– Мне и первый не слишком нужен, Женюшка, – сипло отозвался шестидесятитрехлетний Григорий, привычно объединяя имя молодой жены с ее статусом. – Куда мне там ходить? Нарядят в больничную рубашку, вот и все одежки. Он тяжело, с присвистом дышал и недовольно разглядывал свою руку – бледную, со вздувшимися венами. «Нет, – подумал Григорий, – все правильно. Больше тянуть уже нельзя». Операцию по аортокоронарному шунтированию ему предлагали сделать уже лет пять, но Стрельников отчаянно сопротивлялся. Как только воображение рисовало открытую грудную клетку и слабо трепещущее сердце – его сердце, – из глубины существа поднимался внутренний протест. Но, если быть честным, это был просто страх. Он боялся умереть на операционном столе, так и не поняв, что умирает. «Угу, – пробилась в мысли горькая ирония, – зато теперь-то ты прекрасно это понимаешь. И умираешь каждую минуту». – Гриш, какую футболку, эту или вот эту? – появилась на пороге Женя. Григорий улыбнулся: – Обе давай. И костюм, – внезапно добавил он. – Будет в чем домой везти, если что-то пойдет не так. Женя вспыхнула, замахнулась вешалками. Футболки взметнули рукава, как будто ожили и тоже выразили свое негодование. – Я тебе покажу «не так»! Даже думать не смей на эту тему! Она развернулась и исчезла в спальне. Григорий тяжело вздохнул. Молодость не желает думать о смерти. Евгении было двадцать восемь, на два года меньше, чем Стасу, его сыну от первого брака. Когда они решили пожениться, это вызвало массу пересудов и кучу домыслов. Если бы кто-то осмелился, покрутил бы пальцем у виска прямо перед ним, но Гриша был уверен – крутили, и многие, у него за спиной. Седина в бороду… Что же, может, и так, но два последних года стали едва ли не самыми спокойными и счастливыми в его жизни. Женя, назло всем сплетням, искренне любила, и Григорий тихо и умиленно удивлялся: за что же ему под конец жизни выдали такое вот счастье? – Так, господин Стрельников, – вошла она в столовую, – вещи собраны, документы – в кейсе, машина через пятнадцать минут. Может, чайку? На дорожку? – Нет, птичка моя хлопотливая, – покачал головой Григорий. – Присядь-ка рядышком. Женя придвинула стул и села. Нежно взяла его лицо в ладони, теплые, с тонкой розовой кожей, на которых он губами изучил каждую линию, и серьезно посмотрела в глаза: – Гриша, не фокусничай там, ладно? Я прилечу двадцатого июля, так что во время операции и после буду рядом. И не волнуйся – ничего плохого не случится. Просто не может случиться. – Да кто мне там фокусничать позволит, Женюшка? Немцы – они, знаешь ли, ого! Орднунг! – Вот и хорошо, что орднунг! С тобой только так и можно, – улыбнулась она. Григорий смотрел, как свет пробивается сквозь рыжеватые пряди ее волос, заставляя их сиять. Хотелось пересчитать едва заметные веснушки на лице, разгладить губами тоненькую морщинку между бровями, поймать выдох с теплых губ, но он только устало улыбнулся: – Все будет хорошо. Я постараюсь быть послушным, мой генерал. – То-то же! – Она улыбнулась в ответ, но в голубых глазах жила тревога. – Пора. Он поднялся – тяжелый, высокий, проигрывавший войну с лишним весом, и сердце заколотилось в груди неровно, с перехлестами. Снова подумал, глядя на жену: «За что мне такое чудо?» – и медленно двинулся в холл огромной квартиры. * * * – Продолжается регистрация на рейс SU2152 авиакомпании «Аэрофлот», Москва – Дюссельдорф… Аэропорт Шереметьево привычно гудел. Все выглядело так, словно они собрались лететь куда-нибудь на Бали предаваться радостям украденной из рабочего графика передышки, но не в этот раз. – Гриш, как приземлишься, сразу звони, ладно? – заглядывала она ему в лицо. – Конечно, Женюшка. Все, не тревожься. Меня встретят. Там до Аахена пару часов ехать всего, часам к шести буду уже в клинике… Университетскую клинику в Аахене ему посоветовал хороший знакомый, который перенес такую же операцию двумя годами раньше. Григорий навел справки, и его все устроило. – Пока, родная. Он коснулся губ жены, поймав сладкий выдох, и на секунду прикрыл глаза. «Все будет хорошо», – мелькнула тревожная мысль. Не мысль – мольба. Жить хотелось отчаянно. * * * Утонув в широком кресле бизнес-класса, он мрачно смотрел, как за иллюминатором убегает назад серая лента взлетной полосы. Вернется ли он, Григорий Стрельников, в Москву, игрушечной панорамой раскинувшуюся под брюхом самолета? Летать Григорий не любил, но за долгие годы к постоянным перелетам привык. Предпочитал заснуть и проспать большую часть полета. Во взбудораженном мозгу крутились обрывки мыслей об оставленных на попечение партнеров делах, о Жене, старавшейся изобразить бравый вид и незаметно смаргивавшей слезинку с ресниц… Он не заметил, как провалился в сон. * * * И снова он, младший сержант Григорий Стрельников, трясется в кабине попутки по разбитой дороге. Воротник парадной рубашки давно расстегнут, фуражка и китель, украшенный такими аксельбантами, что им позавидовал бы и маршал, лежат на коленях. «Еще немного, – думает Гришка, – еще два поворота – и прямая через лесополосу, потом старый мост, а за ним уже поселок!» Он не стал предупреждать родных телеграммой, как сделали многие ребята из его взвода. Просто сел в поезд и проспал трое суток, чтобы поскорее прошло время. Из города в район ходил рейсовый автобус, а уж поймать попутку в Малинники не составило для него труда, главное – знать, где искать. Поблагодарив немногословного шофера, Гриша спрыгивает с подножки сразу за мостом и всей грудью вдыхает прохладный, пахнущий водой воздух. Перегибается через перила деревянного моста и счастливо смеется от щемящего чувства, переполнившего грудь. Камышовка неспешно несет темную воду в тень под мостом, в высоком небе суетятся птицы, впереди из-за деревьев виднеются крыши крайних домов. «Дома!» – радостно трепыхнулось сердце. Гриша ставит на землю коричневый чемоданчик, натягивает китель, застегивает воротник рубашки. «У солдата выходной, пуговицы в ряд, ярче солнечного дня золотом горят…» – мурлыкает он в такт шагам, направляясь по дороге к поселку. Расплавленным золотом чистой радости горит его душа. – Мать! – от калитки кричит он во двор. – Встречай солдата! Она бегом кидается навстречу из летней кухни, на ходу вытирая руки о передник и причитая на весь поселок: – Гришенька! Сыночек! Гришенька! Пока Гриша неловко обнимает ее, неожиданно маленькую, прижавшуюся к груди лицом, и осторожно оглаживает трясущиеся плечи, из-за забора выныривает патлатая голова Санька, соседского пацана. – Ух ты! Вернулся! – присвистывает он. – С приездом. – Сыночек мой, – не унимается мать, но обнимать перестает, только любовно оглядывает его, словно хочет навсегда запомнить таким – в дембельской форме, со смущенной улыбкой. – Ладно, ма, ладно, – смущенно ворчит Гришка. – Эх! Он оглядывает двор, дом, сарай, пристройку и пустую собачью конуру: – А где Вулкан? – Так помер он, сыночка. В прошлом году еще. Старый же был совсем… Кудлатого Вулкана Гришка знал всю жизнь. – Эх, – повторяет он уже без восторга, – жаль псину. Ну ничего, ма. Другого возьмем, я же дома теперь! Говорит и сам наконец начинает верить в то, что вернулся. – Ой, а чего же мы стоим-то? Ты же с дороги, поди голодный? – И голодный, и пропылился весь! Я ополоснусь, а ты уж стол сообрази. Только до Зои дойду. Мать, собиравшаяся двинуться к дому, замирает на месте. – Что? – настораживается Гришка. В груди ворочается неприятный холодок. Зоя перестала писать и отвечать на его письма довольно давно, но Гришка был уверен: что бы там ни случилось – девчачья ерунда. Он вернется, и Зоя никуда от него не денется. Да и мать каждый раз писала, что с Зоей все в порядке. Работает-де… – Что? – повторяет он, потому что мама не отвечает, пряча глаза. – Не ходи ты к ней, сынок. Замуж выходит Зоя. – Куда? – не верит Гришка. – За кого? Кулаки сжимаются сами собой, а сердце бухает, как поршень танкового движка, норовя раздвинуть ребра. – За городского. Не ходи. – Когда свадьба? – глухо спрашивает он, дернув ворот рубашки. – В воскресенье. Идет второй час пополудни четверга, 26 мая 1976 года.