— Я переставил карточки. Вас хотели посадить рядом с новозеландским maestro, а меня — рядом с его женой. Она будет в восторге от компании вашего мужа и не станет обращать никакого внимания на собственного. Он будет в меньшем восторге, но тут уж ничего не поделаешь. — Ну и нахальство, — фыркнула Трой. — Должна сказать… — Я, как вы, британцы, выражаетесь, урвал себе самый лакомый кусок? Кстати, мне очень нужно подкрепиться. Это был весьма болезненный провал, не так ли? — С ним все в порядке? Я, конечно, не знаю, что тут можно сделать, но с ним есть кто-нибудь? — Я его видел. — Правда? — Я сказал ему, что он поступил мужественно и честно. Я также признался, что в опере был блестящий момент — в дуэте, когда мы с вами обменялись взглядами. Он переписал его после того, как я смотрел партитуру. — Это ему наверняка помогло. — Думаю да, немного. — Вчера он довольно сильно нас встревожил, когда доверился нам, особенно Рори. Как вы думаете, может быть, Руперт хочется увидеться с ним? — Надеюсь, сейчас он спит. Некий доктор Кармайкл осмотрел его, а я дал ему таблетку. Я как раз страдаю от бессонницы. — А она спустится, вы не знаете? — Насколько я понял со слов нашего доброго Монти, да. После этого фиаско она, кажется, не была уверена, какого рода истерику ей следует закатить. Очевидно, не было и речи о том, чтобы наброситься на все еще находящегося без сознания Руперта. Оставался поток сожалений и раскаяния, но полагаю, она не очень-то хотела в него погружаться, так как это указало бы на недостатки ее собственного поведения. Наконец, можно было изобразить обезумевшую любовницу. Озадаченная этим выбором, она разразилась потоком двусмысленных слез и, как выражаются в пьесах вашего Шекспира, удалилась наверх. В сопровождении Монти. К услугам мрачной Марии и с намерением вновь эффектно появиться с опозданием. Несомненно, можно ждать ее в любой момент. А пока что мы попробовали великолепную форель на гриле, а вот и курица в вине подоспела. Но Соммита так и не появилась. Вместо этого появившийся в столовой мистер Реес сообщил, что примадонна очень расстроилась из-за обморока бедного Руперта Бартоломью, явившегося, несомненно, следствием нервного истощения, но она присоединится к ним немного позже. Затем он добавил, что с сожалением вынужден сообщить следующее: по словам рулевого, поднялся местный шторм под названием «Россер»; он будет усиливаться и, возможно, достигнет пика примерно через час, и тогда уже будет опасно добираться до большой земли. Ему крайне неприятно портить вечер, но, возможно, стоит… Реакция была мгновенной. Гости, покончив с глазированными каштанами и выразив сожаление, объявили, что готовы уехать и толпой покинули столовую, чтобы подготовиться к поездке; среди этой толпы был и сэр Дэвид Баумгартнер, который изначально должен был остаться. Он объяснил, что у него наметилась важная встреча, и он не может рисковать тем, что пропустит ее. В автобусе и машинах, ожидавших на другом берегу, было достаточно мест для всех гостей и артистов. Все, кто пожелает, могли провести остаток ночи в пабе, расположенном на восточной стороне перевала Корнишмен, и спуститься на равнину поездом на следующий день. Остальным предстояло ехать ночью, спускаясь на равнину и пересекая ее до конечных пунктов назначения. Аллейны пришли к общему мнению, что сцена в холле напоминает час пик в лондонской подземке. Над всем витал дух срочности и плохо скрываемого нетерпения. Путешественники должны были отбыть двумя партиями по двадцать человек — большее количество катер не мог принять на борт. Кругом суетились слуги с плащами и зонтами. Мистер Реес стоял у дверей, повторяя не отличавшиеся оригинальностью слова прощания и пожимая гостям руки. Некоторые гости были настолько встревожены, что выражали свою благодарность за гостеприимство довольно небрежно, а некоторые и вовсе его проигнорировали, стараясь попасть в первую двадцатку отбывающих. Сэр Дэвид Баумгартнер в плаще с пелериной сидел в полном одиночестве на стуле привратника, и вид у него был очень сердитый. Входные двери распахнулись, впустив в холл ветер, холод и дождь. Первые двадцать гостей вышли; их поглотила ночь, и двери захлопнулись за ними, словно за приговоренными — так подумала Трой, и ей не понравилось, что в голове родилась эта мысль. Мистер Реес объяснил остальным, что до возвращения катера пройдет не меньше получаса, и предложил подождать в гостиной. Слуги подежурят и сообщат им, как только увидят огни возвращающегося катера. Некоторые гости воспользовались этим предложением, но большинство остались в холле; они расселись у огромного камина или на расставленных тут и там стульях, расхаживали туда-сюда, заглядывали за оконные шторы и выныривали оттуда, напуганные тем, что не могли увидеть ничего, кроме залитых дождем стекол. Эру Джонстон беседовал с тенором Родольфо Романо; их настороженно слушала небольшая группа музыкантов. Аллейн и Трой присоединились к ним. Эру Джонстон говорил: — Это из тех вещей, которые бесполезно пытаться объяснить. Я родом с самого севера Северного острова, и слышал об этом островке только косвенно, от некоторых из наших, кто живет на побережье. Я забыл, от кого. Когда нас ангажировали на этот спектакль, я не связал одно с другим. — Но это запретное место? — спросил пианист. — Это оно? — В очень давние времена здесь был похоронен важный человек, — ответил Эру как будто неохотно. — Много лет спустя, когда пришли пакеха[31], человек по имени Росс, старатель, приплыл на остров на лодке. Рассказывают, что поднялся местный шторм, и он утонул. Я не помню, — повторил Эру Джонстон глубоким голосом. — И вам советую забыть. С тех пор на острове было много гостей и много штормов… — Отсюда и название — Россер? — спросил Аллейн. — Похоже на то. — Как долго он обычно продолжается? — Мне говорили, что около суток. Но я не сомневаюсь, что бывает по-разному. Аллейн сказал: — Когда я впервые приехал в Новую Зеландию, я познакомился с одним представителем вашего народа, который рассказал мне о маоританга[32]. Мы подружились, и я многое от него узнал; это доктор Те Покиха. — Ранги Те Покиха?! — воскликнул Джонстон. — Вы знакомы? Он — один из самых выдающихся наших старейшин. И он пространно заговорил о своем народе. — После того, что вы рассказали, могу ли я задать вам вопрос? — Аллейн вернул разговор к теме острова. — Вы верите, что это запретное место? После долгой паузы Эру Джонстон ответил: — Да. — А вы бы приехали, — спросила Трой, — если бы знали об этом? — Нет. — Вы останетесь здесь, — спросил возникший рядом с Трой синьор Латтьенцо, — или воспользуемся земными благами в гостиной? Невозможно прощаться с людьми, которые тебя почти не слушают. — Мне нужно отправить письмо, — сказал Аллейн. — Я, пожалуй, быстренько напишу его и попрошу кого-нибудь из этих людей опустить в почтовый ящик. А ты, Трой? — Я, наверное, пойду в студию… Нужно разобрать рисунки. — Я присоединюсь к тебе там. — Да, дорогой, приходи. Трой проводила его взглядом, пока он бегом поднимался по лестнице. — Но ведь вы же не собираетесь начать писать картину после всего этого! — воскликнул синьор Латтьенцо. — Ну уж нет! — сказала Трой. — Просто я беспокоюсь, и мне не сидится на месте. Ну и денек сегодня был, правда? А кто сейчас в гостиной? — Хильда Дэнси и малышка Пэрри — они остаются. А также доктор Кармайкл, который мучительно страдает от морской болезни. В гостиной не очень-то весело, хотя проворный Хэнли так и снует туда-сюда. Это правда, что вы сделали несколько рисунков сегодня днем? — Так, пару предварительных набросков. — Вы рисовали Беллу? — Да, в основном ее. Мистер Латтьенцо склонил голову набок и придал взгляду выражение страстного желания. Трой рассмеялась. — Хотите на них взглянуть? — спросила она. — Естественно, я хочу на них взглянуть. А мне можно их увидеть? — Тогда пойдемте. Они поднялись в студию. Трой один за другим выкладывала рисунки на мольберт, сбрызгивала их фиксатором из распылителя и раскладывала на подиуме для просушки. Синьор Латтьенцо нацепил монокль, сложил на большом животе пухлые ручки и принялся рассматривать рисунки. После длинной паузы, во время которой наверх доносились смутные звуки жизнедеятельности в холле и где-то хлопнула дверь, синьор Латтьенцо сказал: — Если бы вы не сделали вот этот, последний, что лежит справа, я бы сказал, что вы безжалостная дама, мадам Трой. Это был самый небольшой из рисунков. На заднем плане был едва обозначен играющий как безумный оркестр. На переднем плане Ла Соммита, отвернувшись от них, смотрела в пустоту, и во всем, что Трой так экономно изобразила, сквозило безысходное отчаяние. — Посмотрите только, что вы с ней сделали, — продолжил синьор Латтьенцо. — Она долго оставалась такой? Неужели она в кои-то веки посмотрела в лицо реальности? Я никогда не видел у нее такого взгляда, и теперь у меня такое чувство, что я вообще никогда ее не видел. — Это длилось всего несколько секунд. — Да? Вы напишете ее такой? Трой медленно ответила: — Нет, не думаю. Она показала на рисунок, на котором Соммита триумфально, что есть силы пела, и рот ее был широко открыт. — Я скорее думала, что вот это… — Это портрет Голоса. — Я хотела бы назвать его «Ля в альтовом ключе», потому что это очень красиво звучит. Я не знаю, что это означает, но понимаю, что это название было бы неподходящим. — Да, совершенно неподходящим. Mot juste[33], кстати. — «Ля третьей октавы» звучало бы не так очаровательно. — Да. — Может быть, просто «Самая высокая нота». Хотя не понимаю, чего я беспокоюсь о названии, когда еще даже не сделала ни одного мазка на холсте.