? Ты вот слушала, что он говорил? Что мы, артисты, поднимаем культурный уровень молодёжи, что такие мероприятия очень нужны. Кому нужны, Саш? — Жителям местным, наверное. — Да им всё равно, Саша. Сегодня я, завтра какие-нибудь поющие трусы. У них тут из развлечений только самогонный аппарат. Кто приедет, на того и пойдут, лишь бы вход был бесплатным. Потому что денег ни у кого нет. Аппаратура дерьмо, она тут ещё с Советского союза. Гостиница обшарпанная, ресторан паршивый. Что ещё? А, ну музей игрушки какой-то там. Который никому не нужен. Но Селивёрстову плевать. Он приехал, нарисовался, благодетеля изобразил, моим именем попользовался. И поехал дальше, бабло осваивать. Сашка крутит в руках чашку с чаем, не зная, что сказать. Ей казалось, Всеволод Алексеевич всегда был очень гибок в политическо-экономических вопросах. Что он так завёлся-то? Обиделся, что с ним не поделились, что ли? Так они, вроде, не нуждаются. — Вы хоть журналистам так не скажите, — замечает она. — Помните, вечером у вас ещё интервью с корреспондентом местной брехушки? — Почему же? — вдруг вскидывается Туманов. — И скажу! Кто мне что сделает, в моём-то статусе? Знаешь, Саш, когда коммунисты уходили, они с собой только пыль в карманах уносили. А эти… А эти с вами не поделились сегодня, ага. Потому что раньше вас всё устраивало. — И да, я считаю, надо говорить о недостатках. А что, только хвалить, что ли? А как тогда эти недостатки исправлять? Сашка молчит. Раньше ты только хвалил, солнышко. И всё тебя устраивало, потому что ты был в обойме. Плохой ли, хорошей, неважно. И она, Сашка, росла на его интервью, в которых явственно звучали совсем другие мотивы. А теперь он вне обоймы. И ворчит как старый дед на лавочке. Впрочем, почему как… Но он её любимый старый дед. Который лучше уже не станет. И спасибо, что хотя бы ворчит, что что-то его волнует. Она угукает в ответ на его выпады, параллельно наводя в номере порядок — собираясь на концерт, они распотрошили все чемоданы, не хотелось бы с утра носиться, спешно закидывая вещи. Когда заканчивает с чемоданами, Туманов уже переходит на критику девяностых, в которые «всё развалили». Сашке даже любопытно, дойдёт ли он до критики коммунистов? И каких именно? Последних или тех, которые были в семнадцатом? Но он не доходит. Примерно на путче ГКЧП завод заканчивается. И сокровище, дожевав ватрушку, утыкается в телевизор. Там как раз очередной пропагандист вещает о том, что наше дело правое и мы победим. И Туманов ему активно кивает, прихлёбывая уже остывший чай. Сашка только головой качает и тянется за телефоном — заказывать ещё по чашечке. Хотя себе она б лучше коньяка взяла, честное слово. Новогоднее настроение — Нет, ну это ни в какие ворота не лезет! Всеволод Алексеевич сидит в кресле, подперев подбородок рукой, и задумчиво смотрит в окно. Смотрит поверх очков, сползших на кончик носа, и взгляд его Сашке совершенно не нравится. Она откладывает в сторону телефон и ждёт продолжения. — Что и куда у вас не лезет? — Я же сказал, ни в какие ворота. Что у нас на календаре? Пятнадцатое декабря! А никакого новогоднего настроения нет и в помине. Ты посмотри, что на улице творится! Всеволод Алексеевич встаёт и идёт к окну. Распахивает его настежь и театральным жестом указывает на улицу. — Посмотри! Всё зелёное! А на термометре у нас что? Иди, посмотри молодыми глазками. Про очки он уже забыл, конечно. — Плюс семнадцать, — спокойно отвечает Сашка, даже не пошевелившись. Молодые глазки она просто скосила в телефон, на экране которого отображается прогноз погоды. — И не зелёное там всё, а жёлтое! Мы на юге живём, да, у нас в декабре сентябрь. Плохо, что ли, Всеволод Алексеевич? Вам холода нужны? Сашка ещё хочет добавить, мол, вы соскучились по вечно хмурому небу, скользким дорогам и бронхозпазмам от холодного ветра, но вовремя замолкает. Ну правда, она ни капельки не скучает по московским зимам, и иногда, если по телевизору мелькает какой-нибудь новостной сюжет из столицы, с ужасом думает, что было бы, если бы Туманов остался там. Здесь, в Прибрежном, они гуляют по полдня, ходят к морю, и Сашка может не бояться, что он оступится на покрытой льдом ступеньке или начнёт задыхаться от ледяного воздуха. В Москве он бы сидел в четырёх стенах до конца весны. — Мне нужно новогоднее настроение, Сашенька. Я вообще не ощущаю приближение праздника, у меня уже все сезоны перепутались. Знаешь, когда я работал, меня даже раздражало, что Новый год приходилось праздновать с середины ноября. Начинались бесконечные съёмки «огоньков», вручения музыкальных премий, корпоративы. И везде ёлки, шарики, конфетти, бутафорское или настоящее шампанское. К концу декабря мне настолько надоедало, что, когда Зарина просила достать ящики с новогодними игрушками и помочь ей украсить дом, я сбегал под любым предлогом. И в новогоднюю ночь я, если не работал, конечно, сидел со всеми за столом первые полчаса, а потом уходил к себе в спальню и смотрел что угодно, но только не «огоньки». Спортивный канал какой-нибудь включал или старый советский фильм. — Да, отличный праздник. В спальне перед телевизором. Прямо как у меня, — хмыкает Сашка, невольно вспоминая собственные новогодние ночи. — Только я как раз «огоньки» смотрела, вас ждала. У меня целый квест был, не пропустить ни одного вашего выступления. Что сложно именно в новогоднюю ночь, потому что праздничные программы идут одновременно, поди угадай, где вы сначала появитесь. Ну и не уснуть, конечно. Несколько раз бывало, что уже задрёмываешь, а тут вы. Я от вашего голоса сразу просыпалась. — Ты до сих пор просыпаешься, стоит мне голос подать, — замечает Всеволод Алексеевич без тени улыбки. — И сколько ты таких новогодних ночей перед телевизором провела? Сашка пожимает плечами. — Много. Пока в институт не поступила. Потом, по-моему, на втором курсе у меня и в общаге уже телевизор появился. Ну и когда работала, даже если дежурила в новогоднюю ночь. Всё равно же все смотрели «огоньки», в коридорах у нас телевизоры были, и в ординаторской. — В общем, всю сознательную жизнь, — резюмирует он мрачно. — Ну да, — соглашается Сашка. Она, конечно же, заметила его выражение лица, и прекрасно знает, что он сейчас скажет. Что нельзя было всю жизнь посвящать ему одному, что новый год следовало встречать с подружками, а не с телевизором, хотя сам, как выяснилось, делал точно так же. Поэтому Сашка переводит разговор прежде, чем он успевает завести шарманку. — И что поразительно, Всеволод Алексеевич, везде: у меня дома, в общежитии, в больнице, причём как в палатах, так и в ординаторских, смотрели «Голубой огонёк». При этом каждый декабрь выходит миллион статей о том, что никому эти огоньки не нужны, что всем надоели одни и те же лица, приелся фальшивый насквозь формат. А убери их из новогоднего эфира, что останется? Добавьте молодые лица, и кто их узнает? «Огонёк» — он же как «Ирония судьбы», как селёдка под шубой и оливье в тазике. Символы праздника. — Да, — он грустно кивает. — Вот символом праздника я себя и ощущал. Каждый декабрь ворчал, что свободно вздохнуть некогда, а теперь понимаю, что моя работа и создавала новогоднее настроение. Утром выходишь из дома, ещё темно, только фонари горят. И снег хрустит под ногами, хорошо же! Садишься в машину, в последние годы у меня в машине даже подогрев для задницы был, и смотришь из окошка на заснеженную Москву. Ну или ещё часик дремлешь, пока добираешься до студии. А там чаёк горячий сразу приносят. Бутербродики какие-нибудь. Переодеваешься, гримируешься. И, красивый, на съёмочную площадку. В коридорах кого-то из коллег встретишь, все новости обсудите. На площадке жизнь бьёт ключом: массовка сидит в нарядных платьях… Что ты, Сашенька, вздрагиваешь? — Да нет, ничего. Про массовку вспомнила. Как Нюрка ходила на съёмки, вас караулила. — Правда? — он смотрит удивлённо. — Я не знал. А зачем? — Ну просто, вас увидеть лишний раз. — Да что там смотреть? Сто пятьдесят дублей одного и того же? Массовка сидит на своих местах, к артистам близко не подойдёшь. Но зато есть атмосфера праздника. На чём я остановился? Так вот, мишура летает, бенгальские огни жгут. Музыка, танцы. Тогда я от шумихи уставал, конечно, а сейчас думаю, ну и что? Теперь не надо тебе никуда вставать и тащиться по морозу, улыбаться в камеру и десять раз петь одно и то же. Но и ощущения праздника теперь тоже нет. Так. Сашка решительно встаёт со своего места. — Идите переодевайтесь, Всеволод Алексеевич. — Зачем ещё? — Пойдём новогоднее настроение создавать. Вы совершенно правы, середина декабря, а у нас ничего не готово: ни ёлки, ни игрушек. Давно пора развесить гирлянды и расклеить снежинки. — Глупости какие, — ворчит он, но от окна всё-таки отлипает и уже шагает в сторону спальни. — Разве в игрушках дело. И ёлка у нас есть, во дворе. — Но вы в прошлом году сказали, что больше её наряжать не станете. — Не стану. Потому что деньги на ветер: со всех игрушек краску дождём смыло. Почти все шарики выбросить пришлось. А в половину ещё и вода налилась. — Ну вот. Поэтому пошли за искусственной ёлкой в дом. И новыми игрушками. Стоит в нерешительности, оценивающе на неё смотрит. Ну да, обычно всё наоборот. Сашка довольно скептически относится к праздникам, особенно общегосударственным, и если бы не Туманов, вообще забывала бы об их существовании. Ей как раз не нужны ни ёлки, ни игрушки, ни новогоднее настроение. Её в целом не вдохновляет традиция «провожать всё плохое и надеяться на всё хорошее в новом году». Потому что будущее пугает до чёртиков, потому что каждый «новый» год тоже станет старым, и через триста шестьдесят четыре дня люди точно так же начнут его поскорее провожать, снова на что-то надеясь. Сашка предпочитает жить настоящим. Ну и прошлым, разумеется. А будущее — ну, пусть оно сначала наступит, а там посмотрим. Но ей решительно не нравится настроение Всеволода Алексеевича. Это её амплуа, грустить и рефлексировать. А сокровище должно быть бодрым и весёлым, наряжать ёлку, ворчать на производителей некачественных шариков, как было в прошлом году, и развешивать гирлянды, которые закоротит с первым же дождём. Поэтому Сашка вытаскивает ему из шкафа лёгкую куртку, одобрительно кивает на выбранные им белые кроссовки — в этом году они никак не сменят весенне-летний гардероб на осенне-зимний, и, берясь за привычно предложенный ей локоть, идёт вместе с ним на улицу. Искать новогоднее настроение в золотом от листвы и солнца Прибрежном.