– Ладно еще дыры: неизвестен мотив, непонятно, как Кевин узнал о побеге, и все такое. Дыры после стольких лет неизбежны. Меня беспокоят результаты по отпечаткам. Я давно ждал – заметит Стивен или нет. – А что с ними не так? Он поднял палец, предварительно слизнув с него майонез. – Прежде всего, неопознанные отпечатки на чемодане. Может, они ничего не значат, но, будь это мое расследование, я бы постарался идентифицировать их, прежде чем закрывать дело. Я почти наверняка знал, кто оставил там пальчики, но предпочел оставить свои соображения при себе. – Я бы тоже, – согласился я. – Что-то еще? – Да. Еще… – Стивен поднял еще один палец, – почему нет отпечатков на первой странице записки? Протирать вторую страницу смысл есть: Кевин не хотел, чтобы копы нашли его отпечатки на прощальном письме, если кто-то что-то заподозрит и объявит о пропаже Роуз. Но первая страница? Допустим, Кевин достал ее из тайника, где она лежала все это время, собирался использовать ее как свою предсмертную записку и признание, – зачем тогда протирать ее начисто и класть в карман рукой в перчатке? Чтобы никто не связал его с запиской? – А как это объясняет детектив Кеннеди? – Говорит, это мелкая нестыковка, пустяк, такое бывает в каждом деле. Кевин вытирает обе страницы в ту первую ночь, прячет первую, а когда снова достает, не оставляет отпечатков – они ведь остаются не всегда. Так-то оно так, вот только… Мы говорим о человеке, который собирается покончить с собой. Он фактически признается в убийстве. И плевать, какой ты крутой, ты будешь потеть как су… как сумасшедший. А когда потеешь, оставляешь отпечатки. – Стивен покачал головой. – На странице должны были быть отпечатки, и точка, – подытожил он и снова принялся за сэндвич. – Давай смеха ради на секундочку представим, что мой старый друг детектив Кеннеди в кои-то веки заблуждается и Кевин Мэкки не убивал Роуз Дейли. Что мы тогда имеем? Стивен посмотрел на меня. – Мы считаем, что Кевина тоже убили? – спросил он. – Это ты мне скажи. – Если он не вытирал записку и не клал ее в карман, это сделал за него кто-то еще. Значит, убийство. Внезапно меня снова захлестнула волна предательской нежности к пареньку. Я едва удержался, чтобы не обнять мальчугана за шею и не взъерошить ему волосы. – Логично, – сказал я. – И что нам известно об убийце? – Мы считаем, что это был один и тот же человек? – Искренне на это надеюсь. Соседи у меня, может, и с придурью, но два убийцы на одной улице – это уже перебор. За последние секунд шестьдесят, минувшие с тех пор, как Стивен начал излагать собственные умозаключения, он стал бояться меня куда меньше. Паренек подался вперед, облокотившись на стол, и так увлекся, что напрочь забыл об остатках сэндвича. В его глазах вспыхнул новый, жесткий огонек – такой жесткости я не ждал от милого застенчивого новичка. – Тогда, если верить Куперу, это, скорее всего, мужчина. Возраст, допустим, от тридцати пяти до пятидесяти; значит, ему было от пятнадцати до тридцати, когда умерла Роуз; в хорошей форме – и тогда, и сейчас. Определенно парень с мышцами. – С Роуз – да, – сказал я. – С Кевином – необязательно. Если придумать, как заставить его высунуться из окна, – а Кев недоверчивостью не отличался – одного легкого толчка хватило бы. Мышцы не нужны. – Значит, если нашему преступнику было от пятнадцати до пятидесяти, когда он добрался до Рози, то сейчас ему от тридцати пяти до семидесяти. – Увы. Что еще поможет нам сузить круг поисков? – Он вырос неподалеку от Фейтфул-Плейс. Он знает дом шестнадцать вдоль и поперек: когда он понял, что убил Роуз, то порядком обалдел, но все равно вспомнил про бетонные плиты в подвале. И, по общему утверждению, лучше всех шестнадцатый дом знают те, кто подростком жил на Фейтфул-Плейс или по соседству. Возможно, он там больше не живет – узнать, что тело Роуз обнаружили, можно было многими путями, – но когда-то жил. Впервые за всю мою карьеру я начал понимать, почему ребята из Убийств так любят свою работу. Когда выходишь на охоту под прикрытием, хватаешь все, что попадется в западню; чуть ли не главное в нашем деле – понимать, что использовать как приманку, что отшвырнуть за ненадобностью, а что огреть по башке и уволочь домой. А тут все иначе. Эти парни – следопыты на хвосте у жестокого хищника; они сосредоточены на нем, как на любимой женщине. Они прочесывают взглядом тьму в поисках нужного силуэта, пренебрегая другой дичью, попадающей в прицел. Это особое чувство, личное и глубокое: вот я – а вот он, где-то там, и каждый из нас ждет, когда другой сделает неверный шаг. Тем вечером в унылой забегаловке я ощутил, что ни с кем не связан так крепко, как с убийцей. – Главный вопрос не в том, как он узнал, что Рози нашли, – сказал я. – Сам говоришь, об этом раззвонили всем, кто когда-либо жил в Либертис. Главный вопрос – как он после стольких лет узнал, что Кевин для него опасен. Насколько я понимаю, навести убийцу на эту мысль мог только один человек – сам Кевин. Либо они поддерживали отношения, либо столкнулись в эти безумные выходные, либо Кевин сам постарался выйти с ним на связь. Как будет возможность, попробуй выяснить, кому Кевин звонил в последние сорок восемь часов – по мобильному, по домашнему, если у него был домашний, – кому посылал сообщения; кто звонил и писал ему. Надеюсь, я правильно понимаю, что детектив Кеннеди запросил детализацию? – Запросил, только она еще не пришла. – Если мы выясним, с кем Кевин разговаривал в эти выходные, мы найдем нашего парня. Мне вспомнилось, как в субботу Кевин распсиховался и сбежал, а я понес Снайперу чемодан; в следующий раз мы увиделись уже в пабе. В промежутке он мог встретиться с кем угодно. – И вот еще что, – сказал Стивен. – Я думаю, он уже был замечен в склонности к насилию. То есть понятно, что такая склонность у него есть, но проявлял он ее не только в этих двух случаях. Думаю, он с немалой вероятностью был судим или по крайней мере заслужил дурную славу. – Интересная теория. Это почему же? – Между убийствами есть разница, правильно? Второе – спланированное, пусть даже всего за несколько минут, но первое – почти наверняка непреднамеренное. – И что? Сейчас он старше, сдержанней, думает наперед. В первый раз он просто сорвался. – Да, но я о том и говорю: срываться он будет одинаково всегда, и возраст тут ничего не изменит. Я поднял бровь – мне-то было понятно, о чем он, но хотелось послушать его аргументы. Стивен рассеянно теребил ухо, подбирая слова. – У меня две сестры, – сказал он. – Одной восемнадцать, и, если ее разозлить, она орет так, что на другой стороне улицы слышно. Другая – ей двадцать, – когда сердится, швыряет в стену что попало, не бьющееся, а так – ручки и прочую дребедень. И так было с детства. Я сильно удивлюсь, если младшая швырнет что-нибудь о стену, или старшая начнет орать, или кто-то из них станет бросаться на людей. Каждый срывается по-своему. Я выдавил одобрительную улыбку – мальчик заслужил, чтоб его погладили по головке, – и собрался спросить, как срывает крышу ему самому, но тут меня будто оглушило. Тошнотворный глухой стук головы Шая о стену, раскрытый рот, обмякшее тело, горло, стиснутое ручищами отца. Крик ма: “Смотри, что ты сделал, ублюдок, ты его убил!” Хриплый заплетающийся голос папаши: “Будет знать”. И Купер: “Нападавший схватил жертву за горло и многократно ударил головой о стену”. Что-то в моем лице напугало Стивена – наверное, мой остановившийся взгляд. – Что случилось? – спросил он. – Ничего, – сказал я, накидывая куртку. …Категорический вердикт Мэтта Дейли: Люди не меняются. – Отлично справляешься, детектив. Серьезно. Свяжись со мной, как только получишь детализацию. – Свяжусь. Но вы точно… Я достал двадцатку и протянул Стивену через стол: – На, заплатишь по счету. Дай мне знать, если эксперты идентифицируют пальчики на чемодане или если детектив Кеннеди сообщит, когда собирается закрыть расследование. И помни, детектив: все зависит от тебя и от меня. Мы – все, что у них есть. Я ушел. Стивен провожал меня взглядом из-за мокрого окна закусочной, приоткрыв рот и держа в руке двадцатку. 16 Следующие несколько часов я снова шел не останавливаясь вдоль по Смитс-роуд, мимо поворота на Фейтфул-Плейс – так должен был пойти Кевин, проводив Джеки до машины в субботу вечером. Почти всю дорогу я видел задние окна верхнего этажа дома шестнадцать, откуда упал Кевин; нижние окна мельком показались из-за ограды; я миновал дом и верхний конец Фейтфул-Плейс, обернулся и увидел фасад целиком. Уличные фонари выдавали мое приближение любому, кто мог находиться внутри, и заливали окна мутной рыжиной; если бы в доме горел фонарик или что-то происходило, разглядеть этого не смог бы ни один прохожий. Если бы кто-то окликнул меня из окна, кричать пришлось бы так, что слышала бы вся улица. Кевин забрел в дом шестнадцать не потому, что заметил что-то блестящее. У него была назначена там встреча. Добравшись до Портобелло, я сел на скамейку у канала и тщательно изучил отчет о вскрытии. Юный Стивен обладал талантом к составлению кратких сводок: никаких сюрпризов, не считая пары фоток, к которым, надо сказать, следовало быть готовым. Кевин обладал крепким здоровьем и, согласно Куперу, мог бы жить вечно, если бы держался подальше от высоких зданий. Род смерти значился как неустановленный. Если даже Купер проявляет тактичность, я и впрямь по уши в дерьме. Я направился обратно в Либертис и пару раз прошелся по Коппер-лейн, выглядывая подходящую ограду. Как только пробило полдевятого и все сели ужинать, или смотреть телик, или укладывали детей спать, я перелез через стену и через задний двор Дуайеров попал во двор к Дейли. Мне нужно было узнать, что именно произошло между моим отцом и Мэттом Дейли. Мысль стучаться во все соседские двери подряд меня не особо прельщала, а кроме того, если есть выбор, я обращаюсь к первоисточнику. Мне всегда казалось, что Нора питает ко мне слабость. Джеки говорила, что Нора теперь живет то ли в Бландчардстауне, то ли еще где, но нормальные семьи, в отличие от моей, сплачиваются перед лицом беды. После субботы Нора наверняка оставила мужа и ребенка присматривать друг за другом и на несколько дней вернулась под родной кров, к маме и папе Дейли. Я спрыгнул на землю; гравий хрустнул под ногами, и я замер в тени ограды, но из дома никто не вышел. Постепенно глаза привыкли к темноте. В этом дворе я никогда раньше не бывал – как я и говорил Кевину, было слишком страшно, что поймают. Все выглядело так, как и следовало ожидать от Мэтта Дейли: кругом садовые настилы, аккуратно подстриженные кусты, в готовых к весне клумбах – колышки с табличками, сортир приспособлен под крепкий садовый сарай. Я нашел в укромном уголке миленькую кованую скамейку, протер ее посуше и уселся ждать. В окне первого этажа горел свет, на стене виднелся аккуратный ряд сосновых шкафчиков – значит, кухня. Мой расчет оправдался: примерно через полчаса вошла Нора в мешковатом черном свитере, волосы собраны в небрежный пучок. Даже издалека она выглядела усталой и бледной. Она налила себе стакан воды из-под крана, прислонилась к мойке и начала пить, без выражения глядя в окно и массируя шею. Вдруг она вскинула голову, крикнула что-то через плечо, быстро ополоснув стакан, сунула его на сушилку, достала что-то из подвесного шкафчика и ушла. Я продолжал сидеть как дурак с вымытой шеей, дожидаясь, когда Нора Дейли решит, что пора спать. Даже покурить было нельзя – мало ли, кто заметит огонек: Мэтт Дейли был из тех самоотверженных граждан, что гоняются за подозрительными бродягами с бейсбольной битой наперевес. Впервые за долгое время – казалось, за многие месяцы – мне оставалось только протирать штаны. Фейтфул-Плейс затихала, готовясь к ночи. Телик бросал дрожащие отблески на стену Дуайеров; откуда-то сочилась негромкая музыка; сладкий, мечтательный женский голос изнывал от тоски над садами. В окнах дома семь сверкали разноцветные рождественские фонарики и пухлые Санта-Клаусы; один из нынешнего выводка подростков Салли Хирн проорал: “Нет! Ненавижу!..” – и хлопнул дверью. В верхнем этаже дома пять анестезированные яппи укладывали ребенка: папуля принес из ванной отдраенного малыша в белом халатике, подкидывал его в воздух и фыркал ему в животик; мамуля, нагнувшись, встряхивала одеяльца. Через дорогу мои родители, вероятно, в ступоре уставились в телик, погрузившись каждый в свои непостижимые мысли и стараясь дотянуть до отхода ко сну, не перекинувшись ни словом. В тот вечер мир источал смерть. Обычно я получаю удовольствие от опасности – ничто так не способствует концентрации внимания, – но теперь было иначе. Земля подо мной пульсировала и сокращалась, как огромная мышца, пытаясь нас сбросить и в очередной раз показывая мне, кто хозяин, а кто так и не усвоил условия игры. Коварная дрожь в воздухе напоминала: на кону все, во что ты веришь, любое незыблемое правило может измениться в мгновение ока и сдающий всегда в выигрыше. Я бы и бровью не повел, если б дом семь рухнул на головы Хирнов и на их Санта-Клаусов или дом пять вспыхнул пламенем и взорвался облаком радужной пыли. Я думал о Холли, которая сейчас пыталась разобраться, как мир может существовать без дяди Кевина, – еще недавно я был убежден, что укрыл ее в башне из слоновой кости; думал о милом малыше Стивене в новехоньком пальто, который пытался не верить тому, что я втолковывал ему про его работу; думал о своей матери, которая пошла с отцом к алтарю, носила его детей и верила, что это хорошо. Я думал о себе, о Мэнди, об Имельде, о Дейли – каждый тихо сидел в собственном уголке этой ночи, размышляя о том, как сложились их судьбы за двадцать два года без Рози. Дело было поздним субботним вечером, весной: мы, восемнадцатилетние, зависали в клубе “Галлиганс”, когда Рози впервые заговорила со мной об Англии. У каждого из моего поколения найдется история про “Галлиганс”, а те, у кого нет своих, заимствуют чужие. Любой степенный дублинец средних лет с восторгом расскажет, как свинтил оттуда, когда в три утра началась облава; или как угощал выпивкой парней из U2 еще до того, как они прославились; или встретил там будущую жену; или потерял зуб, толкаясь перед сценой; или так накурился, что заснул в сортире и никто не нашел его до конца выходных. На облупившихся черных стенах этого клоповника без окон, не ведающего ни о каких правилах пожарной безопасности, красовались трафаретные изображения Боба Марли, Че Гевары и прочих кумиров тогдашнего персонала. Зато так называемый бар работал допоздна: лицензия на пиво отсутствовала, так что выбирать приходилось из двух сортов липкого немецкого вина, от любого из которых ты чувствовал себя слегка выпендрежным и безбожно ограбленным придурком; еще там была живая музыка – в некотором роде лотерея: заранее угадать, что услышишь, было невозможно. Сегодняшние детишки к такому месту на пушечный выстрел не подойдут. Мы же его обожали. Мы с Рози пришли взглянуть на новую глэм-группу под названием “Помада на Марсе” – Рози слышала, что группа неплохая, – а заодно и на всех остальных, кто будет играть. Мы пили лучшее немецкое белое и танцевали до упаду – я любил смотреть, как Рози танцует, как качает бедрами, как встряхивает волосами, как изгибаются от смеха ее губы: она никогда не танцевала с отсутствующим лицом, как другие девчонки; она танцевала с выражением. Вечер обещал пройти на отлично. На “Лед Зеппелин” группа не тянула, но у них были неглупые тексты, классный ударник и безбашенный запал, который еще встречался у групп в те времена – когда нечего терять, когда наплевать, что нет ни малейших шансов выбиться в звезды, потому что, отдав группе всю душу, перестаешь быть очередным неудачником на пособии, киснущим в съемной комнатушке, и получаешь капельку магии. Бас-гитарист порвал струну, доказывая, что его стоит принимать всерьез, и, пока он менял ее, мы с Рози подошли к бару – взять еще вина. – Хреновое у вас вино, – сообщила Рози бармену, обмахиваясь топиком. – Да знаю я. По мне, его из сиропа от кашля гонят: оставляешь пузырек в сушильном шкафу на пару недель – и готово. Бармену мы нравились. – Даже хреновей, чем обычно. Паленая партия попалась. Совсем ничего приличного нет, что ли? – Улететь и с этого можно. А то сливай своего парня, погоди до закрытия, и я тебя куда получше отведу.