После этого супруги немного помолчали, и Трой сказала: — У нас открыто окно? Стало как-то прохладно. — Я посмотрю. Шторы уже были задернуты на ночь. Аллейн раздвинул их и обнаружил, что окно действительно открыто. Снаружи еще было светло. Ветер еще больше усилился, по небу тревожно неслись облака, и повсюду слышался какой-то неясный гул. — Что-то на нас надвигается. На озере настоящий шторм. — Аллейн закрыл окно. — Не повезло гостям, которым нужно будет возвращаться домой, — сказала Трой и добавила: — Я буду рада, когда эта вечеринка закончится, а ты? — Буду искренне рад. — Наблюдать за суровым испытанием, выпавшим этому несчастному мальчику — все равно что сидеть на аутодафе. — Хочешь, у тебя случится мигрень? Я расскажу об этом очень убедительно. — Нет. Он догадается. И Соммита тоже. — Боюсь, ты права. Ну что, дорогая, спустимся к шампанскому и закускам? — Полагаю, да. Рори, по-моему, ты как-то забросил свою особую миссию. Ты случайно не считаешь мистера Рееса «крестным отцом», происходящим из сицилийской «семьи»? — Он достаточно холоден и необщителен, чтобы оказаться кем угодно, но… — Аллейн заколебался. — Нет. Пока что мне не о чем сообщить начальству. Я и дальше буду пользоваться его гостеприимством, и несомненно, вернусь к своему чертову шефу с пустыми руками. У меня мало желания заниматься этим делом, это факт. Если бы не ты, моя необыкновенная девочка, и не твоя текущая работа, то желания было бы еще меньше. Пойдем. Несмотря на отсутствие Руперта и артистов, в гостиной было полно народу. Разными видами транспорта на остров прибыли около тридцати гостей, и теперь их знакомили между собой мистер Реес и его секретарь. Тут были представители верхушки художественного совета, дирижеры и критики, среди которых следовало отдельно отметить авторитетное лицо из журнала New Zealand Listener. Среди прочих зарубежных гостей выделялся крупный румяный мужчина с полуприкрытыми глазами и диктаторским носом — сэр Дэвид Баумгартнер, знаменитый критик и музыковед. Он оживленно беседовал с синьором Латтьенцо, который при виде Аллейнов согнулся в преувеличенно низком поклоне, явно сообщил сэру Дэвиду, кто они такие, и повел его к супругам. Сэр Дэвид сказал Трой, что для него встреча с ней — это большая честь и прекрасный сюрприз, и спросил, правда ли, что она будет писать Великолепную Даму. Он предсказуемо поддразнил Аллейна, сказав, что им всем придется не совать свой нос куда не следует. Затем серьезно рассказал о неудобствах, испытанных за время поездки: если говорить начистоту, то она свалилась на него в самое неподходящее время, и если бы это был любой другой человек — тут он бросил на них хитрый взгляд — то он бы и не подумал… в общем, и так понятно. Он явно намекал на то, что «Чужестранке» лучше бы оказаться хорошим произведением. Гостям предлагали сэндвичи с лобстером, паштет и миниатюрные закуски, которые мистер Шеллоу[27] называл «разные разности»[28]; шампанское лилось рекой. Сэр Дэвид сделал глоток, поднял брови, быстро осушил бокал и протянул его, чтобы наполнить снова. Точно так же поступали и все вновь прибывшие. Разговоры становились все громче. — Предварительная подготовка, — пробормотал Аллейн. И в самом деле, без десяти восемь у гостей испарились все следы усталости после долгого путешествия, и когда Марко, постоянно мелькавший тут и там, принялся звенеть в маленький ксилофон, ему пришлось делать это довольно долго, словно стюарду на корабле, который ходит по коридорам, созывая пассажиров на обед. Бен Руби и мистер Реес начали тактично подталкивать гостей ко входу в музыкальный салон. Двери были распахнуты. Публика стала рассаживаться по местам. На креслах в передних рядах были разложены таблички с именами гостей дома и некоторых вновь прибывших, которых, очевидно, считали важными персонами. Трой и Аллейн сели слева от пустовавшего места мистера Рееса, сэр Дэвид и синьор Латтьенцо — справа от него, за ними расположился Бен Руби. Прочая элита состояла из дирижера филармонического оркестра Новой Зеландии и его жены, трех профессоров музыки из трех университетов, австралийского газетного магната и четырех представителей прессы — какой именно, не уточнялось. Оставшиеся зрители в количестве примерно пятидесяти человек сами выбрали себе места, а позади них по феодальной традиции расположился домашний персонал. Голоса звучали громко и оживленно, и в салоне установилась атмосфера ожидания. — Только бы они продержались, — прошептала Трой Аллейну. Она взглянула вбок на синьора Латтьенцо. Тот скрестил руки на груди и склонил голову к сэру Дэвиду, который излучал оживление и добродушие. Латтьенцо бросил взгляд исподлобья, увидел Трой и скрестил пальцы правой руки. Вошли музыканты и стали настраивать инструменты; этот звук всегда заставлял Трой затаить дыхание. Свет в салоне погас. Занавес на сцене мягко засветился. Мистер Реес проскользнул на свое место рядом с Трой. Руперт Бартоломью вышел из-за кулис так незаметно, что успел поднять дирижерскую палочку прежде, чем его заметили. Началась увертюра. Трой всегда жалела, что мало знает о музыке и не всегда понимает, почему одни звуки трогают ее, а другие оставляют равнодушной. Этим вечером она испытывала слишком сильную тревогу, чтобы слушать внимательно. Она пыталась уловить реакцию публики, смотрела на спину Руперта и пыталась понять, удается ли ему извлечь какую-то магию из исполнения музыкантов, и даже задавала себе вопрос: как долго продлится подогретое шампанским эфемерное благодушие тех слушателей, кто разбирается в музыке. Ее настолько сильно отвлекли эти раздумья, что момент, когда поднялся занавес, застал ее совершенно врасплох. Трой воображала себе самые ужасные вещи: что Руперт сорвется и уйдет со сцены, погубив все представление; что он остановит музыкантов и обратится к публике; или что сама публика все больше начнет впадать в беспокойство или безразличие, и спектакль окончится при жидких аплодисментах, а разъяренная Соммита обратится к зрителям с гневной речью. Ничего из этого не случилось. По мере развития действия оперы благодушный настрой зрителей и в самом деле стал более прохладным, но потрясение от этого Золотого Голоса и изумление, которое он вызывал каждой пропетой нотой, были столь велики, что места для критики не осталось. И был даже пассаж в дуэте «Уйдешь ли ты» с Хильдой Дэнси — по крайней мере, так показалось Трой — когда музыка внезапно стала настоящей. Она подумала: это один из тех кусков, которые имел в виду синьор Латтьенцо. Она посмотрела на него, он поймал ее взгляд и кивнул. Сэр Дэвид Баумгартнер, чей подбородок покоился на жабо рубашки, придавая его лицу вид глубокой сосредоточенности, поднял голову. Мистер Реес, сидевший очень прямо, незаметно поглядел на часы. Дуэт завершился, и внимание Трой вновь рассеялось. Костюмы у артистов были хорошие: второстепенные персонажи были в сдержанных библейских одеяниях, взятых напрокат у новозеландской труппы, которая недавно снова поставила Йоркский цикл[29]. Одеяние Соммиты, сшитое специально для этого случая, было белым и непорочным, и если костюмер задумывал его как способ заставить Руфь выглядеть бросающимся в глаза изгоем в чужой стране, то этой цели он вполне добился. Начался и отзвучал квартет, не оставив от себя никаких впечатлений. Сэр Дэвид выглядел раздраженным. Соммита, оставшаяся на сцене в одиночестве, с жаром произнесла речитатив, а потом перешла к своей большой арии. Теперь Трой видела ее только в форме цвета, фиксируя ее в своей памяти, переводя ее образ на новый язык. Дива добралась до финальной fioritura[30], подошла ближе к краю сцены, подняла голову, раскинула руки и вознаградила их своим козырем — ля третьей октавы. Несомненно, она бы очень рассердилась, если бы зрители соблюли правило, говорящее о том, что нельзя аплодировать, пока не опустится финальный занавес. Они не стали его соблюдать и разразились маленькой бурей аплодисментов. Она предостерегающе подняла руку. Начиналась предпоследняя часть спектакля: слезливое прощание Руфь и синьора Романо — пухлого, одетого в складчатую блузу, с перехваченными ремешками ногами, похожего на Карузо на его поздних фотографиях. Появился Вооз, обнаружил их и приказал высечь сборщика колосьев. Руфь и Наоми умоляли Вооза смягчиться, что он и сделал, и опера закончилась несколько беглым всеобщим примирением в виде хора. Чувство облегчения, которое Трой испытала, когда занавес опустился, было настолько сильным, что она обнаружила себя бешено аплодирующей. В конце концов все оказалось не так уж плохо. Ни один из тех ужасов, что она себе воображала, не случился, все закончилось, и все были в безопасности. Впоследствии, правда, она задавала себе вопрос: а не была ли вынужденная реакция публики вызвана теми же эмоциями. Последовали три быстрых вызова на поклон. На первый вышла вся труппа, на второй — Соммита под жидкие одобрительные крики с задних рядов, на третий — снова Соммита, которая устроила привычное шоу с протянутыми руками, поцелуями пальцев и глубокими реверансами. А затем она повернулась к оркестрантам, подошла к ним с вытянутой рукой и приглашающей улыбкой, и обнаружила, что ее жертва испарилась. Руперт Бартоломью исчез. Скрипач встал и едва слышно сказал что-то; похоже, он предположил, что дирижер за кулисами. Улыбка Соммиты застыла. Она помчалась к выходу в глубине сцены и исчезла. Смущенные зрители продолжали отрывочно хлопать, и эти аплодисменты почти стихли, когда она появилась вновь, ведя — вернее, почти таща за собой Руперта. Он был всклокочен и бел как простыня. Когда она предъявила его публике, продолжая крепко держать за руку, он не выразил никакой признательности за аплодисменты, которые она вытребовала у зрителей. Они постепенно затихли, и воцарилась мертвая тишина. Она что-то прошептала, и этот звук повторился, расходясь гигантскими кругами: вокруг острова вздыхал северо-западный ветер. Зрители испытывали крайнее замешательство. Какая-то женщина позади Трой сказала: — Он плохо себя чувствует. Он сейчас потеряет сознание. Зрители шепотом выразили свое согласие. Но Руперт не упал в обморок. Он резко выпрямился, посмотрел в пустоту и внезапно высвободил руку. — Дамы и господа, — громко произнес он. Мистер Реес принялся хлопать, к нему присоединились остальные зрители. — Перестаньте! — крикнул Бартоломью. Все перестали хлопать. И тогда он произнес свой монолог под занавес: — Полагаю, я должен вас поблагодарить. Вы подарили свои аплодисменты Голосу. Это чудесный Голос, оскорбленный той чушью, которую ему пришлось петь сегодня. Ответственность за это лежит на мне. Мне следовало отказаться с самого начала, когда я понял… когда я впервые понял… когда я осознал… Он слегка покачнулся и поднес руку ко лбу. — Когда я осознал, — повторил он. А потом и в самом деле потерял сознание. Занавес закрылся. III Мистер Реес отреагировал на катастрофу со знанием дела. Он встал, повернулся к гостям и сказал, что Руперт Бартоломью неважно себя чувствовал на протяжении нескольких дней, и несомненно, напряженная подготовка к спектаклю подорвала его силы. Он, мистер Реес, знает, что все отнесутся к этому с пониманием; он попросил зрителей собраться в гостиной. Обед подадут, как только артисты смогут к ним присоединиться. Гости покинули салон, а мистер Реес в сопровождении синьора Латтьенцо отправился за кулисы. Проходя через холл, гости стали лучше понимать, что происходит снаружи: первым делом до них донеслись звуки непогоды — порывы сильного ветра, налетавшего через нерегулярные промежутки времени, дождь, а на заднем плане был слышен смутный плеск высоких волн; надвигалась сильная буря. Те из гостей, кому предстояло возвращаться в ночи на катере, автобусе и машинах, обменялись взглядами. Одна гостья, стоявшая у окна, раздвинула шторы и выглянула в окно; стекла были залиты дождем, барабанящим в окна. Она отпустила шторы, и на лице ее отразилась тревога. Сердечный мужской голос громко произнес: — Не о чем беспокоиться. С ней все будет в порядке. В гостиной вновь подавали шампанское и, по просьбе некоторых, более крепкие напитки. Начали входить артисты в сопровождении Хэнли, который оживленно переходил от одного гостя к другому. — Занят своим делом, — заметил Аллейн, наблюдая за ним. — Непростая у него задача, — сказала Трой и добавила: — Я хотела бы знать, как себя чувствует этот мальчик. — Я тоже. — Как думаешь, мы можем что-нибудь сделать? — Давай спросим. Хэнли увидел их, сверкнул обворожительной улыбкой и подошел. — Мы пойдем в столовую прямо сейчас, — сказал он. — Мадам просит не ждать ее. — Как Руперт? — Бедняжка! Так жаль, правда? Все ведь прошло так хорошо. Он в своей комнате. Прилег, но чувствует себя вполне нормально. Просил его не беспокоить. С ним все будет в порядке, — бодро повторил Хэнли. — Нервное переутомление в чистом виде. А вот и гонг. Пожалуйста, подайте пример другим гостям. Большое вам спасибо. Все снова прошли через холл. У самого входа, полуприкрытый объемистой скульптурой беременной женщины, чей хитрый эльфийский взгляд словно намекал на тайное свидание, незаметно стоял человек в штормовке, с которой лилась вода: это был рулевой Лес. Хэнли подошел к нему. Мебель в столовой переставили: теперь к большому столу добавили два дополнительных по бокам, и получилась буква Е без средней палочки. Три центральных места за главным столом предназначались для Соммиты, хозяина дома и Руперта Бартоломью, но все они стояли незанятыми. У каждого прибора стояли карточки с именами, и Аллейны вновь оказались среди важных персон. На этот раз Трой посадили по правую руку от мистера Рееса, а справа от нее сидел синьор Латтьенцо. Аллейн сидел рядом с пустым стулом Соммиты, а слева от него усадили жену дирижера Новозеландской филармонии. — Это восхитительно! — воскликнул синьор Латтьенцо. — Да, в самом деле, — кивнула Трой, не в настроении шутить. — Это я все устроил. — Что вы сделали?