* * * Мелодичный сигнал пробился в сознание, вырвав его из сна, и в первые мгновения Григорий не сразу сообразил, где находится. Горело табло «Пристегните ремни». Приятный голос КВС сообщил, что самолет начинает снижение… «Дюссельдорф, Аахен, клиника», – вспыхнуло в мозгу. Таких ярких и реалистичных снов он не видел уже лет тридцать… С чего вдруг? Почему именно этот день? Почему мама? Григорий думал, что давно не помнит ее лица, однако же во сне увидел его четко, во всех подробностях. Зоя… Почему – Зоя? Почему он вспомнил ее теперь, когда стал наконец счастлив, несмотря ни на что? * * * – Как долетели, Григорий Валерьевич? Русский водитель, черноволосый и усатый, легко, как пушинку, закинул его чемодан в багажник черного «мерседеса». – Прекрасно, – прохрипел Григорий. Ему было невыносимо душно даже в тени, под эстакадой огромного аэропорта, и хотелось скорее загрузиться в кондиционированный салон автомобиля. – Женюшка, я уже в машине. Да, встретили. Да, все отлично, – позвонил он жене, едва разместившись на заднем сиденье. «Мерседес» вырулил на автобан и набрал скорость. * * * Здания клиники должны были поражать современной архитектурой, но Григорию было не до того. Словно из-под воды, он вполуха слушал переводчика, беседуя с врачом, полноватым и слишком, как ему показалось, молодым для своей репутации. Обследование… Анализы… Почему снова? Ведь он все это сделал в Москве? Оказывается, немцы не только педанты, но и перестраховщики. Да ладно, черт с вами! Он подписал кучу бумаг, веером разложенных на столе, оставляя на каждой размашистую подпись: «Г. Стрельников». Формальности казались сейчас нелепыми. Если умрет, то претензии предъявлять никто не будет. В брачном контракте с Женей ее полномочия, как супруги, были безжалостно кастрированы юристом и ею самой – так она хотела показать всему миру, насколько равнодушна к статусу своего мужа. «Гриш, плевала я на твое добро! Мне ты нужен!» А Стас? Этот только рад будет, если папочка «ласты склеит», по его же выражению. Парень шел вразнос, и Григорий уже устал бороться с этой бедой. * * * На третий день пребывания в клинике ему совсем поплохело. Врачи и медсестры, исключительно вежливые, но по-деловому отстраненные, старались сохранять видимость спокойствия, но получалось это не всегда. Да и к чему были их актерские потуги, если Григорий едва дышал, несмотря на пластиковую маску респиратора на лице? Он и сам прекрасно понимал, что может не дотянуть даже до операционного стола. То просыпаясь, то проваливаясь в забытье, он желал уже только одного – чтобы все поскорее закончилось. Но немцы сдаваться не собирались, и к ночи ему полегчало настолько, что он смог заснуть спокойно. * * * Он стоит в управе, собираясь устраиваться на работу. Сидеть без дела оказалось невыносимо. Со времени Зоиной свадьбы, на которую он, от греха подальше, не пошел, прошло две недели, а они так еще и не виделись. Солнышко ласково лижет деревянный пол перед закрытой дверью отдела кадров, и Гришка нетерпеливо корябает доску носком ботинка, когда в коридоре появляется Зоя. Она расцвела, повзрослела и похорошела. У Гришки даже дух перехватывает, когда он наталкивается на нее взглядом. С огромным трудом подавив желание броситься навстречу, он продолжает подпирать спиной простенок между окнами, но глаз так и не отводит. – Гриша! – радостно восклицает Зоя. Григория аж подбрасывает от звука ее голоса. – А я все думала – зайдешь… – Она останавливается рядом, как будто ничего особенного и не произошло. – А я думал, ты меня дождешься, – резко отвечает Григорий. Получается грубо. Его корежит от боли и обиды, а сердце лупит так, что Зоя должна слышать этот грохот. Она удивленно смотрит ему прямо в глаза: – Но я же тебе писала… Я же извинилась… – Да что ты? – еще более грубо спрашивает он. – Что-то я никаких извинений не получал. – Как же? – Зоя совсем теряется. – Я написала еще осенью, что встретила Сеню и полюбила. Я не умею обманывать, Гриша. Так случилось… Она почти плачет – глаза увлажняются и становятся еще красивее. Гришка сцепляет зубы и бормочет сквозь них: – Не получал я такого письма. Ишь, честная какая. Меня любила, пока я рядом был, а как ушел родине долг отдавать, так другого полюбила, значит? – Гриш, – Зоя уже шепчет, – я думала, что люблю. Я же не знала, как это бывает… И про письмо – не знала… Прости меня, пожалуйста! – Уйди! Ненавижу! – шипит Гришка и выметается из управы сам, первый. Ярость и обида рвут душу в клочья. Но его пугает другое: то, что единственным желанием остается прикоснуться к ее мягким розовым губам – и гори оно все огнем! * * * Григорий проснулся со стоном – отголоском того стона, что разбил ему сердце давным-давно, в другой жизни. Весь день, пока его, отрешенного и почти безучастного, зачем-то снова обследовали и кололи, он вспоминал то, что казалось ему надежно забытым. Вычеркнутым из жизни. Похороненным. Почему старая любовь напомнила о себе именно сейчас? Не потому ли, что сердце наконец ожило и отдалось новой? Он не знал. * * * Надежда на то, что Зоя с мужем уедут к нему в город (с глаз долой – из сердца вон), не оправдалась. Семен устроился в совхоз мотористом и жил в доме тещи. Гришка страдал, но страдать тихо у него не получалось. Натурой он был деятельной, из армии пришел с наградой, так что парторг скоренько подхватил его под свое крыло. – Будешь у нас комсомолом командовать! – заявил он. – Так меня же не выбирали, – попробовал отмежеваться Григорий. – Выберут, – подмигнул парторг. – А срок придет, в партию вступишь. Мы, Григорий, с тобой на переднем фронте! Комсомол и партия – самые главные движущие силы в жизни страны. Собрание на следующей неделе, будь готов. – Всегда готов, – по-пионерски ответил Гришка, не зная, радоваться ему такому доверию или печалиться. Печалиться оказалось некогда. Коллектив молочного хозяйства был в основном молодой, так что комсомольцев в Малинниках было, почитай, каждый второй взрослый, а партийных, кто еще на пенсию не вышел, – втрое меньше. И Гришка с головой погрузился в работу. Поселковые девчонки дружно сохли по нему, и комсорг – пропадать, так с музыкой! – ни в чем себе не отказывал, но сердце упрямо твердило только одно имя: Зоя. Аж заходилось, проклятое, стоило ей на горизонте мелькнуть… Не смог Григорий ее возненавидеть, как ни старался. И разлюбить не смог. Вся ненависть и вина достались на долю Семена Зимчука. Его комсорг на дух не переносил, но приходилось держать себя в руках, должность спасала от необдуманных поступков. Но спасти его от греха так и не смогла. Зоя сама пришла к нему однажды на прием. К тому времени у комсорга уже появился свой кабинет в управе – клетушка, увешанная стендами с агитацией. Григорий, не ожидавший остаться с Зоей один на один в тесной комнате, сгреб в кулак отчетную ведомость, да так и замер. – Гриша, я по личному делу, – выдавила она, опустила глаза и покраснела. Сумасшедшая надежда взметнулась в сердце Гришки, толкнув в лицо всю кровь, которая была в организме, аж глаза заслезились. «Пьет? Бьет? Развод?» – заметались в голове предположения одно нелепее другого. Ничего подобного за Семеном Зинчуком не водилось. В других обстоятельствах комсорг даже счел бы его своим парнем. – Что? – протолкнул сквозь сжавшееся горло Гришка. – Я не знаю, как сказать… Она посмотрела ему в лицо. Серые глаза были чисты и безмятежны. – Сеня детей очень хочет. Мы третий год стараемся, и – ничего. У врачей были. Я в город ездила – все нормально. О том, что Зоя ездила в город, Гришка знал. Он знал почти все, что она делала. Вот только никак не мог понять, к чему она клонит, а потому промолчал. Зоя вздохнула: – Люблю я его, Гриш. Без памяти люблю, вот как ты меня. Если не рожу, уйдет он. Рано или поздно… Помоги мне. Никто ничего не узнает. Никогда. Если у нас получится, этот ребенок будет моим и Сениным, от тебя ничего не потребуется, только молчание… – Да ты сдурела? – Гришка выскочил из-за стола, перевернув стул. Тот с грохотом отлетел в сторону. Он схватил ее за руки повыше локтей, намереваясь тряхануть как следует, чтобы привести в чувство, но Зоя неожиданно запрокинула голову и приоткрыла губы…