Все надолго замолчали. В верхнем конце улицы, где-то в слепящем сиянии вечерних фонарей, послышалось торопливое приглушенное бормотание, сплетение детских голосов, и наконец из сияния перекрестьем черных теней выступили они – мужчины ростом с фонарные столбы, размытые, мелькающие дети. Голос Холли позвал: “Папа!” – и я помахал в ответ, хоть и не разобрал, где в этом подсвеченном мареве она. Длинные силуэты прыгали по дороге перед ними, причудливые тени приближались к нам. – Все, – тихонько сказала Кармела, перевела дыхание и провела пальцами под глазами, чтобы не осталось никаких следов слез. – Все. – Потом при случае дорасскажете, что случилось в прошлое воскресенье, – сказал я. – А потом наступил поздний вечер, родители и я пошли спать, а Кевин и Джеки пошли по домам, – сказал Шай, швырнул окурок через перила и поднялся. – Конец. * * * Стоило нам вернуться в дом, как ма взвинтила обороты, чтобы наказать нас за то, что бросили ее в ужасном одиночестве. Свирепо кромсая овощи, она выстреливала приказами, точно пулеметными очередями: – Эй, Кармела… Джеки… Кармела, быстро обе на кухню, займитесь уже картошкой! Шай, поставь сюда, да не сюда, дуралей, туда! Эшли, милая, помоги бабушке протереть стол! Фрэнсис, иди поговори с папой, он опять прилег, и ему нужна компания. Вперед! – Ма хлестнула меня кухонным полотенцем по затылку – для ускорения. Холли, которая, припав головой к моему плечу, показывала мне расписные керамические поделки, купленные в Рождественском городке для Оливии, и подробно описывала свою встречу с эльфами Санты, тут же ловко растворилась среди кузин – я посчитал это вполне разумным. Я подумывал последовать ее примеру, но мамин талант без устали брюзжать граничит с суперспособностью, да и полотенце снова нацелилось в мою сторону. Я убрался из-под прицела. В спальне было очень тихо и холоднее, чем в остальной квартире. Па сидел в кровати, откинувшись на подушки, и, судя по всему, не был занят ничем – разве что прислушивался к голосам из других комнат. В этой вычурной и мягкой обстановке – персиковый интерьер, бахрома повсюду, приглушенный свет торшера – он выглядел до странности неуместным и почему-то особенно сильным и свирепым. Немудрено было, что девушки за него сражались: квадратная челюсть, надменно выступающие скулы, мятежный огонь в глазах. На мгновение, при неверном свете, он стал похож на прежнего бедового Джимми Мэкки. Папу выдавали только безобразные руки: распухшие и скрюченные пальцы с грубыми белыми, словно отмирающими, ногтями непрестанно двигались по кровати, беспокойно выдергивая из одеяла торчащие нитки. Комната провоняла болезнью, лекарствами и потными ногами. – Ма говорит, что ты хочешь поболтать. – Дай сигарету. Па все еще выглядел трезвым; с другой стороны, он всю жизнь вырабатывал устойчивость к спиртному, так что может залиться по самые глаза, а с виду будет как огурчик. Я придвинул стул от маминого туалетного столика к кровати – впрочем, не слишком близко. – Я думал, ма не разрешает тебе здесь курить. – Пускай идет в жопу, сука. – Приятно, что романтика еще жива. – Ты тоже иди в жопу. Дай сигарету. – Даже не мечтай. Доводи маму сколько хочешь; я останусь у нее на хорошем счету. Па нехорошо ухмыльнулся. – Ну, удачи тебе, – сказал он, но вдруг как будто проснулся и испытующе вгляделся мне в лицо. – Почему? – А почему нет? – Да тебе в жизни дела не было, довольна она или нет. Я пожал плечами. – Моя дочь обожает бабушку. Если это значит, что мне придется один вечер в неделю, стиснув зубы, подлизываться к маме, чтобы Холли не видела, как мы рвем друг друга на части, я готов. Попросишь по-хорошему, я даже к тебе буду подлизываться – по крайней мере, в присутствии Холли. Па развеселился и, откинувшись на подушки, зашелся смехом, пока хохот не превратился в приступ нутряного мокрого кашля. Он, задыхаясь, махнул мне рукой и показал на коробку салфеток на комоде. Я подал ему коробку. Па откашлялся, сплюнул в салфетку, бросил ее в ведро и промахнулся; я не стал поднимать. – Хрень, – произнес он, когда к нему вернулась способность говорить. – А поподробнее? – Тебе не понравится. – Переживу. Когда мне последний раз нравилось то, что исходило из твоих уст? Па с трудом потянулся к прикроватному столику за стаканом воды – или чего еще – и стал не спеша пить. – Все эти разговоры про твою мелкую, – сказал он, вытирая рот, – сраная хрень. У нее все в ажуре. Плевать она хотела, ладишь ты с Джози или нет, и тебе это известно. У тебя свои причины задабривать мать. – Иногда люди стараются беречь друг друга без всякой причины. Понимаю, пап, тебе трудно такое представить, но, поверь мне, так бывает. Па покачал головой. Неприятная ухмылка снова появилась на его губах. – Только не ты, – сказал он. – Как знать. Кстати, имей в виду, что ты ни черта обо мне не знаешь. – А мне и не надо. Я знаю твоего брата и знаю, что вы два сапога пара. Похоже, речь шла не о Кевине. – Не вижу сходства, – сказал я. – Как две капли. Ни один из вас ничего в жизни не сделал без охренительно важной причины, и ни один никогда не рассказывал, что это за причина, пока не припрет. А я все равно не мог ни в чем вам двоим отказать. Он наслаждался собой. Я понимал, что спорить себе дороже, но не сдержался. – У меня нет ничего общего ни с кем в этой семье. Вообще ничего. Я ушел из дома, чтобы не стать таким, как вы. И жизнь свою строил соответственно. Па саркастически вскинул брови. – Да вы только послушайте. Мы для тебя теперь недостаточно хороши, а? Двадцать лет под нашей крышей жил и не жаловался. – Что тут скажешь? Я не любитель дармового садизма. Па снова зашелся хриплым лающим смехом. – Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Давай погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии. – Ты – особый случай. С хорошим человеком такого не случилось бы. – Вот видишь! Я – развалина, и тебя это радует. Это в тебе, сынок, кровь говорит. – Я никогда в жизни не бил женщину, никогда не поднял руку на ребенка. И моя дочь никогда не видела меня пьяным. Да, гордиться таким станет только больной на голову подонок, но я не могу удержаться: все это доказывает, что у нас с тобой ни хрена общего нет. Па воззрился на меня. – По-твоему, из тебя отец лучше, чем из меня? – Не сказал бы, что это великое достижение. У бездомных псов отцовский инстинкт развит сильнее, чем у тебя. – Ты мне вот что тогда объясни: раз ты весь из себя святой, а мы – кучка засранцев, чего ж ты прикрываешься дочерью, чтобы сюда приезжать? Я направился к двери. – Сядь! – приказал он своим прежним голосом, звучным, сильным и молодым. Этот голос схватил меня пятилетнего за горло и швырнул обратно на стул, прежде чем я осознал, что происходит. Не оставалось ничего, кроме как сделать вид, что я вернулся по собственной воле. – Кажется, мы уже закончили, – сказал я. Окрик лишил отца последних сил: он согнулся пополам и тяжело дышал, вцепившись в одеяло. – Закончим, когда я скажу, – прохрипел он, хватая ртом воздух. – Так говори. Только не слишком затягивай. Отец подложил подушки повыше под спину – без моей помощи: от одной мысли, что наши лица окажутся вплотную, у меня мурашки по коже побежали – и медленно отдышался. Над его головой по-прежнему тянулась трещина, похожая на гоночную машину, – когда-то по утрам я смотрел на нее, лежа в постели, мечтая о своем, о детском, и слушая, как Кевин с Шаем дышат, ворочаются и бормочут во сне. Золотой свет угас; за окном небо над задними дворами окрашивалось в холодный темно-синий цвет. – Послушай сюда, мне уже недолго осталось. – Оставь это для мамы. У нее лучше получается. – Ма стояла на пороге смерти сколько себя помню, в основном из-за загадочных недугов, связанных с ее утробой. – Она нас всех переживет, просто назло. А я вряд ли до следующего Рождества дотяну. Па упивался ролью страдальца, лежа на спине и прижав ладонь к груди, но что-то в его голосе подсказывало, что в свои слова он верит – хотя бы отчасти. – От чего планируешь умереть? – поинтересовался я. – Тебе-то что? Перед тобой хоть до смерти сгори, ты на меня даже поссать не соизволишь. – Твоя правда, и все-таки любопытно: разве от сволочизма умирают?