Птица уже чуяла близкий конец и билась, пытаясь освободиться. – Быстрее! – крикнул одноглазый и оборотил взгляд на Кирьяка и Митроху: – Отдавайте самое дорогое! Я не хотел участвовать в чёрной требе. Не хотел, чтобы хозяин нижнего мира обратил на меня свой взгляд и явил благосклонность. Я бы предпочёл, чтоб он вовсе не знал о моём существовании. Но ватага решила иначе. Что я мог отдать? Медную бляху с пояса? Половину серебряной деньги? Свой бубен? Свою жизнь? Свою удачу? Больше я ничего не имел. Ещё была любовь к девке Марье – но ради всех богов на свете, верхних, нижних, любых других, я бы не отдал ни Марью, ни свою любовь. Дождь хлестал меня по лицу. Одноглазый выхватил нож и одним сильным ударом отсёк ворону голову. Конечно, не так сноровисто, как это делают волхвы, – но достаточно быстро, чтобы птица не успела издать смертный стон. Но всё-таки мне показалось, что я его услышал. И когда ворон умер – какая-то малая часть меня умерла тоже. Кровь хлынула на деревянного истукана, полилась по грубо вырезанному лику. Обезглавленная птица сотряслась несколько раз; если бы не была спутана – наверное, хлопнула бы крыльями. Птицы, как и люди, умирают небыстро: видели, как бегает курица, лишённая головы? Когти сжались и разжались. Я посмотрел на Кирьяка – тот стоял недвижно, с бессмысленными глазами, и его правая рука судорожно сжимала оберег – петушиный клюв – на широкой груди. Одноглазый погрузил два узловатых пальца в голую шею птицы, как будто в кувшин, и помазал свежей кровью свой лоб и щёки. – Во славу и ради удачи! – хрипло провозгласил он, и отдал обезглавленную птицу второму. – Во славу и ради удачи! – крикнул второй, которого я теперь ненавидел люто. Смотрел, как они грубыми резкими движениями взрезают умерщвлённого ворона, разламывают его грудину, проворно вырывают требуху. Теперь, спустя сто лет, все вы знаете, что требуха и есть требная плоть. Мясо – людям, кишки – богам. Так был устроен тот древний, дикий мир, в котором я провёл свою молодость; нравится вам это или нет. Не стану пугать вас подробностями. Скажу лишь, что оба птицелова скинули рубахи и порты, остались нагими – в свете молний было видно, что их руки и морды загорели дочерна, а тела сохранили зимнюю белизну, – и обмазали себя, включая горла, животы, причиндалы и колени, дымящейся жертвенной кровью. А затем прыгали, под дождём и ветром, через деревянного истукана, как через костёр, размахивая над головами вороньими кишками, словно победными флагами. А потом мясо ворона сожрали, а кости и перья втоптали в мокрую траву. И старый Митроха тоже жрал, двигая беззубым ртищем, и прыгал. И Кирьяк поучаствовал – но я на него не смотрел, не желал. И по изгибам их костлявых спин я понимал: они очень хотят победить. А я не хотел. В победе не всегда есть правота, а в правоте не всегда есть победа. И я знал, что чёрный бог не взял мою требу. Я не поднёс её от чистого сердца. Я не отдал самое дорогое, что у меня было. И в предстоящей охоте удача меня не ждала. Птицеловы, наверное, хотели бы до конца соблюсти правила и спалить воронью требуху в костре – но дождь помешал. Впрочем, костёр – не главное. И жертвенный камень – не главное. И даже истукан не обязателен. Главное – кровь. Только она возбуждает интерес богов. Только горячая, свежая, алая – угодна хозяевам других миров. Так же и меж людей: все мы прохладны, все мы прощаем другу другу слова и поступки, пока не пролилась кровь. Зато уж если пролилась – поднимается вой, набухает гнев, и вот уже брат идёт на брата, обнажив заточенное железо. Обратно шли ещё быстрее, почти бежали. Ветер гнул деревья, кидал нам в лица холодную небесную воду. Бывает, что в общей требе, когда вся селитьба, от мала до велика, стоит вокруг жертвенного камня – один человек, или несколько, не разделяют совместного порыва. Когда режут птицу, или козлёнка, или тельца, или человека – бывает, что не все согласны. Эти молчаливые, возражающие, или просто глупые, или наоборот, слишком умные, или пришедшие ради общинной воли, из страха перед большинством, – есть всегда. Не надо думать, что в годы моей юности, сто лет назад, мы все поголовно дрожали от страха перед силой богов и толпами бегали на требище по поводу и без повода. Мы были разные тогда. Как и вы теперь. Сам я, как и было сказано раньше, никогда особенно не надеялся на хозяев верхнего, а тем более нижнего, подземного мира. Бывали меж нас и такие, кто вообще не верил в богов, и волхвов не слушал, а жил только своим личным разумением, а когда волхвы приходили – кидал в них камни. А были и третьи, которые сами себе придумывали богов и втихомолку подносили жертвы богу дёгтя или богу срамного духа. Были меж нас пришлые люди с севера, подносившие жертву великанам, и пришлые с востока, подносившие жертву Тангру, богу кочевников, любителю кумыса, и пришлые с юга, подносившие жертву богу, имя которого невозможно было даже выговорить, любители грибов-дурогонов, верившие в дерево, растущее из нижнего мира в верхний мир, и в белку, которая бегает по стволу того дерева, перенося сплетни от нижних богов к верхним – и обратно; разные, говорю, были мы тогда, в том старом мире, от которого теперь мало осталось. Поэтому ни Кирьяк, ни Митроха, ни тем более птицеловы не упрекнули меня за то, что я не участвовал в требе. Ничего не сказали. По их лицам, мокрым от дождя и крови, было видно: они вполне удовлетворены. Они точно знали, что чёрный бог забрал вороньи кишки, съел и доволен. Так мы вернулись к дому кузнеца. Здесь одноглазый птицелов, снова пошептавшись с напарником, посмотрел на нас и сказал: – Обнажите ножи, подготовьте дубины. Встаньте по углам дома. Не разговаривайте. Не шевелитесь. Ждите. Всё будет очень быстро. Промедлите – упустите. В такой темноте он не увидит сеть. Когда запутается – сразу бейте. – А если не прилетит? – спросил Кирьяк. – В бурю птицы не летают. – Он не птица, – ответил одноглазый. После чего оба они исчезли во мраке. – Боишься? – спросил меня Кирьяк. – Сам бойся, – ответил я. Кирьяк засмеялся, но из-за дождя и рёва ветра я не услышал его смеха – только почувствовал: он жаждал боя. – Я его видел! – крикнул он, наклонившись к моему уху. – Я готов! А ты, если не хочешь, не лезь! Я справлюсь! И показал мне нож. Он был готов зарезать оборотня. Его обуял уже охотничий раж, и ярость, и желание мести. И я на миг поверил: в нужный миг мой ловкий, крепкий друг воткнёт лезвие в чужую шею. Но потом я вспомнил, как вчера тот самый нелюдь, сокол Финист, пронёс моего друга по небу и сбросил мне на голову. Бездыханного, дрожащего, жалкого. И я понял: Кирьяк уже ничего не соображает. Его волей управляет высшая сущность, нажравшаяся вороньей требухи. Со мной говорил уже не сам Кирьяк, но чёрный бог, овладевший его рассудком. Страшно, тоскливо было понимать, что от меня ничего не зависит. Я не участвовал в требе – но и не помешал. Не помешаю и теперь. Охота началась, и я в ней был – зритель. В этом беда всех, кто возражает. Они спасают не мир, а самих себя. Куда ушли птицеловы – я не видел. Тьма была – словно дёготь разлили. Я не видел ни сети, натянутой где-то поверх моей головы, ни Митроху, сразу пошедшего, куда велели. Слабый свет давало лишь окошко Марьи, освещённое изнутри, – но я знал, что девка спит, в её питьё сёстры подмешали что надо. Когда нелюдь явится – она не сможет ему помочь.