– Ты ничего про него не знаешь. Это первое. А второе – какое твоё дело, с кем я связалась? – Нет у меня, – ответил я, – никакого дела. Только чувство есть. И посмотрел ей в лицо. Она отвела глаза. – Лучше уйди, – прошептала. – И скажи друзьям, чтоб ушли тоже. Нападёте на него – пожалеете. Вы не знаете его силы. – Уйти, – ответил я, – проще всего. – И с шёпота вышел в голос: – Но мы не уйдём. Это не лично я хочу – это ватага решила. Твой дружок против закона встал. Оборотни живут особо, люди – особо. Ты не дура, должна понимать. Если мы не накажем его – другие накажут. А те не накажут – так третьи явятся. И так будут наказаны все, кто встаёт против лада и ряда. Марья улыбнулась слабой улыбкой; нездорова, подумал я встревоженно. – Как, говоришь, тебя звать? – Иваном. – А второе имя? Я помедлил, и надежда на малый миг затеплилась в груди. Если девка спрашивает про второе имя – значит, всерьёз интересуется; значит, выделяет из прочих. – Корень, – признался я, снова перейдя на шёпот. – Моё второе имя – Корень. Однажды из меня, как из корня, выйдет новый род. И дети мои заполнят мир. Так я решил. – Иван-Корень, – произнесла Марья слабым голосом. – Ты хороший парень. Слушай меня. Нет никакого лада и ряда. Мир не движется по кругу, и нет у него никакой оси. Вернее, ось есть, и не одна; их – неисчислимое множество. И наш закон – лишь малая часть другого, большего закона. А тот закон – часть ещё более великого закона. И мы, люди, счастливы, только если направляем жизнь, чтоб открывать один закон за другим и обращать эти открытия себе в пользу. И богов тоже нет, а есть только законы… Из того, что сказала эта маленькая зеленоглазая девка, я понял не всё – но понял главное. – Мало того, что он нелюдь. Так он ещё и кощунник! Запутал тебе голову! – Он – нелюдь только потому, что ты его так назвал. А я – знаю другое. Он такой же, как и мы. Только больше помнит. И народ его – такой же, как наш народ, только много древнее. Люди его народа умеют летать. Они живут в городе над облаками и ни в чём не знают нужды. Их дети не умирают. А дети моей матери – умерли… Из четырнадцати – выжили только мы трое… При свете лучины я увидел, что лоб Марьи покрылся каплями пота. – Ты нездорова, – сказал я. – Нет, – ответила Марья, улыбнувшись через силу. – Это сёстры. Они опоили меня. Сонного подмешали в воду, я по вкусу поняла. Они думают, вы с ним справитесь. Но ваше счастье в том, что он вас не тронет. Может быть, ушибёт, как ушиб твоего рыжего друга… – Пусть, – сказал я. – Мы, глумилы, отродясь ушибленные. – Ты смелый, Иван-Корень, – сказала Марья. – Но ты с ним не совладаешь. Ему пятнадцать лет, а он знает больше, чем самые старые волхвы. Он пел мне песни на языках народов, которых давно не существует. Уходите, не трогайте его. Если хоть один волос упадёт с его головы – я прокляну вас всех. Они… Эти люди за облаками… Они называют нас – «дикие племена»… Или – «бескрылые»… Им нельзя причинять вред бескрылым… Это всё равно что ударить младенца… Так он мне сказал… Головой я понимал, что мне лучше уйти. Но какая-то сила прижала мои ступни к полу девичьей горницы. – Бескрылые, значит, – сказал я. – Вот оно как. Бескрылые! Чего ж он, такой весь из себя крылатый, связался с бескрылой девкой? Может, врёт он тебе? Глумится? Зачем ему веришь? – Затем, что сама видела… И я не дура, правду от кривды отличаю… Марья присела на постель, стискивала руки, улыбалась слабо, бормотала бессвязно. – Он сказал, что люди есть сосуды счастья… они созданы, чтобы летать по небу и петь красивые песни… Ты – скоморох, ты должен понять… Меж людьми и птицами лишь одна связь… И те, и другие – умеют петь… И она, глядя в сторону, запела тихо, как бы младенца укачивала в колыбели. В воздухе, в воздухе В великом роздыхе В вертограде праведном Ни золотом, ни каменном Высоко за облаками У богов под боками Живёт птица малая Ни рябая, ни алая Ту птицу не догнать Ни спутать, ни поймать У ней серебряные перия Только в это не верю я Пока не подойду ближе Да сама не увижу… Такого диковинного, изощрённого песенного лада я не слышал никогда и нигде, и стоял, как вкопанный, посреди тесной девичьей светёлки, не зная, куда деваться. И ничего не хотелось, кроме как – чтоб маленькая девка пела дальше и дальше. Но она замолкла и медленно легла на постель, поджав ноги. – Может, воды тебе? – спросил я. – Ничего не надо. Уходи, Иван-Корень. Пожалуйста… И друзья твои пусть идут… Целей будут… – Прости, – ответил я, – мы уже не уйдём. Сеть натянута. Услышишь шум – знай, что это мы. Прощай. Она уже спала. В тот миг я уяснил, что должен исчезнуть. Иногда бывает: приходишь куда-то, в чужой дом, в чужой уклад – и понимаешь, что ты лишний. А пришёл вроде с добром, с участием, или с выгодой, или потому что позвали – но, побыв малое время, осознаёшь, что звали зря, и выгода не нужна, и даже добро не нужно. И лучшее, что можно придумать, – немедленно уйти. И я ушёл. Повернулся, закрыл за собой дверь, тихо прошагал – снова вдоль стены – через просторную горницу; какая-то из сестёр, средняя, наверное, что-то тихо спросила мне в спину, но я только рукой махнул; отворил вторую дверь, главную, тяжёлую, и затворил. А под чёрным, низким небом уже собиралась буря, какие редко бывают. Воздух звенел. От жары и духоты голова сделалась дурная и одновременно очень ясная, и показалось, что кто-то – бог, наверное (кто же ещё?) – хочет поселить в моём разуме какую-то важную догадку, о том, кто я таков на самом деле и как устроено всё вокруг меня. О том, что мой хребет и есть мировая ось. Или о том, что люди – те же птицы, только вывернутые наизнанку. Но я был слишком напуган, и не запомнил той догадки. * * * Да, я – Корень, таково моё второе имя, заветное; самим мною выбранное. Вот, пришёл миг признаться и открыть себя всего: извините, если смутил. Скажете, оно слишком звонкое? А я, наоборот, думаю, что скромное. Не звонче, чем имя «Велибор», что значит: побеждающий весь мир, велящий всем. А я никогда не желал никому велеть, никого покорять, или подчинять, или побеждать, или торжествовать, или владеть.