Захарова на мгновение замирает, а затем начинает белеть. Странно так, пятнами. И странно, что я это все подмечаю, несмотря на непрекращающийся похмельный коматозс сушняком и головной болью вдогонку. — Слушай… — начинаю я примирительным тоном, но Захарова прерывает мои попытки если не вырулить в ситуации, то, хотя бы не доводить ее до критической точки. Она шагает к кровати, медленно, спокойно, и я, словно завороженный, пялюсь на ее грудь, обтянутую шелком, на проступающие под тонкой тканью соски, на ложбинку, белую, заманчивую… Если Захарова сейчас распахнет этот свой халатик, я ее выебу. Клянусь. Потому что, блять, не монах. И силы воли во мне тоже не особенно много. Это все будет вообще неправильно, очень плохо, это педофилия и мать его, инцест, потому что Захарова — мелкая и глупая, хоть ей и двадцать лет уже, но для меня она так и осталась бедовой засранкой, которую я постоянно выручал из всяких передряг… Трахать ее неправильно и плохо, плохо и неправильно… Но она идет, все ближе и ближе… И мантра моя привычная не работает! Вообще. А руки сами тянутся к ней, скрюченные, словно клешни зомбака, желающего добраться до лакомой, долгожданной добычи. Я ее сейчас сожру просто. Разорву эту гребанную тряпку, а эту наглую дрянь завалю на кровать и жестко выебу. Под ее писки и визги. Все, блять. Просто все. Глава 7 Захарова, явно не ощущая того, что сейчас ей конец будет, большой такой и твердый, настолько твердый, что им можно стены проламывать, усмехается довольно, пока идет. А мне реально похер на ее мимику. Пусть празднует победу, дрянь. Посмотрим, кто будет визжать сейчас. И кого будут ебать. Подаюсь к ней вперед всем телом, одеяло падает ниже пояса, и член шлепает по животу, приветствуя свою добычу. Иди сюда уже, блять! Добилась своего, сучка мелкая! Захарова переводит взгляд с моего лица на член, глаза ее чуть расширяются, словно в испуге, рот опять открывается… Я, уже не обращая внимания на ее мимику, потому что насрать, не та голова сейчас работает, еще чуть-чуть наклоняюсь вперед и тяну руку, чтоб сцапать Захарову и утащить под себя. А она неожиданно сруливает с маршрута, наклоняется, подхватывая что-то с пола… И в следующее мгновение мне в рожу летит это что-то! Машинально ловлю и узнаю в кинутой в лицо тряпке собственные трусы. — Оденьтесь, товарищ капитан, — брезгливо и насмешливо скалится Захарова, предусмотрительно оставаясь на безопасном, недосягаемом для рывка, расстоянии. — А то друга своего простудите, будет потом соплями исходить… Сжимаю в кулаке трусы, тяжело опираюсь на кровать и смотрю на Захарову, молча, оценивая расстояние между нами. Конечно, она зря думает, что в безопасности, я ее при желании легко достану… И достал бы прямо сейчас. Если б не ее тон пренебрежительный и взгляд презрительный. После такого ее в кровать укладывать — себя не уважать. Словно холодной водой обливает от ее слов. Сучка какая, а? И когда чего выросло? Хотя… Детдом и школа уличного выживания дают о себе знать. А, наложенное это все на реально стервозный характер, вылупляет то, что сейчас есть: невыносимую, наглую, жестокую дрянь. Выяснять с ней сейчас ситуацию бессмысленно, тупо поржет, еще больше запутает и будет от этого кайф ловить. А потому включаю мужика, хоть и очень хочется продолжить, и поймать ее, и завалить уже, наконец, в постель, и силой вытрахать всю эту гнусность, гонор, язвительность, стервозность. Хочется заставить ее стонать, выпрашивать, молить. Хочется глаза ее увидеть под собой, влажные, огромные, умоляющие, жаждущие… Член снизу вопит, что со мной в этом вопросе солидарен, и баб надо наказывать и учить жизни, но мозг — все же главный орган, отвечающий за поведение… По крайней мере, я на это сильно надеюсь. И потому силой воли унимаю в себе зверя, сжимаю зубы и натягиваю трусы. Прячась под одеяло, как стыдливая принцесса. Захарова смотрит, как я это делаю, взгляда не отводит, сучка. И кривит губы в усмешке. Припомню я это тебе, дрянь, ох, припомню… — Остальное где? — холодно спрашиваю я, откидывая одеяло и вставая с перед ней в полный рост. Честно говоря, очень надеюсь, что Захарова отшатнется, проявит благоразумие. Но уж чего в ней никогда не водилось, так это благоразумия. Потому дрянь просто стоит на месте, задирает подбородок и нахально смотрит мне в глаза: — Ищите там, где оставили, тварищ капитан. Я — не ваша девка, чтоб вещи вам собирать после попойки. Скрип моих зубов, наверно, даже на улице слышен. Сжимаю кулаки, уговаривая себя не беситься, не налетать на нее, не сжимать за тонкую, нежную шею, и так, чтоб сразу зубами в плечо, чтоб след оставить, а потом ее на себя потянуть и халат это гребанный… Блять! Все! Все, Федотов! Шагом марш! Нах хаус, блять! Разворачиваюсь, иду на выход, по пути собирая разбросанный по квартире шмот и показательно не обращая внимания на Захарову, насмешливо наблюдающую за этим позором, сложив руки на груди. И да, она, судя по всему, кайф ловит от зрелища, соски сейчас ткань халата прорвут к херам… Извращенка долбанная. Оскорбленный в лучших чувствах мужик во мне требует оставить за собой последнее веское слово. Но благоразумие не дает этого сделать. Все равно Захарову не проймет. Потому надо собрать яйца в кулак и тупо уйти отсюда. Но это все, Захарова. Реально, все. Теперь только война. Глава 8 — Федотов, мать твою! — голос Вадика, эксперта, чаще всего гоняющего со мной на вызовы, заставляет вздрогнуть и продрать глаза, — ты че, спишь? Какого хера ты спишь? — Отвали, — распознав приятеля, я спокойно роняю гудящую башку обратно на столешницу. Ищу местечко попрохладней, кайфую… — Федот! Подъем! У нас вызов! — Бля-а-ать… Вызов — это серьезно. Вызов — это работа. А работу надо работать. Вставай, Вова, вставай… Еще немного, еще чуть-чуть… Вторые сутки без сна даются тяжко, мой организм отчаянно пытается дать понять, что , хоть и железный, но железо тоже ломается. Когда его перекалят. Или переморозят. А тут и то, и другое случилось одновременно практически. Вообще, как уже понятно из моего ебанутого графика, начальство меня сильно любит. Прямо дышать тяжело от любви такой. А все почему? А все потому, что я — сын Федотова. Главного прокурора города. И в областную, кстати, метит отец, так что, вполне возможно, что скоро меня будут любить еще сильнее. Хотя, куда сильнее-то? Куда??? Традиционно розыск и прокурорские друг друга недолюбливают. Эта хрень тянется испокон веков, была задолго до моего рождения и, чувствую, если случится чудо, и я доживу до пенсии и на нее даже уйду, вражда эта не прекратится. И потому, узнав, чей я сын, меня на земле приняли красиво и душевно. А учитывая, что мой старший брат Мишка не стал выебываться и пошел по стопам отца в следаки, то понятно, что меня в отделе еще больше возлюбили. Типа, папенькин сынок, мажорик на крутой тачке, весь в понтах, как в псина в блохах… Слишком хорошо жил в шоколаде, у папочки под крылышком, на тебе говна на лопате. Я сначала не понял такого отношения, удивлялся все, а потом Мишка разъяснил. И в очередной раз настойчиво предложил перейти к нему в отдел. В папин аппарат.