— Понял, — сказал Берт. И он развалившись сел на стул за ширмой. — Пойдемте, — сказал Аллейн доктору Кармайклу. — Где его комната? — Сюда. Проходя мимо двери в студию, Аллейн остановился: — Секундочку. Он вошел. Трой сидела на краю подиума и выглядела очень несчастной. Она вскочила ему навстречу. — Ты все знаешь? — спросил он. — Синьор Латтьенцо пришел и сказал мне. Рори, какой ужас! — Знаю. Жди здесь. Хорошо? Или хочешь лечь? — Я в порядке. Мне кажется, я еще не до конца поверила в то, что это случилось. — Я недолго, обещаю. — Не думай обо мне. Я в порядке. Рори, синьор Латтьенцо, кажется, считает, что это был Филин, фотограф. Это возможно? — Думаю, вряд ли. — Я не очень-то верю в существование этого фотографа. — Мы поговорим об этом потом, если хочешь. А пока что найди мне, пожалуйста, мой фотоаппарат, большую колонковую кисть и тальк во флаконе с распылителем. — Конечно. В нашей ванной есть по меньшей мере три таких флакона. Почему люди вечно дарят друг другу тальковую присыпку и никогда не пользуются ею сами? — Надо в этом разобраться, когда будет время. Я вернусь за всеми этими вещами. Аллейн поцеловал жену и вернулся к доктору. Комната Руперта Бартоломью была через две двери дальше по коридору. Доктор Кармайкл остановился. — Он не знает, — сказал он. — Если, конечно, кто-нибудь не пришел и не сказал ему. — Если он принял пилюлю Латтьенцо, то должен сейчас спать. — По идее да. Но эти таблетки самого слабого действия. Доктор Кармайкл открыл дверь, Аллейн вошел вслед за ним. Руперт не спал. Он даже не разделся. Он сидел на кровати, выпрямившись и обхватив руками колени, и показался им совсем юным. — Здравствуйте! — сказал доктор Кармайкл. — Это еще что такое? Вы должны были крепко спать. — Он взглянул на прикроватный столик с зажженной лампой, стаканом воды и лежащей рядом таблеткой. — Значит, вы не приняли таблетку, которую дал вам Латтьенцо. Почему? — Не захотел. Я хочу знать, что происходит. Все эти крики и беготня. — Бартоломью посмотрел на Аллейна. — Это была она? Белла? Это из-за меня? Я хочу знать. Что я наделал? Доктор Кармайкл взялся пальцами за запястье Руперта. — Ничего вы не наделали. Успокойтесь. — Тогда почему… — Суматоха, — сказал Аллейн, — не имела к вам никакого отношения. Насколько нам известно. Абсолютно. Это кричала Мария. На лице Руперта появилось и тут же исчезло выражение, которое при менее драматичных обстоятельствах можно было бы описать как обиженное; затем он искоса посмотрел на них и спросил: — Тогда почему Мария кричала? Аллейн обменялся взглядами с доктором, и тот едва заметно кивнул. — Ну? — требовательно повторил Бартоломью. — Потому, — сказал Аллейн, — что случилось несчастье. Трагедия. Смерть. Для вас это будет потрясением, но, насколько мы можем судить (надо признаться, не слишком глубоко), нет причин связывать это с тем, что произошло после спектакля. Вы все равно об этом узнаете, так что нет смысла утаивать это от вас. — Смерть? Вы хотите сказать… Вы же не о… Белле? — Боюсь, что так. — Белла? — недоверчиво переспросил Руперт. — Белла? Мертва? — В это трудно поверить, да? Последовало долгое молчание, которое первым нарушил Руперт: — Но… почему? Что случилось? Это сердечный приступ? — Можно сказать, — заметил доктор Кармайкл с ноткой мрачной эксцентричности, свойственной врачам, — что все смерти являются следствием сердечной недостаточности. — А вам известно, что у нее были какие-то проблемы с сердцем? — спросил Аллейн. — У нее было высокое давление. Она обращалась к специалисту в Сиднее. — Вы знаете, к кому именно? — Я не помню. Монти должен знать. И Нед Хэнли. — Это была серьезная проблема, как вам кажется? — Врач велел ей… сбавить темп. Не слишком волноваться. Всякое такое. — Бартоломью посмотрел на них так, словно предчувствовал что-то. — Мне следует ее увидеть? — с запинкой спросил он. — Нет, — быстро ответили оба. Он выдохнул. — Я не могу осознать это, — сказал он, медленно качая головой. — Совсем не могу это осознать. Я не могу в это поверить. — Лучшее, что вы можете сделать, — заметил доктор Кармайкл, — это выпить таблетку и лечь спать. Вы абсолютно ничего больше не можете сделать. — Ох. Понимаю. Ну, тогда ладно, — ответил Руперт, говоря словно бы наобум. — Но я лягу в постель, если вы не против. Он взял таблетку, запил ее водой и откинулся назад, глядя прямо перед собой. — Невероятно! — пробормотал он и закрыл глаза. Аллейн и Кармайкл подождали пару минут. Руперт открыл глаза и выключил лампу у кровати. Они в замешательстве направились к двери. — Спасибо, — сказал Руперт в темноте. — Доброй ночи. В коридоре Кармайкл сказал: — Очень странный вышел разговор. — Да, весьма. — Можно было почти уверенно сказать, что… то есть… — Что? — Что ему стало легче. Не поймите меня неправильно. Он испытал шок — я имею в виду это его поразительное извинение за оперу, которое я, признаться, не счел особенно впечатляющим, и его обморок. Пульс у него до сих пор неровный. Но его реакция, — повторил Кармайкл, — была странной, вы не находите? — Люди склонны вести себя странно, когда слышат о смерти. Уверен, вы с этим сталкивались, разве нет? В этом же случае, мне кажется, присутствует чувство избавления. — Избавления? От чего? — Ну, — сказал Аллейн, — от трудной ситуации. От чрезвычайно сильной тревоги. От большого напряжения. Кто-то — кажется, это был Шоу — сказал, что после смерти даже самых близких и дорогих людей человек всегда испытывает чувство освобождения. И облегчения. Кармайкл фыркнул и изучающе посмотрел на Аллейна. — Вы не сказали ему, что это было убийство. — Нет. Утром для этого будет достаточно времени. Пусть насладится пользой от таблетки Латтьенцо.