– Вылейте сюда воду из тех трех чаш. И он указал на три большие чаши с чистой водой, стоявшие перед его хижиной. – Это лунная вода. Я внимательно обследовал воду, но не нашел в ней ничего особенного. А Папа Лум пояснил: – За прошедшую ночь эта вода напиталась Луной. Целых десять часов Луна отражалась в ней, передавая свою силу. Лунная вода исцеляет женщин, тогда как солнечная вода лечит мужчин. Он добавил к нашей поклаже одеяла, маленькую жаровню, пакет риса и сеточку с арахисом. – Ох, чуть не забыл «велосипедиста»! И он запихал в свою холщовую торбу худосочного голенастого цыпленка, уже ощипанного. Снаружи нас поджидала четверка тощих, но жилистых обитателей деревни; они сердечно приветствовали нас и уложили бледную, стонущую Маму на импровизированные носилки. – Вперед, Архимед! И наш отряд под предводительством желтого пса направился к реке. Никогда я не видел Маму в таком ужасном состоянии… Еще недавно она жила хотя бы на автопилоте, но теперь и этого не было: она уже не могла ни стоять, ни сидеть, ни ходить, ни есть. Ее покинули последние силы. Таинственная немочь, изничтожившая ее разум, теперь разрушала тело. В деревне, где мы жили, вся растительность, если не считать гигантской акации, сводилась к низкой колючей поросли, но по мере того, как мы продвигались вперед, саванна меняла свой облик – теперь вокруг было все больше пышных кустов. А через несколько часов перед нами уже высились могучие деревья – бавольники, пальмы, манго, баобабы. В других обстоятельствах я полюбовался бы разбросанными там и сям гигантскими термитниками, но сейчас, когда меня терзало горе, я смотрел на них как на кучи отбросов или на глиняные потроха – словом, как на больные, изувеченные тела, такие как Мамино. Реку Сенегал мы заприметили еще раньше, когда ехали в машине: чаще всего она напоминала широкую автостраду, но кое-где распадалась на множество рукавов. Именно в такой речной лабиринт нас и привел Папа Лум, а вернее, Архимед, с его бодрым нравом, худыми ногами, чутким черным носом и повадками вожака стаи. Мы пересекли нечто вроде зеленой галереи, где древесные ветви смыкались над речными притоками; в просветах листвы, куда проникало солнце, кишели несметные тучи насекомых. Услышав наши шаги, в заросли метнулся бородавочник[13]. По приказу Папы Лума носильщики положили Маму у самой воды, так чтобы река увлажняла ее ступни. Мама открыла глаза и перестала стучать зубами. Четверо мужчин, сердечно распрощавшись с нами, ушли. Сент-Эспри с тревогой следил за эскадрильями летучих хищников, вслушиваясь в их жужжание и зудение, однако не утрачивал своего обычного стоицизма и внешне держался невозмутимо. Я брал с него пример, чтобы не сбежать: стоило мне увидеть трех скорпионов в расщелине скалы, как я осознал, сколько тысяч, если не миллионов враждебных существ подстерегают нас в этом месте, с виду необитаемом. Знахарь разложил камни вокруг Мамы, произнося волшебные заклинания. Сент-Эспри объяснил мне, что он ее благословляет. Старик повторил их десять раз, двадцать, тридцать… Эта однозвучная литания утомляла меня или, вернее, погружала в состояние гипнотического забытья, граничащего с отторжением. Интересно, какое из них мне ближе? Отторжение – поскольку этот нескончаемый повтор одних и тех же звуков действовал мне на нервы? Или же гипнотическое забытье – настолько монотонное пение Знахаря убаюкивало меня? А Мама, словно вдруг почувствовав себя в безопасности, перевернулась на спину, раскинула руки и улыбнулась, глядя на зеленый покров ветвей. Церемония закончилась. – Какая-то часть ее существа выражает счастье оказаться здесь, – прошептал нам Знахарь. Увы, эта часть оказалась недолговечной. Минут двадцать спустя Мама снова задрожала и начала стонать. Знахарь оттащил ее от воды и закутал в одеяла. – Она еще далеко, очень далеко, – со вздохом сказал он. Уже смеркалось, и в зеленых зарослях зазвучали причудливые крики животных. Комары, почуяв, что их время кончается, напоследок беспощадно атаковали нас, особенно ополчившись на Сент-Эспри, который отстреливался от них своим фумигатором. А я, укрывшись в кустах, пережидал военные действия, уповая на сумерки. К ночи неожиданно похолодало. Знахарь развел костер на песочном пятачке, и мы расселись вокруг него, чтобы согреться, а заодно не думать о зловещей лесной тьме. Архимед то и дело приносил нам сухие ветки, и мы подбрасывали их в огонь. – Вот почему вы зовете его своим ассистентом, – пошутил Сент-Эспри, желая польстить старику. – Сегодня ночью Архимед еще не раз поможет нам и в другом. Он хорошо видит в темноте. – И конечно, защитит нас от диких зверей, – иронически буркнул мой родитель, покачав головой, – от гиен, шакалов, бородавочников… – О, это пустяки… Звери опасны лишь тогда, когда ты их не понимаешь. – Ну все-таки… Мне рассказывали, как гиены нападали на пастухов и пожирали их! – Да, конечно… – согласился Знахарь, пренебрежительно кривя губы, словно услышал незатейливую детскую сказочку. – Но если бы только это… – Что вы имеете в виду? На сей раз Сент-Эспри вышел из себя: он даже повысил голос. Папа Лум нагнулся к нам и зловеще прошептал: – Архимед видит потусторонний мрак, понимаете? Собаки лаобе[14] предупреждают нас об опасности куда более грозной, чем дикие звери: они чуют злых духов, которые просыпаются по ночам. – Что?! – воскликнул я. Для паники мне вполне хватало скорпионов, гиен, шакалов и бородавочников. А тут еще вдобавок и духи! Мало того, духи-садисты, злобные убийцы! – Вы испугали Феликса, – проворчал мой отец. Предатель! Да он сам напустил в штаны со страха, как и я, только для виду хорохорится, притворщик, трус несчастный! Знахарь сурово нахмурился: – Очень надеюсь, что Феликс перепуган, не боятся одни только дураки! Шикарный ответ, спасибо тебе, Папа Лум! А старик продолжал: – Космос не знает покоя: в нем извечно противоборствуют разные силы, и равновесие долго не длится. Вокруг нас незримо витают некие сущности – людские души, души зверей и деревьев, дух реки, дух саванны, дух ветра, и разгневать кого-нибудь из них очень опасно. Если бы нам было дано увидеть все эти таинственные силы, мы бы не посмели и носа высунуть из дому. Внезапно пес завыл, словно по покойнику. Папа Лум указал на него: – Вот Архимед их видит. Это ужасное свойство, не хотелось бы мне обладать им. Я вздрогнул. А собачий вой все не умолкал – хриплый, тоскливый, замогильный, временами прерываемый жалобным повизгиванием. Папа Лум сжал мое плечо, пытаясь передать мне этим жестом свое спокойствие. – Архимед будет нас охранять и помешает духам приблизиться. Давайте отдыхать. Ложись, Феликс, и воспользуйся моим амулетом. Кусочек эбенового дерева, который я хранил при себе, скоро оказал свое действие. Однако его силы было недостаточно, чтобы спокойно спать, когда Мама кричала. Потому что теперь она кричала, кричала каждые пару часов, кричала из последних сил. Ее жалкое состояние просто убивало меня. После десяти минут этих надрывных криков она засыпала. А мне на это требовалось гораздо больше времени… На рассвете, взглянув на измученное лицо Сент-Эспри, я понял, что он ни на миг не сомкнул глаз. Впервые ему изменила его невыносимая красота. Искаженные черты, воспаленные веки, нервный тик – видно было, что его всю ночь терзал страх. Наступивший день и предстоящая ночь должны были стать решающими: Мама либо выздоровеет, либо умрет. Знахарь не отходил от нее ни на шаг. Он обложил ее тело оберегами, надел на шею ожерелья из амулетов, то и дело щекотал ее пучком перьев, что-то нашептывал на ухо. А к ноге Мамы он прислонил какую-то статуэтку. Я взял ее в руки: – Что это? – Тотем вашего клана. – Моего клана? – Клана, к которому принадлежат все Н’Дьяйе. – Так вы нас знаете? Он только пожал плечами. Я повертел тотем в руках и обнаружил, что он представляет собой вырезанную из дерева львиную голову на крошечном теле. – Тотем твоей матери послужит ей связующим звеном – с природой, с предками. Она страдает оттого, что была разлучена с ними. Что она ела в последнее время? – Семечки… Фрукты и семечки. – Но не мясо? – Нет, с тех пор как она заболела. – Так я и думал! Когда твой тотем – лев, нельзя быть травоядным, нужно питаться мясом, как львы. Фату оборвала связь со своей природой, вот почему она теперь нигде больше не живет – разум ее блуждает, мечется, не зная покоя, не имея пристанища, бесприютный и потерянный, подобный цветку, который возомнил себя мотыльком. Она погибнет, если… – Если что? – Если не вернется к… – Не вернется к чему? Но старик упорно молчал. Он никогда не повторял сказанного, просто обрывал разговор и погружался в свои мысли. Я подошел к Сент-Эспри, тот сидел, скрестив ноги, под тамариндовым деревом, с Библией на коленях, перебирал четки и бормотал молитвы. Я сел рядом с ним, в полном изумлении: – Ты что – христианин? – Да. И очень набожный. А ты? Его вопрос привел меня в растерянность. Я поразмыслил, перебрал несколько вариантов, поколебался, отверг их все и ограничился коротким: – Не знаю… – А к кому же ты обращаешься, когда тебе страшно или что-нибудь непонятно? – К Маме. И верно: моим единственным прибежищем была Мама. И моей единственной любовью и образцом любви тоже была Мама. Значит, моей религией была опять-таки Мама.