Шли дни, мелькали допросы и очные ставки, уточнялись минуты и секунды злосчастного обеда, Следователь заполнял документами третий том уголовного дела – Анфертьев оставался непреклонен. О, сколько знакомых, соседей, подчиненных и руководителей отшатнулись за это время от преступного Квардакова, сколько людей искали и находили в его характере, в его внешности, в прошлом столько отрицательного, что было даже удивительно, как он до сих пор оставался на свободе. А Анфертьев твердил свое. И постепенно само ограбление, которое он так ловко провернул, позабылось, подернулось дымкой времени, страхи ушли, а суть происшедшего измельчилась в вопросах Следователя, в бесконечном уточнении подробностей, в долгой череде дней, не приносящих ничего нового. И нет удивительного в том, что в предсмертный час перед мысленным взором бедного Квардакова возник именно Анфертьев, как человек неподкупной порядочности и высокой гражданской совестливости. Дотошный читатель, однако, призадумается: а почему бы Борису Борисовичу не подарить машину Свете? Ведь, судя по некоторым скромным намекам Автора, он относился к кассиру далеко не равнодушно, и только его недоступная должность мешала Квардакову вести себя более раскованно и целеустремленно по отношению к Луниной. Знали, знали же о подавленных вздохах Квардакова и он сам, и, конечно, Света, она о них догадалась раньше самого Бориса Борисовича, знал и Анфертьев, относясь к ним со смешанным чувством ревности и снисходительности. Более всего умиляли Анфертьева томные взгляды узко поставленных глаз Квардакова – в них столько было любовной тоски и неги! И вздохи его умиляли, и новые несуразные галстуки, и даже кисточки, которыми Квардаков украсил окна своей машины, чтобы сделать ее более привлекательной для Светы. Так почему же в таком случае «Жигули» не достались кассиру? При нынешнем повальном стремлении к обладанию автомобилями такой вопрос никому не покажется праздным. Мелькнула у Квардакова мысль подарить машину Свете, мелькнула. Но, поразмыслив, он отказался от этой затеи. И правильно сделал. Подарок от человека, запятнавшего себя грязными делами, от человека, который повесился в тюрьме… Нет, дорогие товарищи, такой подарок мог пагубно отразиться на чести и достоинстве девушки. Едва только в смятенном мозгу Квардакова пронеслись слова «машина висельника», он тут же отказался от своего намерения. Анфертьеву же положено быть менее чувствительным к подобным нравственным тонкостям. Было еще одно соображение. Хотя задержанным оказался один Квардаков, не снимались подозрения и со Светы. Она кассир, у нее ключи, во время знаменитого обеда она несколько раз отлучалась, якобы прогуливалась. Поэтому Следователь не обделял и ее своим вниманием. А теперь представьте, что Квардаков дарит ей свою машину, – подозрения только усугубятся. Значит, решат многие, между ними действительно был сговор! «Просто так невинным девушкам не дарят в наше время машины», – скажет испорченный жизнью обыватель. И будет прав. И Борис Борисович Квардаков отказался от мысли подарить машину Свете. Он отписал ей магнитофон и приложения к журналу «Огонек», которые сумел как-то выбить, опять же злоупотребляя служебным положением. Вряд ли стоит осуждать его, поскольку подписаться в наше время на приличное издание можно лишь злоупотребив положением, деньгами, знакомством с театральным кассиром, с уборщицей поликлиники, с банщиком, официантом. Что делать, злоупотребляем старыми заслугами, орденами отцов, юными секретаршами, собственным происхождением, произношением и подписываемся, подписываемся, подписываемся! Но не будем каяться и посыпать голову пеплом. Что ни говори, а из своих скромных доходов мы оплачиваем полиграфическую промышленность крупнейшей державы мира, а потом, вовсе не исключено, что как-нибудь тихим одиноким вечером мы возьмем да и раскроем новенький, похрустывающий, попахивающий волнующим запахом клея и коленкора томик, возьмем да и прочтем страничку-другую, чего не бывает… Когда Анфертьев получил очередную повестку от Следователя, его охватило состояние покорной безнадежности. Он еще не знал о трагическом происшествии в тюремной камере и поэтому лишь хмыкнул, прочитав приглашение. – Что-то, я смотрю, не остывает у Следователя интерес к твоей особе, – сказала Наталья Михайловна. – Что ему от тебя нужно? – спросила она, не дождавшись ответа. – Черт его знает, – вяло ответил Вадим Кузьмич, заталкивая руку в рукав плаща. Пиджак на нем сбился комом, плащ оказался перекошенным, но Анфертьев не замечал этого. – Вадим! – произнесла Наталья Михайловна ошарашенно. – Да ты небрит! – Думаешь, Следователь это заметит? – Тебе мало, что заметила я? – Если бы я взялся исправлять все недостатки, которые ты во мне видишь… У меня бы ни на что другое не осталось времени. – А зачем тебе еще на что-то время? По-моему, самое достойное занятие для мужчины – исправлять недостатки, замеченные женщиной. Учти, Анфертьев, я вижу далеко не все, я ко многому привыкла, со многим смирилась. Свежий взгляд рассмотрит куда больше, он будет безжалостнее и потому справедливее. – Ты полагаешь, что безжалостность и справедливость… – Да! – ответила Наталья Михайловна уже из прихожей. – Да! – повторила она с лестничной площадки. – Да! – донесся ее голос с улицы. Анфертьев отвел Таньку в сад, вернулся домой, медленно разделся, бросив в кресло плащ, пиджак, рубашку. Он хотел бросить в эту кучу и галстук, но с удивлением обнаружил, что на нем нет галстука. Анфертьев озадачился, пригорюнился. Надо же, подумал он, похоже, со мной что-то происходит… – Так нельзя, с этим надо бороться, – проговорил он подвернувшиеся слова и отправился бриться. А через полчаса поймал себя на том, что сидит на краю ванны, уставившись в махровое полотенце производства Китайской Народной Республики. На полотенце были изображены диковинные птицы с длинными хвостами, но от многократной стирки хвосты поблекли, повылезли и птицы стали похожи на обыкновенных кур. С трудом поднявшись, Анфертьев заставил себя побриться, надел голубую рубашку, постоял перед дверцей шкафа, выбирая галстук. Безошибочно взял темно-синий, гладкий и, остановившись перед зеркалом, неприязненно осмотрел себя. – Да, старик, – сказал он вслух, – что-то, я смотрю, большие деньги если и повлияли на тебя, то далеко не в лучшую сторону. Хиреешь, старик. И что-то не торопишься вынести с завода эту паршивую папку с мешком внутри, не торопишься… Он попытался понять почему. Страшно? Нет, теперь это можно сделать спокойно, вынести в фотосумке, можно каждый день брать по пачке, по две, по три… Нет. Он даже заметил за собой нежелание смотреть на дверь архива. Иногда накатывалось желание, чтобы в квартире сделали обыск и убедились в его честности, хотелось, чтобы за ним следили, записывали бы все его покупки и чтобы каждый раз убеждались: он не тратит ни копейки сверх того, что зарабатывает. Он стал брать билеты в автобусе, чего раньше избегал. Как-то продавщица дала ему лишнее яйцо, и Анфертьев с гордостью за самого себя это яйцо ей вернул. Как-то его охватила полнейшая уверенность в том, что за ним следят, и он начал вести себя подчеркнуто раскованно, показывая невидимым наблюдателям свою беззаботность. И даже то, что он не торопился брать мешок из архива, наполняло его надеждой, что все происшедшее еще может обернуться шуткой и он еще подумает, он еще решит, как ему поступить. – Присаживайтесь, Анфертьев, – сказал Следователь, когда Вадим Кузьмич вошел в кабинет. – Что нового? – Что у меня может быть нового… Сделал витрину передовиков производства, альбом для треста – история становления нашего завода. Подчуфарин сына в армию провожал, нужно было отснять пару пленок… Вот и все. – Небогато, – вздохнул Следователь. – У нас тут события куда серьезнее… Борис Борисович Квардаков прошлой ночью покончил с собой. – Не понял, – с трудом произнес Анфертьев, боясь поверить в услышанное. – Да-да, – кивнул Следователь. – Так и есть. – Квардаков умер? – выдохнул Анфертьев, ощутив вдруг тошноту и слабость. – Повесился. – Но ведь в камере люди! – Он сделал это ночью, когда все спали. И потом, Вадим Кузьмич, камера – это не место, где царит атмосфера дружбы и взаимопомощи. – И ничего нельзя изменить? Ничего нельзя сделать? – Что сделать… Похоронить надо. – Но почему он… почему он так поступил? – Помните, я сказал ему, что будет суд… А он ответил, что суда не будет. Теперь вы понимаете, что он имел в виду? Предстоящий суд почему-то произвел на него очень сильное впечатление… Странно. Человек, решившийся на подобное преступление… не должен вешаться. Он уже через многое перешагнул, и ему в общем-то плевать, что о нем подумают, увидят ли в президиуме или на скамье подсудимых… А тут вдруг болезненно обостренная порядочность. Грабители так не поступают. Что вы думаете обо всем этом, Вадим Кузьмич? – Что думаю… Похоже, я был прав, не веря в виновность Бориса Борисовича. Теперь и вы со мной соглашаетесь. – Соглашаюсь, – кивнул Следователь, не сводя взгляда с Анфертьева. – Но ваша настойчивость или, скажем, упрямство… обрели другой смысл. То, что ваша правота подтвердилась столь неожиданно, необратимо и столь убедительно… меня настораживает. – Вы поверили уликам, а я поверил человеку, – сказал Анфертьев первое, что пришло на ум. – Хороший ответ. Но это слова… За ними пустота. Ни доводов, ни доказательств, ни объяснений. – Если бы я постоянно умел объяснять свои поступки, обосновывать их, подкреплять доводами и доказательствами, то я не работал бы фотографом на заводе по ремонту строительного оборудования. – И это хорошо. Четко. Но это как раз и доказывает, что при желании вы можете обосновать свои поступки, – улыбнулся Следователь, показав длинные желтые зубы. – А знаете, Квардаков завещал вам свою машину. – Что?! – Анфертьев распрямился на стуле. – Да-да, все так и есть. Накануне днем он вызвал в камеру нотариуса и оформил все необходимые документы. Теперь вы являетесь полноправным владельцем «Жигулей». Поздравляю. – Спасибо, – механически ответил Анфертьев. – Большое спасибо… Но здесь какая-то ошибка… Он не мог… Это невозможно! – Но почему же? Он поверил в вас так же, как и вы в него. – Следователь опять улыбнулся, и на этот раз Анфертьев заметил, что зубы у него необыкновенно высокие, с небольшими, еле заметными щелочками. – Вот эти документы… Взгляните… Все правильно, – вполголоса говорил Следователь, раскладывая перед Анфертьевым листки бумаги. – В том-то и дело, что все правильно. Это достойный подарок за вашу веру в человека… Хотя она и не согласуется со здравым смыслом. – А много ли есть вещей на белом свете, которые бы полностью согласовывались со здравым смыслом? Истина, порядочность, любовь – все это в стороне от здравого смысла. Я вам назову десятки имен, которыми гордится человечество, но эти люди только и делали, что поступали против здравого смысла. Разве не так? – Все правильно, – вздохнул Следователь. – Все правильно. Я еще раз убедился в том, что вы очень цепкий спорщик… когда это вам нужно. Если вы так отстаиваете право человека на отход от общепринятых норм, если вы видите в этом доблесть и готовы призвать в свидетели великих прошлого и настоящего… Это… – Что это значит? – не выдержал паузы Анфертьев. – Это говорит о многом, Вадим Кузьмич. – О чем же? – О вас. – Интересно! – хмыкнул Анфертьев. – Поясню, – тусклым голосом проговорил Следователь. – Видите ли, можно уходить от постылого здравого смысла, создавая хулиганские полотна. Можно придумывать безрассудно смелые философские, научные, политические теории. Можно бросать вызов манерой одеваться, вести себя, выражаться. Можно уходить от здравого смысла в любовь, как вы только что сказали… В чем же ваш уход? Одеваетесь вы вполне пристойно. Ведете себя нормально. Ваши фотографии хороши с технической точки зрения, но они в границах здравого смысла. Ни единого выплеска в сторону я не нашел, хотя просмотрел немало ваших фотопроизведений. Ваша любовь… – Не надо! – испуганно вскрикнул Анфертьев. – Надо, – негромко сказал Следователь. – Ваша любовь оказалась настолько… бесхребетной, что вообще можно усомниться: да была ли это любовь? Или всего лишь некоторое разнообразие в семейной и производственной жизни? Светлана Николаевна могла надеяться на более яркие чувства с вашей стороны. Нет, любовь не лишила вас здравого смысла. Так в чем же ваш уход? В чем хулиганство? – А вы уверены, что оно есть? – с издевкой спросил Анфертьев. – Конечно, нет, – улыбнулся Следователь. – Я только согласился с вами… На время. Когда вы сказали, что большие достижения разума стоят в стороне от разума. Я попытался примерить эту мысль к вам. – И что же? – Выяснилось, что эта мысль вам явно великовата. Она вам не по плечу. – Благодарю. – Как вы намерены поступить с машиной? – Ах да… – Анфертьев опустил бледное лицо в ладони и на некоторое время замер. – Простите… Я что-то воспарил ввысь, забыв, что на земле остается… – Да-да, на земле остается труп Бориса Борисовича Квардакова. И его «Жигули», которые отныне принадлежат вам. Шутки кончились, подумал Анфертьев. Шутки кончились. Необычный холод охватил его сознание. Смерть Квардакова сделала все необратимым. Не сможет он теперь оправдаться даже перед самим собой, не сможет сделать вид, что волнения позади и жизнь прекрасна. Не сможет он и вернуть деньги. Собственно, он и не собирался возвращать их, но сама возможность такого решения давала надежду на освобождение. Можно было, например, позвонить Следователю и, не называя себя, сообщить, где лежат деньги. И он чист. И все чисты. И все позади. Но теперь… Что бы он ни сделал, чистым уже не быть. – Вы уже сообщили на завод о смерти Квардакова? – спросил Анфертьев. – Нет, вы первый. Можете сами рассказать. – Мне бы не хотелось… – Почему?