Зайцев рванулся было через стол к своим страничкам. Пафнутьев ожидал этого и успел сунуть бумагу в ящик. – Повторяю, я прочитал то, что там написано, – проговорил Павел. – Так вот. Когда Света в предсмертном ужасе, пытаясь спастись, отталкивала Мастакова от себя, она в беспамятстве наткнулась на пуговицу, ухватилась за нее и вырвала, как говорится, с мясом. Девочка так и умерла, не разжимая кулачка. Мастаков добивал Свету, лупил камнем по голове. Фотографии черепов видел? Головы проломлены у всех троих. Про Мастакова мы с тобой все выяснили. А кого добивал ты? Катю? Машу? – Я не могу говорить. Мне плохо. Извините. – Что-то с памятью моей стало, все, что было не со мной, помню. Я правильно понимаю твое состояние? – Все вы понимаете правильно. Но я никого не убивал. – Это уже что-то новенькое. А чем же вы занимались? Гладили девочек по головкам? – Смешно, да? Не знаю, насколько внимательно вы прочли мои письменные показания, но боюсь, что ваши поиски и находки, связанные с оборванной пуговицей на моей куртке… как бы это сказать, чтобы вас не обидеть? Не пришлось бы вам их пересмотреть. – Продолжайте. – Дело в том, что всю эту праздничную ночь на мне не было куртки. – Мне это известно. Всю ночь куртка было на Мастакове. Света вырвала с корнем эту злополучную пуговицу во время схватки с ним. Вы мне лучше вот что скажите, гражданин Зайцев. Что такого обидного могла произнести Света, что он набросился на нее с булыжником? – Она усомнилась в его мужских достоинствах. – А они у него действительно оставляют желать лучшего? – Мы, наверно, выпили лишнего, поэтому он и оплошал. Она выразилась как-то особенно оскорбительно. – Это как же? – Со смехом это у нее получилось, какие-то прибаутки выдала. Вот он и озверел. – А когда он озверел, его мужские достоинства стали лучше? – Не знаю. Это вы у него спросите. – Обязательно спрошу. Что случилось потом? – Когда Мастаков ударил Свету булыжником по голове, она упала. Он, видимо, решил, что девушка мертва. – И что? – И с перепугу закричал, мол, все, ребята, надо заметать следы! – Вы их замели с помощью бульдозера? – Подвернулся бульдозер. Мужик тоже был хорошо так поддатый. – А вам не приходило в голову, что девочки могли быть живыми, что вы их хмельными своими неверными ударами только оглушили? – Потом, под утро, пришла и такая мысль, но было уже поздно что-то предпринимать. – Но до попытки дело не дошло? – Светало уже, прохожие появились, могли обратить внимание – чего это мы там копаемся. – Неловко, значит, вам было перед случайными прохожими? – Я понимаю, сейчас это звучит дико. Тогда все воспринималось иначе. Но, наверное, можно и так сказать. Опять же поддатые мы были. – А теперь вот такой вопрос, к делу, в общем-то, не относящийся. Сон у вас все эти десять лет был хороший? – Сон как сон. Вполне себе нормальный. – Девочки не снились? – Мне не снились. – Ни живые, ни мертвые? – А это имеет значение, снятся они живыми или в гробах? – Да, и очень большое. – Какое?! – уже с вызовом спросил Зайцев. – Всем, кому девочки не снились, я бы на месте судьи добавил лет по пять, а то и по десять. – За что? – За спокойную совесть. За хороший сон. Ты вообще сны видишь? – Когда как. Это тоже относится к делу? – Впрямую. Собаки снятся? Большие, добродушные, мохнатые такие. Снятся? – Мне мелкие снятся. Злобные какие-то, визгливые, с острыми зубами. – Это хорошо, – удовлетворенно проговорил Пафнутьев. – Что же тут хорошего? – Это значит, что совесть твоя еще не успокоилась. С грехом живешь. Водку пьешь? – Пью. – Это правильно. – Впервые встречаю человека, который одобрительно относится к употреблению водки. – Надо же как-то душу успокаивать. – А у меня душа спокойная! – Ошибаешься, дорогой. Очень сильно заблуждаешься. Твоя душа только мечтает о покое. Невозможно убить человека, причем вот так зверски, как это вы с приятелями проделали, и жить дальше, будто ничего не произошло. Не зря тебя злобные собаки одолевают каждую ночь. Это они совесть твою грызут. – А я и не говорил, что они снятся мне каждую ночь! – Каждую, – настойчиво повторил Пафнутьев. – Просто ты не все свои сны помнишь. А вот если под гипнозом окунуть тебя в твои сновидения… – И что будет? – Умом тронешься. И детей твоих во сне мелкие злобные собаки будут грызть. И внуков. До седьмого колена, как в Библии сказано. Потому что детей своих ты зачинал уже после убийства. Программу свою в них вложил. А они запихнут ее в своих детей, то есть в твоих внуков. Весь род твой будет порченый. Убийцы, насильники, воры – вот кто будут твои потомки. По тюрьмам гнить станут. – Ужас какой-то! И что же мне теперь делать? – Молиться, – сказал Пафнутьев и развел руками. – Каяться от всей своей грешной души. Но это уже не по моей части. Крест на груди носишь? – Нет. Я некрещеный. – Вот с этого и начинать надо. – И родители мои некрещеные. – Значит, они родили тебя уже порченого. Не убил бы ты Свету – кого-нибудь другого порешил бы. Как говорится, на роду написано. – А я и Свету не убивал. Мастаков сорвался. – Вот, Игорек. Будем считать, что началось твое выздоровление. – Значит, что же получается? Сдай ближнего, и тебе зачтется? Хиловатая у вас мораль, Павел Николаевич! – Не надо, Игорек. Не тебе говорить о морали. Чуть попозже. А что касается «сдал или не сдал», то не волнуйся по этому поводу. Никого ты не сдавал, успокойся. У меня уже сто страниц написано о том, кто кого убивал. – Пафнутьев положил тяжелую ладонь на папку уголовного дела. – Твои приятели пожиже тебя оказались. – Ну и как оно, по-вашему, получается? Кого я убил? – Никого. Ты давно начал правду говорить. Потому проходишь как активный участник преступления. Но не исполнитель. Когда судья будет зачитывать приговор, ты услышишь, что тебе назначен срок поменьше, чем другим. Ты еще полетаешь. Увидишь и синее небо, и белые облака. А дальше произошло нечто совершенно неожиданное. Зайцев закрыл лицо руками и чуть ли не во весь голос разрыдался.