Часть 19 из 26 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В посаде, в отдалении от городской стены, меж неказистых, вросших в землю домишек с серыми, перепревшими на солнце соломенными кровлями, птицеловы попросили нас обождать, свернули за кривой угол: здесь, у какой-то бедной старой вдовицы, или у бобыля, или у дерзких воров в притоне, или просто в сараюхе у покладистого хозяина, они держали временную кладовку, где хранилось их имущество и где теперь они спрятали клетки с птицами; да и серебро, конечно. Не таскать же с собой.
Обратно вернулись с торбами через плечо, и от обоих крепко пахло брагой: понятно, что в кладовке у них и выпивка была припасена, и закуска.
Нам не предложили.
Кто уделяет нижним богам – тот не бывает ни добрым, ни щедрым, ни участливым. А главное – таких ведь и не упрекнёшь.
Это как с погаными степняками, сарматами, пачинаками и прочими едоками мамалыги. Вроде такие же люди, два глаза, две ноздри, снизу – ноги, сверху – темя, в середине – живот; а поговорить не о чем.
Так, в безмолвии, не враждебном, но отчуждённом, мы дошли до кузнецова хозяйства.
Здесь тоже всё было закрыто на засовы и закупорено – только слабо светилось жёлтым лучинным светом Марьино окошко, обращённое на восток.
Кузнеца мы не боялись; люди его ремесла просыпаются и раздувают горн задолго до рассвета, чтобы работать в прохладе. Заканчивают в полдень, а спать ложатся – во второй половине дня.
Но даже если бы хозяин, пропитанный копотью, вышел к нам и спросил, кой ляд мы шастаем вокруг его вотчины – мы бы прямо сообщили, что ловим нелюдя. Никто не будет прогонять со своего порога охотников за оборотнями. Наоборот, могут и пожрать вынести, и выпить.
Темнело, и тучи наползли на небо, словно отравили его; у меня дрожали руки, и я понял, что обязан содеять одно главное, последнее, самое важное действо.
Одноглазый птицелов, сопя и перешёптываясь с напарником, внимательно осмотрел двор и дом, затем сбросил торбу на траву и сказал тихо – словно листва прошелестела:
– Сокола хорошо ловить в кутню, или в колпак. Но времени нет. Мы растянем сеть, а потом пойдём в лес: найдём приваду. Подвесим голубя, или – филина. Филинов все птицы ненавидят. И ещё учтите: сокол – птица благородная, он сверху бьёт. Он упадёт, как камень. Готовьтесь.
– Зачем привада? – возразил Митроха. – Он к девке прилетит. Девка и есть – привада. Вон её окно. Ваше дело – уловить, а мы – спутаем и побьём. Ставьте тенёта.
И оглянулся на нас с Кирьяком – а мы согласно кивнули, хотя мало поняли; и я сообразил, что теперь самое время подать голос.
– Как хотите, – сказал я, – а Марью надо предупредить.
* * *
Птицеловы уже вытаскивали из торбы свои сети, хитроумно сложенные; вид этих сетей меня неприятно поразил; они были темны от крови.
– Марья знает, – негромко возразил Кирьяк. – Сёстры наверняка рассказали.
– Может, рассказали, – возразил я, – а может – нет. А я – расскажу теперь. Иначе выйдет нечестно.
– Не надо, – сказал Митроха. – Не ходи в дом. Будет лучше, если она не узнает.
– Кому – лучше? – спросил я.
Митроха промолчал. Но не промолчал Кирьяк; я такого от него не ожидал.
– Не ходи, – сказал он. – Испортишь дело.
– Зато себя не испорчу, – ответил я. – И тебя заодно, как товарища. Или ты мне не товарищ?
Я видел: рыжий Кирьяк не уверен в успехе затеи. И старый Митроха тоже.
И птицеловы, может быть, тоже не были уверены в успехе – но им было заплачено.
И я, и старик Митроха, и дружила мой Кирьяк, и черноликие мужи скверного ремесла – понимали, что нелюдь, если захочет, легко убьёт нас всех.
И, далее, может убить и сестёр. И кузнеца.
И разнести по брёвнышку весь его дом.
Но птицеловы получили деньгу, мы с Кирьяком – дали сёстрам честное слово, а Митроха – согласился не только соучаствовать, но и возглавить.
С одной стороны, это было опасно и даже, наверное, глупо. С другой стороны – настоящая охота и есть драка с неизвестным концом. Кто кого? Пятеро обыкновенных, с сетями, ножами и дубинами, – или один необыкновенный?
Бить в бубен – тоже охота. Погоня.
Спеть песню, прочитать быль, откричать глуму – всё есть охота, преследование восторга.
И я отправился к дверям кузнецова дома, постучал осторожно, согнутым пальцем, и спустя малое время дверь открылась, словно меня ждали.
Обе старшие сестры стояли за порогом, обе – с ножами в руках, бледные и решительные.
– Позовите Марью, – попросил я шёпотом.
– Пройди, – ответила средняя и отошла вбок.
Я вошёл.
Дом был огромный и сложно устроенный. На глаз, он был собран уже как лет сто, из громадных, в полтора обхвата, небрежно обтёсанных – теперь так не делают – брёвен. В передней части – горница, очаг из мощных, чёрных от копоти валунов, от них ещё исходил тонкий ток тепла: дрова жгли совсем недавно; над очагом – широкий дымник, по стенам в два ряда – полки с посудой. В задней части – три особных хоромины, разделённых перегородками из более тонких брёвен. В таких домах всегда очень сухо и нигде не бывает ни пятнышка плесени. Мох, которым были на совесть пробиты щели, высох и омертвел задолго до рождения сестёр и обратился в белёсые, тут и там торчащие пучки волокон.
Густо пахло земляным прахом.
Свет давал единственный глиняный жирник, стоявший в середине большого, чёрного от времени стола.
В ближнем углу, в плетёном заплоте из ивовых прутьев, проснулся новорожденный козлёнок, зашуршал соломой и снова заснул: детёныши животных сразу чуют чужаков.
И вот: увидел я, что пол в доме, забранный старыми, потемневшими полубрёвнами, был сплошь исчерчен охранительными рунными ставами, нарисованными углём и кровью: здесь были руны-берегини, и руны крови, и руны воина, и родовые, тайные руны неизвестных мне очертаний. И я оробел шагать прямо по знакам, двинулся вдоль стены, обочь, и прошептал про себя заклятие от нижних богов и их присных: «Щур меня – щур меня – бери небо – не бери земля» – и глубоко подышал носом, чтобы воздух – главное питание человека – наполнил меня верой в правду того, что я задумал.
Средняя сестра показала мне подбородком на дверь Марьи.
Я постучал в дверь.
Марья открыла. Увидев меня, подняла брови.
Она ждала другого гостя, и это понимание наполнило меня горечью.
Разумеется, она про меня уже и забыла.
– Кто тебя впустил? – спросила она негромко.
– Твои сёстры, – ответил я. – Дело важное. Надо поговорить.
– Войди, – сказала Марья. – Пить хочешь? Есть?
– Ничего не хочу. Я ненадолго.
Её хороминка была мала размерами: кровать, да стол, да обтянутый кожей сундучок с девичьим добришком, да короткая полка, где сидела в одиночестве соломенная куколка-мотанка, облачённая в лоскутное платье: у каждой девки в комнате всегда есть такая куколка, любимая, сохранённая в память о цветном детстве.
Имелись тут и признаки достатка: пол сплошь устилали мягкие овчины – такое я видел только в богатых теремах, – а посреди стола отсвечивало медное блюдо с искусной чеканкой по краям; и горка свежей земляники лежала на том блюде. Слёзы навернулись мне на глаза: в моей родной селитьбе землянику ели только малые девчонки; так уж было принято. Самую сласть отдавали девкам, а парни да взрослые в основном жевали щавель.
А рядом с медным блюдом на том же столе лежала труба с подзорными стёклами: страшная диковина из чуждого мира.
На стене, на распялке, висело платье голубки – в нём Марья вышла на гульбище, а теперь, видимо, продолжала уснащать, добавляла нарядного шитья по вороту и рукавам.
Не желая того, я покосился на стену – где-то там была дырка, проделанная сёстрами. Конечно, они и теперь подсматривали, но мне было всё равно.
Марья выглядела сонной, усталой, но спать не собиралась, косу не расплела: ждала.
– Сегодня ночью, – тихо сказал я, без предисловий, – мы будем ловить твоего Финиста.
Лицо Марьи сделалось злым и гордым.
– Ловить? – спросила она. – Зачем?
– Он напал на нашего друга.
– Ваш друг напал первым.
– Он не напал. Только собирался.
Марья улыбнулась так взросло, с таким превосходством, что я на миг пожалел, что пришёл.
– Вы, – сказала она, – его не поймаете. Не сможете. Он сильней вас всех.
– Он – нелюдь. Зачем ты с ним связалась?