У того, что сидел ближе к клеткам, один глаз был выбит: обычное дело для птицелова. – Какую птичку хотите поглядеть? – спросил одноглазый, криво улыбаясь. – Лучше ты погляди, – негромко ответил дед Митроха, сделал мне знак, и я достал серебряную деньгу. Птицеловы напряглись. – За такую цену отдадим всё, что есть. – У вас ничего нет, – презрительно сказал Митроха. – Одни малые пичуги. Заплатим, если подрядитесь на промысел. Сегодня ночью. Одноглазый посмотрел на своих и сказал: – Ночью птиц не ловят. Митроха коварно улыбнулся. – А кто говорит про птицу? И коротко изложил наш замысел. Рассказ про оборотня совершенно не смутил чёрных мужиков: эти люди, проводящие всё своё время в самых глухих буреломах, верхом на кривых ветвях, в сотнях саженей от твёрдой земли, пропахшие гнилой трухой и еловой хвоей, не боялись никого и ничего. Они подносили требу чёрному богу и слуге его, чащобному лешаку. А кто подносит дары нижнему миру – тот и сам туда понемногу опускается. Сговорились быстро. Птицеловы попросили половину вперёд: законный ход. Мы подождали, пока они соберут свои клетки и корзины, и всей шайкой – пятеро деловых – отправились в меняльную лавку. При входе, хоронясь в жидкой тени, стоял огромный гридь, оснащённый увесистым сажалом; он пустил за порог только двоих: меня и одноглазого птицелова. Кирьяк, Митроха и второй птицелов остались ждать на улице. Деньга принадлежала мне, поэтому в двери лавки вошёл именно я. Хотя, наверное, лучше было бы доверить сложную затею опытному Митрохе. Но гридь сразу спросил, кто из нас подлинный владелец ценности, – и я шагнул вперёд. В лавке от жары, духоты и волнения у меня закружилась голова, но я подышал носом и кое-как перемогся. Меняла – жирный, белокожий малый с редкой бородёнкой, одетый в облегающий кафтанчик со слегка засаленным собольим воротником – сходу вежливо предложил обменять мою целую деньгу на другие две половины, уже загодя разрубленные. Однако я, не будь дурак, решительно отказался и попросил разрубить именно мою деньгу, причём непременно в моём присутствии. Меняла не стал возражать: ушёл в заднюю, особную хоромину, с усилием отворив низкую дубовую дверь. Я впервые видел в доме такое обилие дорогостоящего железа. Оконце закрывала частая кованая решётка – голову не просунуть; рядом с дверью висел на петле тяжёлый засов, а сама дверь была по углам обложена треугольными пластинами. Всё железо тускло блестело, недавно натёртое салом, – чтоб не ела ржа. Меняла вернулся: принёс особую каменную наковаленку, зажатую в крепкую деревянную оправу, и топорик с полированной рукоятью, и увесистый медный молоток. Положил мою деньгу на плоский камень, утвердил точно поперёк деньги лезвие топорика, и по его обушку умело, резко шарахнул молотком, разъяв серебряную ценность на две части. И тут же бросил обе половинные деньги на весы, и ткнул гладким розовым пальцем: – Ровно. За такую услугу платить не полагалось. Любой меняла в любой меняльной лавке, хоть в Резане, хоть в Муроме, был обязан по первому требованию владельца разделить целую деньгу на две, на три, на четыре, на восемь частей. За такой навык меняле благоволил лично князь, или ярл, или родовой старшина – тот, на чьей земле меняла действовал. Куны лысые и новые, половинные и четвертинные, новгородские и каширские, а также медь, олово, бронза, железо, серебро, не говоря уже о золоте, скифском и ромейском, – если меняла хорошо в этом понимал, торговля вокруг него шла бесперебойно. А где торговля – там прибыток и процветание. Поэтому хозяйство менялы день и ночь стерегли княжьи оружные люди. Поэтому за покушение на менялу в любом городе и в любой селитьбе полагалась немедленная прилюдная казнь. По привычке я тут же сунул обе половинных деньги за щеку – по-другому не умел – и кивнул одноглазому птицелову: выходим. Снаружи, кажется, стало ещё жарче. Площадь опустела, люди попрятались. На окнах закрывали ставни. Ждали бурю. Бабы спешили снять с верёвок сохнущие тряпки, чтоб не унесло. Небо сделалось пустым, прозрачным, и с востока уже понемногу наползала чёрная пелена. Я отдал полденьги Митрохе, а тот протянул птицелову. Мы пошли было прочь – но нас окликнули. Через пустую площадь к нам торопливо шагал старый знакомец: мальчик Велибор, одетый в домашний кафтан из мягкой тончины. – Здравы будьте! – кричал он, улыбаясь излишне широко. – Хорошо, что я вас отыскал! Мы вежливо поклонились. Велибор смотрел на нас, как на кудесников, или даже как на богов, с восхищением и восторгом, снизу вверх, и мне показалось, что если я протяну руку – он её облобызает. Скажу вам, браты, – мы, глумилы, живём именно ради таких взглядов, ради сияния в чужих глазах. А что платят нам серебром – это второе дело. Никаким серебром не измерить людское уважение. И если б я за свой редкий навык не получал никакой платы, а только человеческое восхищение – я бы и в таком случае не остался внакладе. – Хотел ещё раз поблагодарить, – сказал мальчик Велибор, вдруг покраснел и поклонился с большим изяществом. – Гульбище вышло чудесное! Все мои друзья до сих пор обсуждают! Такого угара я не ожидал! Вы – великие умельцы. – И ты молодец, – степенно ответил Кирьяк и поправил рукав своей новой рубахи. – Но мы спешим. Извини, друг. Велибор посмотрел на наших спутников – птицеловов; те скромно держались позади нас и не выпускали из рук своих клеток. Их чёрные лица ничего не выражали. – Хотите новый урок? – спросил Велибор. – На проводы лета? Митроха солидно кашлянул. – Боюсь, не выйдет, – сказал он. – Нас в другом месте ждут. Заранее договорено. И развёл руками с таким глубоким сожалением, что я и сам ему почти поверил. – Где бы ни ждали, – сказал Велибор, – я дам вдвое больше. Я сглотнул густую слюну. За всеми страстями по кузнецовым дочерям да по оборотню Финисту я совсем забыл, кто мы есть. А мы были не охотники за птицечеловеками, а только шуты-скоморохи, чья участь – бить в бубны, горланить срамные песенки и веселить народ честной. Вдалеке, у самого края неба, наконец тяжко громыхнуло, как будто всесильный повелитель грозы, хозяин небес швырнул огромный валун в ещё более огромный медный котёл, чтоб сварить и съесть; ведь он, бог молний, хозяин неба, всё может – значит, и камни жуёт. Я испугался, и пот хлынул по моей спине. Не на меня ли направлен небесный гнев? Боги не любят, когда люди берутся не за своё дело. Не бросить ли нам нашу затею, не отнять ли серебро у черноликих птицеловов, не убраться ли восвояси, подальше от города Резана? Но нет; решили уже. И я, и моя ватага – мы были в своём праве. Если просят о помощи – надо бросать всё и помогать. А если так не делать – Коловрат слетит с оси, и мир провалится в бездонную пропасть. Велибор ждал, смотрел искательно. – Подумаем, – солидно сказал ему Кирьяк. – Мы тут ещё задержимся. Если решим – придём завтра, и сговоримся. Но осенью будет дороже, сам понимаешь. – Ничего, – беззаботно ответил мальчик Велибор. – Осилим! Он опять поклонился и ушёл. – Ишь ты, – пробормотал Кирьяк. – Осилит он. Силён богатырь отцовы деньги тратить. – Завидуешь? – спросил я. Кирьяк захохотал. – Дурак я что ли – завидовать? Я – удивляюсь! Кто удивлён – тот счастлив! Хлопнул меня по загривку, чтоб подбодрить, и зашагал, аршинным резким ходом, к устью улицы, явно тоже обрадованный восхищением в глазах мальчишки-заказчика. И запел во всё лужёное молодое горло нашу с ним любимую, на двоих сложенную, глуму: Мы не сеем и не пашем, Просто так мудями машем! И куда ни попадя Разлетаются мудя!