— Мистер Хэнли, — спросил он, — а вы заметили, что один стилет отсутствует? — Если бы заметил, я бы так и сказал, разве нет? — обиженно ответил Хэнли. — Вообще-то я терпеть не могу эти штуки. И ножи тоже. Мне при виде них делается плохо. Я думаю, Фрейд нашел бы что сказать по этому поводу. — Несомненно, — вставил синьор Латтьенцо. — Это была ее идея, — продолжил Хэнли. — Она велела повесить их на стену. Она считала, что они хорошо гармонируют с этой чудесной беременной женщиной. В каком-то смысле можно понять почему. — В самом деле? — спросил синьор Латтьенцо и вскинул глаза. — Я хотел бы снова спросить всех вас, — объявил Аллейн, — можете ли вы по зрелом размышлении назвать кого-нибудь — кого угодно, как бы маловероятно ни звучала ваша версия — кто имел причины, сколь угодно странные, желать мадам Соммите смерти? Да, синьор Латтьенцо? — Я вынужден сказать, что, хотя мой ответ — нет, я не могу никого назвать, я считаю, что это — преступление страсти, совершенное импульсивно, а не по холодному расчету. Вопиющая grotesquerie[48], использование фотографии и ее собственного оружия — все это указывает на… Я склонен назвать это любовью-ненавистью безумной силы в духе Стриндберга. Филин это или нет, но я полагаю, вы ищете даму, мистер Аллейн. IV После этих слов расспросы постепенно сошли на нет, и Аллейн почувствовал, что ничего относящегося к сути дела он уже не услышит. Он предложил всем отправиться спать. — Я пойду в студию, — сказал он. — Я пробуду там еще примерно полчаса, и если неожиданно обнаружатся какие-то сведения, представляющие интерес, какими бы незначительными они ни были, я буду рад, если вы сообщите мне об этом. Я напоминаю всем вам, — добавил он, — то, что я пытаюсь делать — это нечто вроде присмотра за местом преступления в отсутствие полиции; я должен по возможности не допустить неосторожных или намеренных действий, направленных на то, чтобы усложнить и запутать дело. Даже если бы у меня были полномочия попытаться предпринять полицейское расследование, я не справился бы с ним в одиночку. Вы это понимаете? Все устало выразили свое согласие и встали. — Спокойной ночи, — сказал доктор Кармайкл. Это был второй и последний раз, когда он заговорил. Он последовал за Аллейном в холл и вверх по лестнице. Когда они поднялись до первой лестничной площадки, то увидели, что Берт поставил два кресла сиденьями друг к другу, плотно придвинув их к двери в спальню Соммиты, и очень удобно улегся на эту импровизированную кушетку; он тихонько похрапывал. — Мне туда, — сказал доктор Кармайкл, показывая на коридор слева. — Если вы еще не засыпаете на ходу, то не поднимитесь ли вы в студию на пару минут? В этом нет нужды, если у вас совсем нет сил. — Я привык к работе в неурочные часы. — Хорошо. Они пересекли лестничную площадку и вошли в студию. Огромный пустой холст все еще стоял на мольберте, но рисунки Трой убрала. Она принесла из спальни портфель Аллейна и поставила его на видном месте на кресло для модели, положив на него электрический фонарик. Молодчина Трой, подумал он. Вчера, через некоторое время после того, как Трой устроилась в студии, туда принесли различные напитки; они стояли в шкафчике у стены. Аллейн подумал: интересно, в этом доме всегда так делают в любой обитаемой комнате? — Я не стал пить внизу. Как думаете, может, вам не помешает выпить еще разок? — предложил Аллейн. — Наверное, не помешает. Но совсем чуть-чуть. Они выпили и закурили трубки. — Я не осмеливался сделать это раньше, — сказал доктор. — И я. Аллейн ставшим уже привычным жестом раздвинул шторы. Голос ветра, который навсегда запомнится ему чем-то вроде лейтмотива к этим событиям, проник в комнату. Оконное стекло больше не было залито водой; теперь это было черное ничто со смутным намеком на творившееся за ним неистовство. Когда он наклонился вперед, к нему приблизилось его призрачное отражение, похожее на лицо мертвеца из-за падавших на него теней. Он задернул шторы. — Дождя нет, но порывы ветра очень сильные. — Может, ураган выдыхается? — Надеюсь. Но это не означает, что озеро автоматически станет спокойным. — К сожалению, нет. Помимо всего прочего, погода создала мне чертовское неудобство. Завтра в Окленде начинается медицинская конференция, на которой я должен был присутствовать. Эру Джонстон сказал, что позвонит им. Надеюсь, он не забудет. — Почему же вы остались? — У меня не было выбора. Меня сильно укачивает. Десять минут на этом катере и еще многие мили в душном автобусе в придачу стали бы полным кошмаром и для меня, и для всех остальных. Реес настоял, чтобы я остался. Он хотел, чтобы Великая Дама стала моей пациенткой. Как я понял, речь шла о том, что она близка к нервному срыву. — Это ее состояние можно было принять за хроническое, — заметил Аллейн. — И все равно у меня сложилось впечатление, что даже в те минуты, когда она была на пределе, если говорить о проявлениях темперамента, она никогда не перегибала палку. Я бы рискнул предположить, что она всегда чертовски хорошо знала, что делает. Возможно, за одним исключением. — Этот несчастный мальчик? — Именно. — Вы бы сказали, что с ним она зашла слишком далеко? — Именно такое у меня сложилось впечатление. — Должен сказать, и у меня тоже. В Сиднее… — Вы встречались с ним раньше?! — воскликнул Аллейн. — В Сиднее? — О да. Я приехал туда на время ее выступлений. Выступала она чудесно. Меня пригласили к ней на обед, а затем на ужин, который Реес устраивал после представления. Он… Они были гостеприимны и добры ко мне весь сезон. Молодого Бартоломью можно было часто видеть у них, и она этого не скрывала. У меня возникло впечатление, что она предана ему… хочется сказать «беспощадно». — А он? — О, был без ума от любви и утратил твердую почву под ногами. — А Реес? — Если он и был против, то не показывал этого. Мне кажется, в его случае можно говорить о гордости коллекционера. Ну, вы понимаете: добыл самую большую звезду с небосклона. — И был удовлетворен этим fait accompli?[49] Дело обстояло именно так? — Именно. Он, возможно, даже немного устал от ее истерик, хотя, должен сказать, я этого не заметил. — Нет. — Кстати, Аллейн, я думаю, вам приходило в голову, что я — кандидат для вашего списка подозреваемых. — Вместе со всеми остальными в доме. О да. Но вы не очень близки к началу этого списка. Конечно, я не знал, что вы уже были с ней знакомы, — спокойно сказал Аллейн. — Ну знаете! — воскликнул доктор Кармайкл. — Я чувствовал, что мне необходим кто-то, кого я мог бы призвать на помощь. Вы и Берт показались мне наиболее надежными. Поскольку я тогда считал, что вы не были связаны с ней раньше и не имели вероятных мотивов для убийства. Доктор Кармайкл неотрывно смотрел на него. Вид у Аллейна был унылый. — Я равнинный шотландец, — пояснил наконец доктор, — и поэтому несколько тяжеловесен, когда дело доходит до шуток. — Я скажу вам, когда соберусь пошутить. — Спасибо. — Хотя, видит бог, в этом деле маловато поводов для веселья. — Да, действительно. — Полагаю, — сказал доктор Кармайкл, после того как они по-дружески помолчали, — вы заметили мою тактичность? Второй характерной чертой равнинных шотландцев считается любопытство. — Знаю. Да, заметил. Вы не спросили меня, знаю ли я, кто убийца. — А вы знаете? — Нет. — А подозреваемые у вас есть? — Есть. Можете задать еще один вопрос. — Правда? Что бы мне такое выбрать… Вы думаете, что фотограф — Филин — на острове? — Да. — И сделал… тот снимок? — Вы превысили разрешенное число вопросов. Но да. Конечно. Кто же еще? — И он убил Изабеллу Соммиту?