* * * Глава первая ЛЕО Рим, Италия Странно это, когда тебе незачем больше жить. Все острые углы исчезают, ни обрывов, ни вершин больше нет. Краски меркнут, окружающее преобразуется в бессмысленные картинки, нарисованные в одних и тех же серых тонах. Ничто больше не удивляет тебя, не воскрешает таких забытых ощущений, как страх или радость. Другого такого бесчувственного человека нет в мире, но, как только ты начинаешь привыкать к такому существованию, что-то ломается и ты говоришь себе: хватит. Надеюсь, меня не слишком сурово осудят за то, что я сейчас сделаю. У меня, по правде сказать, и выбора не было. Я думаю об этом уже целый год, с тех пор, как наш город ушел под воду. Я один из тех, кому «посчастливилось» выжить, но ни о каком счастье здесь речь не идет. Хорошо счастье – слышать крики умирающих каждый раз, как закрываешь глаза, и вспоминать все заново, просыпаясь. Ужас не отпускает тебя ни на миг, он дышит тебе в затылок и шепчет на ухо. На часах 5.35 утра. Пора уходить, пока соседи не проснулись и не помешали. Но сначала надо взглянуть в последний раз на то, что у меня осталось от дома. В нашем pensione, ранее известном как «Микеланджело», уцелел только четвертый этаж. Три нижних захлестнула волна, приговорив жильцов к мучительной смерти. Я должен был погибнуть вместе с ними и погиб бы, если бы не отправился в тот самый момент с подносом в один из номеров наверху. Пара, потребовавшая принести завтрак, меня, можно сказать, спасла, но зачем? Зачем мне жить вместе с этими чужими людьми, когда моих родных больше нет? Я смотрю на их вещи, которые достал после с морского дна. Папины потертые шлепанцы лежат на кушетке рядом с романом Элены Ферранте, который читала мама, – уголок страницы 152 загнут. Типографская краска размыта, слова слились воедино, как слезы, но можно еще рассмотреть, что страница обрывается на середине предложения. Одно из незаконченных маминых дел. Я беру с полки перекошенную серебряную рамку с последней школьной фотографией Анджелики. Смотрю на нее, запоминая веселую улыбку сестренки и ямочки у нее на щеках. Потом встаю и отодвигаю тяжелый железный лист, перекрывающий дверь. Раньше она выходила в светлый коридор с картинами на стенах, но это было до Allagare Grande, до великого потопа. Теперь у моего порога плещется Тирренское море, и лишь узенький деревянный карниз отделяет меня от воды. В этом новом Риме все пути ведут вверх. В каждом уцелевшем жилище есть такой карниз или мостик, выходящий на passerelle, пешеходную дорожку высоко над водой. Дорожки, в свою очередь, приводят нас на верхние этажи собора, больницы, мэрии, интернет-кафе, даже школы. В школу после потопа, конечно, мало кто ходит. Кафе – дело другое, я сам туда часто наведываюсь. Послушаешь, что такие катастрофы происходят по всему миру, и поймешь, что планета не нас одних невзлюбила. Все мы видели жуткие снимки нью-йоркской Таймс-сквер. Широкая улица превратилась в реку, над которой торчат крыши бродвейских театров. У континентов больше нет берегов – море захлестывает всех, и богатых и бедных. По воде передвигаться можно вроде бы без проблем: садись в деревянную моторку, которые у всех мостков причалены, и плыви на север, в Тоскану… только не так все просто. По морю волны гуляют, а в Тоскане все переполнено. Очереди на вокзале или в аэропорту надо ждать месяцами, без кучи евро там вообще делать нечего. Да и кто тебе гарантирует, что твой новый город или страна тоже не окажется под водой? Я не сразу капитулировал – в первые месяцы цеплялся за жизнь, как все. У одних были родственники в сухих районах, у других сбережения, а у меня ничего. Пока дождешься пособия от Евросоюза, загнуться можно, поэтому я нашел свой способ остаться в живых. На дне моря лежали сокровища, дорогие памятки, за которые люди готовы были платить. Нырять туда дураков не находилось, один я рискнул с голодухи – я и раньше без акваланга нырял, выпендривался перед ребятами из команды. В первую же неделю я откопал среди развалин Национальной галереи Рафаэлеву «Форнарину». Картину так размыло, что разглядеть красавицу трудно, но я знал, что ценители найдутся, и не ошибся. «Форнарина» целый месяц меня кормила. Потом я нашел юбилейные монеты 2004 года, выпущенные к столетию пуччиниевской «Мадам Баттерфляй». Они всего по пятнадцать евро, но как коллекционные стоили вдвое дороже. Так я и промышлял день за днем, пока не нашел в густых водорослях подлинные сокровища: папины шлепанцы, мамину книжку и сестренкино фото. То, что они так и лежали рядом, было больше чем совпадение: я счел это знаком. Глядя в лицо сестры, я понял, кто я такой. Гнусный мародер, вот кто. Чувство вины пересилило голод. Я перестал нырять и твердо решил уйти вслед за ними. Я вскидываю на плечи свой тяжелый рюкзак, выхожу на карниз, прыгаю и плыву – не делать же этого прямо здесь, перед домом. Лучше там, ближе к центру, где стоит полузатопленный Колизей. В голове у меня стихи Байрона, которые я учил в школе: Покуда Колизей неколебим, Великий Рим стоит неколебимо, Но рухни Колизей – и рухнет Рим, И рухнет мир, когда не станет Рима[1]. Я хватаюсь за арку, прижимаюсь лбом к камню, прощаюсь – и ухожу в глубину. Соленая вода заливает рот: мерзкое это дело, топиться. Начавшийся прилив утягивает все глубже. Адреналин зашкаливает, и Анджелика, могу поклясться, орет мне в ухо: «Всплывай, идиот! Всплывай!» Но я подавляю инстинкт и продолжаю опускаться на дно. Кто бы сейчас поверил, что я спортсмен. Захотел бы – всплыл за считаные секунды, но я не хочу, вот в чем дело. Голова показывает путаный фильм для меня одного. Я уже засыпаю – и вдруг слышу моторку над головой. Непорядок, подсказывает не совсем уснувшее сознание. Лодкам запрещено выходить в дневные часы – это одно из новых правил, принятых после Allagare Grande. Спасатели могут и нарушить, конечно… если утопающего заметят. Сознание возвращается ко мне в полном объеме, стремление к смерти уступает место стыду. Не хватало еще, чтобы спасатель прыгал в море и боролся с приливом, вытаскивая меня. Не годится так уходить. Я скидываю рюкзак и делаю то, что мне велела сестренка: всплываю. Голова выскакивает наружу, хлебая сладкий, чудесный воздух. Мотор все ближе. Я приподнимаюсь, машу руками и кричу пропавшим куда-то голосом: – Я здесь! Не надо прыгать! Но это не спасательный катер. Это катамаран с синей надписью «Европейское космическое агентство». Что делает ЕКА в этом месте и в этот самый момент? Мужчина и женщина, стоящие на носу, целенаправленно изучают местность. На женщине военная форма – темно-синяя, итальянская, на мужчине деловой костюм и футболка с девизом ЕКА. Меня они, к счастью, не замечают. Не думал, что меня еще можно чем-нибудь удивить, но случилось именно это. Не пытаясь больше уйти на дно, я плыву вслед за катамараном. ЕКА не зря явилось в наш бывший город, столь важное событие я не хочу пропустить. Одолеваю брассом последний отрезок вспененной воды. Вот он, наш «Пансион Даниэли», вывеска на крыше так и осталась. Катер поворачивает к палаццо Сенаторио, к мэрии. На причале стоит премьер-министр Винсенти с женой Франческой и дочерью Эленой, лучшей подружкой моей сестры. Я задерживаю дыхание и ныряю, чтобы они меня не увидели. Что я буду отвечать, если спросят? Вечность спустя выныриваю. Премьер с женой ушли в дом вместе с двумя людьми из ЕКА, но Элена еще тут и снимает лодку на камеру. Я тоже попадаю в кадр и моргаю от вспышки. Вот черт, заметила! – Лео? – Элена выбегает на край причала. – Ты что здесь делаешь? Можно бы выдумать что-нибудь – решил, мол, поплавать с утра пораньше. Только не поверит она, врать я никогда не умел. Сразу догадается по моей физиономии, что я задумал сделать. – Buongiorno, Элена, – кричу я в ответ. – Ничего… долгая, в общем, история. Да, как же. Теперь от нее не отвяжешься – можно с тем же успехом на суше поговорить. Я подплываю, подтягиваюсь, вылезаю на причал. Ноги трясутся, с одежды течет на доски. – Хорошо хоть разулся перед заплывом – почему ж не разделся? – говорит Элена и вспыхивает. – Я не то хотела сказать… сейчас принесу тебе что-нибудь сухое. Стой тут. – Спасибо. – Я стараюсь не смотреть на нее. Не потому, что смущаюсь, а потому, что каждый раз вижу с ней рядом мою сестру. Зря я увязался за этим дурацким катером. Вверху, на пешеходной дорожке, слышатся чьи-то шаги: мои соседи, поднявшись необычайно рано, тоже идут в палаццо Сенаторио. Все чудней и чудней. Элена приносит большое пальто, которое я надеваю прямо на мокрое. Она хочет о чем-то спросить, но я опережаю ее. – Что вообще происходит? Зачем люди из ЕКА приехали в Рим? – Ты что, правда не знаешь? – Нет… – Так отбор же. Сегодня объявят имена двадцати четырех! – Двадцати четырех? – Знакомые слова, вроде забытого вкуса во рту. Я знал их еще до того, как Рим затопило, до того, как все потерял. – Европа! – выпаливаю я. Элена кивает с легкой улыбкой. В памяти всплывают обрывки прошлого. Мы с Анджеликой и родителями смотрим в прямом эфире пресс-конференцию ООН: мировые лидеры объявляют, что человечество находится в состоянии войны со своей планетой. Листовки о новой миссии распространяют официально, и мы узнаём о плане заброски молодых астронавтов на Европу, наиболее перспективный спутник Юпитера. На следующей неделе в нашей школе появляются «скауты» для отбора кандидатов. «Только молодежь может сосуществовать с радиационностойкими бактериями, которые обеспечат человечеству будущее на новой планете, – говорят ученые в телевизоре. – Только молодежь будет способна к воспроизводству, когда Европа станет пригодной для колонизации». Все эти головокружительные мечты смыл потоп – у меня и в мыслях не было, что это дело доведут до конца. – Значит, финалистов уже отобрали? – спрашиваю я. – Почему тогда НАСА и ЕКА просто не объявят их имена в онлайне? Зачем тащиться сюда… стоп! Кто-то из них здесь, что ли, живет? У нас в Риме?! – Ну да! Правда, здорово? Хоть бы не я, у меня сердечный приступ случится. Имя объявят на пресс-конференции в полседьмого. – Ты серьезно? Тогда пошли! Я перехожу на бег. Элена протестует, говоря, что нельзя являться туда босиком и мокрым насквозь, но я хочу сам услышать, как кого-нибудь из моих друзей и знакомых назовут в числе финалистов. Папа сейчас потрясал бы кулаками, гордясь, что выбрали римлянина, мама сокрушалась бы, жалея родителей избранного. Портик дворца затонул вместе с нижними этажами; я вбегаю с понтона в крытую галерею, ведущую в бельэтаж, piano nobile. Картины старых мастеров на стенах разбухли от сырости, расписные потолки испещрены трещинами, но жизнь здесь кипит по-прежнему. Следуя на гул голосов, я вхожу в Неоготический зал с мраморными колоннами. Хрустальная люстра на потолке сохранилась с допотопных времен. Зал почти до отказа заполнен пережившими катастрофу, последними римлянами, как нас именуют СМИ. Итальянка в военной форме, человек из ЕКА и премьер с супругой поднимаются на эстраду, трое операторов готовятся к съемке, сердце у меня стучит все быстрей. – Мне тоже надо туда, к родителям. Поговорим позже, ладно? Ты так и не сказал, зачем полез в воду. Я и забыл, что Элена все еще здесь. – Ладно. – Все смотрят вперед – авось никто не заметит, что с меня капает. – Спасибо тебе. – Buongiorno, – говорит премьер в микрофон. – Спасибо, что собрались здесь сегодня, в день, который вернет Риму былую гордость. Вижу, вам так же не терпится услышать новости, как и мне, поэтому буду краток. Позвольте представить вам сержанта Клеа Росси из Итальянских вооруженных сил и доктора Ганса Шредера из Европейского космического агентства. Пока все аплодируют, я отыскиваю себе местечко в последних рядах. Доктор Шредер выходит вперед. – Благодарю вас, премьер-министр и все, кто присутствует в этом зале. Для меня большое счастье еще раз посетить Рим – не думал, что мне представится такой случай. Все затихают, понимая смысл его слов. Наша родина быстро идет по стопам Байи, древнеримского города, затонувшего из-за вулканических сдвигов на Неаполитанском заливе.