Не хватило у Гришки сил удержаться на краю пропасти. Ухнул с головой. Впился в эти губы, наверняка делая ей больно, но Зоя только руки на плечи ему закинула, прильнув жарко, так, что Гришка покачнулся, будто ему под дых засадили. Лидочка родилась 15 августа, ровно через девять месяцев после самой безумной недели в его жизни, той самой, которую Зоин муж провел на курсах повышения квалификации в районе. С тех пор Зоя избегала Григория всеми силами и при встречах холодно смотрела сквозь него. После пожара, похорон и суда Григория забрали на повышение в район, а потом и в город… Надежда когда-нибудь обрести дочь растаяла навсегда вместе с гибелью Зои: Семен цеплялся за последнее, что у него осталось в жизни, а Григорию и цепляться было уже не за что. Доказать, что Лида – его дочь, он не мог. Вернувшись в Малинники в двухтысячных, он узнал, что Семен умер, а Лида вышла замуж и вполне счастлива. Какое-то время он намеревался остаться в поселке после развода с женой, даже начал отстраивать дом-усадьбу, да так и не закончил. Бизнес властно потянул обратно в Москву, а теплицы – что теплицы? – капля в море его финансовых интересов… Иногда Григорий интересовался делами дочери, знал, что у него растет внучка, но тайну так никому и не раскрыл, кроме Копылова, которого тогда, на суде, топил с отчаянием и яростью человека, чья любовь сгорела заживо, а вместе с ней и его душа. Глава 2 Завещание Григорий позвонил своему нотариусу за три дня до операции с просьбой приехать в клинику немедленно. Немедленно не вышло. Лощеный и лоснящийся от пота Яков появился в тени больничного сада – чудесного, уставленного скамейками и засаженного цветами и деревьями – только через день. Он степенно вышагивал по дорожке, оттопырив губу и поблескивая золотыми дужками солнцезащитных очков. Григорий криво ухмыльнулся: Яков вовсе не был снобом, но подавал себя именно таким. – Вот ты где, старый бес! – увидел его Яков. – Давай присаживайся. Я думал, не успеешь, – подвинулся Григорий, ногой откатив кресло-каталку подальше от скамейки. Сейчас ему было уже не осилить пешей прогулки от клиники до парковой зоны. – Когда это Яша тебя подводил? Хреново выглядишь. – Сам знаю. Ничего, подлатают – запрыгаю, как новенький. Привез? – Привез, конечно, – кивнул Яков, стянул с крупного носа очки и пристально уставился в лицо Григорию. – Что, желаешь убедиться, что я в своем уме? – хохотнул тот и скривился: грудь обожгло болью, дыхание сбилось. – Да, желаю. Работа такая, – серьезно ответил Яков. – В своем. Доставай свои бумажки, а то скоро медперсонал прискачет, мне ж оперироваться завтра… – Евгения еще не приехала? – невпопад поинтересовался Яков. – В три пятьдесят прилетает, к вечеру будет. Не виляй, scrivener[2], – нетерпеливо поморщился Григорий, – давай записывай. Яков обреченно вздохнул и потянулся к большому кейсу, который приволок с собой. – Печатающее устройство с портативным принтером? Прогресс, однако! – усмехнулся Григорий. – Диктуй давай, бланк открыт и заполнен. – Погоди, не помню, как там было-то? Я, Григорий Валерьевич Стрельников, находясь в здравом уме… – Это уже есть, хотя насчет ума я сомневаюсь, – оборвал его Яков. – По делу давай. – А по делу будет не очень длинно. Мою недвижимость в поселке Малинники вместе со всем, что находится в доме и на территории усадьбы, а также полный пакет акций Малинниковского тепличного комплекса, его постройки и земли, принадлежащие мне на правах собственности, завещаю Бойко Веронике Андреевне, с правом вступления в наследование по достижении совершеннолетия. – А как же Стас? – изумленно спросил Яков. – Он же сын тебе… – Стасу остаются две машины, квартира на Арбате, в которой он живет, и ежемесячное содержание в размере двух тысяч евро сроком на пять лет. – Да ты что? – А ничего. Если мой недоумок-сынок не придет в себя за это время, он уже никогда в себя не придет. Ему тридцать почти, помнишь? Все остальное, движимое и недвижимое, включая вклады в Швейцарии, – это для Жени. – Она знает, что ты меняешь завещание? – Нет. Ты ей ничего не скажешь, а я скажу только о том, что включил в него Веронику. – Кто она такая, эта Вероника? Судя по всему, ей еще и восемнадцати нет… Что ты успел натворить? – Яков прижал пальцем кнопку «Печать» и напряженно ждал ответа. Григорий хотел рассмеяться, но закашлялся и заперхал, как столетний дед. – Я натворил, как ты выразился, много лет назад, – отдышавшись, пояснил он. – Вероника – моя родная внучка, только она об этом не знает. И вообще, до сегодняшнего дня об этом знали только двое – я и еще один старикашка. Теперь нас стало трое… Кхе… * * * Женя встревоженно и жадно ощупывала взглядом каждый миллиметр его лица, крепко держа за свободную от капельницы руку. – Выглядишь неплохо, – соврала она, зная, что Григорий не поверит. Спорить он не стал, в этом не было ни смысла, ни необходимости. Назначенная на завтра операция больше не пугала, как раньше. Из прозрачного пакета в вены вливалось спокойствие и отрешенность. – Я должен тебе кое-что сказать, родная. – Не надо. Молчи лучше. Женя поправила легкое одеяло и снова впилась взглядом в его лицо. Тонкие брови жены сдвинулись, заломив кожу над переносицей, в глазах застыл тот самый страх, который только-только отпустил Григория. – Я должен. Если что… – он помедлил, но не для того, чтобы выдержать эффектную паузу (что он, кстати, частенько использовал), а потому что переводил дыхание, – если меня не станет, Яков Рубинштейн тебе поможет и с делами, и с бумагами. Он был сегодня здесь, мы обо всем договорились. – Зачем? Зачем здесь был Яков? – еще больше нахмурилась Женя. – Я немного изменил завещание, малыш. Добавил в него одну родственницу. Думал, что смогу помочь ей сам, но, если умру, пусть ей помогут хотя бы мои деньги. Я виноват перед ней и ее матерью. При последних словах Женя моргнула, а потом вдруг улыбнулась. – Да ты – ловелас! – тоном судьи, зачитывающего обвинение, произнесла она. – После операции все мне расскажешь про эту «родственницу», понял, муж мой? – Слушаюсь, мой генерал, – прохрипел Григорий, кряхтя от застрявшего в груди смешка. – Больше ничего не изменил? – подозрительно прищурившись, спросила Женя. Григорий повозил головой по подушке в знак отрицания. Она наотрез отказывалась от роли его душеприказчика, и ссориться сейчас ему совершенно не хотелось. – Так, Стасу содержание чутка урезал. Женя поджала губы. У них были разные взгляды на парня. Женя его жалела, как и многие из друзей, но Григорий оставался непреклонным – он считал, что дал сыну все, что мог, для успешной карьеры и жизни, а тот, как жадный птенец, только и умел раскрывать клюв пошире, требуя еще и еще и не собираясь ничего делать самостоятельно. – Он, между прочим, звонил вчера, спрашивал про твое самочувствие. – Неужели? Ну-ну… Григорий был совершенно уверен, что Стас был последним человеком на земле, которого интересовало состояние его здоровья. Разве что в смысле близости к смерти. – Гриш, ты зря. Он переживает, – попыталась заступиться за его сына Женя. – Не сомневаюсь, – прохрипел Григорий. – Давай не будем о нем? Давай о нас? Я не все сказал, птичка-невеличка. Женя улыбнулась. – Во-от! Вот такую я тебя люблю больше всех на свете. Спасибо, что появилась в моей жизни. Если позволит Бог, мы с тобой еще почудим! – Мы непременно почудим и разрешения ни у кого спрашивать не будем! Ты ведь не трусишь? – Абсолютно. – И я не буду. Я знаю вот тут, – она потянула вялую Гришину ладонь и приложила к своей груди, – все будет хорошо. Он ухмыльнулся и сделал попытку просунуть руку в вырез блузки. Женя шутливо хлопнула его по запястью и смущенно оглянулась на медсестру за стеклянной преградой окна в палату. Та резко опустила голову. – Ты – похотливое животное! – заявила жена, подавив смешок. – Называй вещи своими именами, Женюшка. Старый развратник? Похотливый козел? – Не старый и не козел, но близко к истине. Да ну тебя! – отмахнулась она. А потом пришел серьезно настроенный врач и прекратил это безобразие, выставив Женю из палаты. Но Григорий еще долго улыбался и слышал в ноющем сердце ее тихий смех.