Шай зашелся в резком лающем смехе. – С мамой нормально обращается? – Не твое собачье дело, – сказал Шай. Остальные, затаив дыхание, ожидали, бросимся ли мы друг на друга. Когда мне было двенадцать, Шай разбил мне голову на этом самом крыльце, до сих пор шрам остался. Скоро я его перерос. У него тоже есть шрамы. Я медленно развернулся к нему: – Я ведь вежливо спросил. – Что-то двадцать лет ты не спрашивал. – У меня спрашивал, – тихо сказала Джеки. – Много раз. – И что? Ты сама здесь больше не живешь. Знаешь не больше него. – Поэтому я сейчас и спрашиваю, – сказал я. – Па нормально с мамой обращается? Мы уставились друг на друга в полутьме. Я приготовился отшвырнуть сигарету. – Если я отвечу “нет”, – спросил Шай, – ты бросишь свою крутую холостяцкую берлогу и переедешь сюда присматривать за мамой? – На этаж ниже тебя? Ах, Шай. Ты настолько соскучился? Над нашими головами с грохотом поднялось окно. – Фрэнсис, Кевин! Вы идете или как? – крикнула ма. – Одну минуту! – хором проорали мы. Джеки тонко, напряженно фыркнула: – Только послушать нас… Ма захлопнула окно. Через секунду Шай откинулся на ступеньку, сплюнул через перила и перестал сверлить меня взглядом. Все расслабились. – Мне все равно пора, – сказала Кармела. – Эшли любит, чтобы ее мамочка укладывала. Тревору она всю кровь попортит. Думает, это весело. – Ты как до дома доберешься? – спросил Кевин. – Я за углом припарковалась. У меня “киа”, – пояснила она мне. – А у Тревора “рендж ровер”. Тревор всегда был тем еще козлом. Приятно было осознавать, что он ничуть не изменился. – Недурно, – сказал я. – Подбросишь? – спросила Джеки. – Я прямо с работы, а сегодня очередь Гэва на машину. Кармела насупилась и неодобрительно прищелкнула языком: – Он что, не может за тобой заехать? – Не получится. Машина уже дома, а он в пабе с приятелями. Кармела тяжело встала, опираясь на перила, и чопорно одернула юбку: – Так и быть, отвезу тебя. Скажи своему Гэвину, если он хочет, чтобы ты работала, пускай хоть машину тебе купит, чтоб до парикмахерской добираться. Чего вы ржете? – Да ты феминистка! – сказал я. – Я на эту чепуху никогда не велась. Без крепкого лифчика я никуда. А ты, дорогуша, кончай хиханьки разводить и пошли, не то оставлю тебя с этими обормотами. – Да иду, погоди… – Джеки сунула сигареты в сумку, перекинула ремешок через плечо. – Завтра заеду. Фрэнсис, ты завтра-то будешь? – Как повезет. Джеки поймала мою ладонь и крепко ее сжала. – Все-таки я рада, что позвонила, – твердо, доверительно сказала она. – И что ты приехал. Цены тебе нет. Береги себя, ладно? – Ты тоже хорошая девочка. Пока, Джеки. Надо мной нависла Кармела: – Фрэнсис, ну мы же еще того?.. Ты к нам будешь заглядывать? Раз теперь… – Завязывайте, – улыбнулся я в ответ. – Там посмотрим, ладно? Кармела спустилась с крыльца, и мы проводили сестер взглядом. Стук шпилек Джеки эхом отскакивал от домов, а рядом с ней, стараясь не отставать, ковыляла Кармела. Джеки намного выше Кармелы, даже если не считать каблуков и прически, зато Кармела в разы ее шире. Вместе они смотрелись комично, как бестолковая мультяшная парочка, которой предстояло немало уморительных несчастий, прежде чем поймают злодея и спасут мир. – Хорошие женщины, – тихо сказал я. – Ага, – откликнулся Кевин. – Еще какие. – Желаешь им добра – больше не приезжай, – сказал Шай. Я понимал, что брат, скорее всего, прав, но ответом его не удостоил. Ма снова высунулась из окна: – Фрэнсис! Кевин! Я дверь запираю. Если сейчас же не зайдете, спать будете где сидите! – Идите, пока она всю округу не перебудила, – сказал Шай. Кевин встал, потянулся, хрустнул шеей: – А ты? – Не, – сказал Шай. – Я еще покурю. Когда я закрыл входную дверь, он сидел на крыльце спиной к нам, щелкал зажигалкой и разглядывал пламя. * * * Ма кинула на диван одеяло, две подушки, стопку простыней и ушла спать, выразив тем самым свое мнение о наших затянувшихся посиделках снаружи. Они с папой перебрались в нашу старую спальню, а комнату девочек переоборудовали в ванную – еще в восьмидесятые, судя по миленькой сантехнике, зеленой, как авокадо. Пока Кевин там плескался, я вышел на лестницу – слух у мамы как у летучей мыши – и позвонил Оливии. Время уже близилось к полуночи. – Она спит, – сказала Лив. – И очень разочарована. – Знаю. Просто хотел еще раз сказать спасибо и извиниться. Я окончательно испортил тебе свидание? – Да. А ты думал, официант приставит к столику третий стул и Холли будет обсуждать с нами букеровских номинантов за лососем en croute?[7] – У меня тут завтра еще дела, но я постараюсь забрать ее до ужина. Может, вы с Дермотом переиграете? Она вздохнула: – Что там у тебя? Все живы-здоровы? – Пока толком не знаю, – сказал я. – Вот, пытаюсь разобраться. Надеюсь, завтра прояснится. Молчание. Я думал, Лив обозлится на мою уклончивость, но она мягко спросила: – Фрэнк, ну а сам-то ты как? Нормально? Только не хватало, чтобы именно сегодня вечером Оливия проявила понимание. По телу разлилось обманчивое, убаюкивающее тепло. – Лучше некуда, – сказал я. – Мне пора. Поцелуй за меня Холли с утра. Завтра позвоню. Мы с Кевином разложили диван и улеглись валетом, чтобы чувствовать себя тусовщиками, вырубившимися после бурной ночи, а не малышами, спящими на одном матрасе. Лежа в узорах тусклого света, проникающего сквозь кружевные занавески, мы прислушивались к дыханию друг друга. В углу зловещим красным огнем светилось Пресвятое сердце на маминой статуэтке Христа Спасителя. Я представил лицо Оливии, случись ей увидеть эту статуэтку.