– Опять пойдешь туда? Конечно, пойду. Вещи Калеба – это все, что от него осталось. Пусть меня и заставляет собирать их его мама. Меня впервые пригласили вернуться в этом дом после того дня. Это мой последний шанс найти ответы на мучающие меня вопросы и своего рода освобождение. Попробовать разобраться в том, что он делал и куда направлялся. Понять, почему все сложилось именно так. – У меня, наверное, не меньше недели уйдет на разбор его вещей, – продолжаю я. – Ты не обязана это делать. Я сам их соберу. Не приезжай туда завтра, и я сам этим займусь, хорошо? – Макс, не трогай ничего в этой комнате, – серьезно говорю я. Настолько серьезно, что хватаю его за руку. Все, что там есть, мое. Моя печаль, моя вина и все остальное… Понятия не имела, что испытываю к Калебу такие собственнические чувства. А ведь Макс, вероятно, имеет больше прав на его комнату. И может указать мне на это. Но он этого не делает. Вместо этого Макс, похоже, вспоминает, что больше не смотрит на меня, а я – что больше не касаюсь его. И мы поспешно отводим взгляды друг от друга и расходимся в разные стороны. Я нахожу Джулиана, сажусь рядом с ним на диван и слушаю его рассказы об университете – сдержанные и приличные, поскольку его слушают не только ребята, но и тренер со своей женой. А потом он заявляет: – Мне нужно отвести Джессу домой. И я вздыхаю. Брат прощается со всеми, пожимая сотню рук и сверкая улыбкой. Идеален во всем. Даже его волосы – той же структуры и цвета, что и у меня, – идеальны. В то время как у меня к концу дня на голове всегда царит полный хаос. – Спасибо тебе за достойный повод свалить оттуда, – благодарит меня брат по дороге к машине. – Уныло там, да? – Еще как. Мы идем в кино, а после фильма покупаем мороженое. Домой возвращаемся в полночь. Родители уже спят. Мы сидим у дома в машине. Джулиан тихонько постукивает пальцами по рулю, словно внутренне подготавливаясь к чему-то. – Мне очень жаль, Джесса, – произносит он. «Не надо», – хочется остановить мне его, но я с этим опоздала. Слова сказаны, и меня накрывает лавиной чувств. Глаза жжет, по лицу текут горячие слезы. Я отвожу взгляд. Мы сидим в машине с выключенным двигателем, пока холод не начинает просачиваться внутрь: под куртку, под белье, под кожу. Я вытираю щеки, и брат молча протягивает мне салфетку. – Естественно, у тебя есть салфетки, – фыркаю я, скатывая ее в комок. – Как же иначе. – Мне следовало вернуться домой, – говорит Джулиан. – Прости. – Не извиняйся. Мама была права. Тебе необходимо было освоиться в университете. Пообвыкнуться там. Акклиматизироваться. У брата дергается уголок губ. – Она так и сказала: «Акклиматизироваться»? – Так и сказала. Я слышала их с папой разговор. – Тут я смотрю Джулиану прямо в глаза. И даю ему освобождение, которого всей душой жажду сама: – Ты бы ничем не смог помочь. Правда. – После чего толкаю дверцу и выхожу из машины в ноябрьскую ночь. – Нет, – возражает брат, тоже выходя из машины. – Я должен был быть рядом с тобой. Мама была неправа. Я с усмешкой разворачиваюсь к нему. – Боже, Джулиан, только не говори этого ей. Никогда! Он улыбается, идя к входной двери. Мы отпираем ее моими ключами. Родители оставили включенным свет в коридоре. Я сразу иду наверх, а брат направляется в кухню. Мы не прощаемся, хотя я знаю, что завтра его не увижу. Когда все говорят, что мне повезло иметь такого брата, как Джулиан, я делаю гримасу. Но я и сама это знаю. Мне действительно повезло. Утро воскресенья Легче всего уйти из дома, пока все еще спят. Пока не посыпались вопросы. Пока в связи с отъездом брата не поднялся хаос, за которым последует неизбежная тишина: мы снова растеряемся, не зная, куда себя деть без всяких бейсбольных дел Джулиана. И со стола опять придется убирать мне. До дома Калеба, расположенного в Олд-Стоун-Пойнт, и моего собственного, в Ист-Арбор, можно добраться двумя маршрутами. Первый большой петлей огибает центр города и подводит к дому Калеба с ближней от берега стороны. На этом маршруте нет светофоров, но он занимает чуточку больше времени – примерно двадцать минут вместо пятнадцати. Второй маршрут прямой. Он идет через центр города, с его жилыми улицами, торговыми рядами и рекой. Я решаю ехать вторым путем. Выбираю кофе. И реку. Я давно не ездила этим маршрутом. Похоже, на меня подействовало пребывание в комнате Калеба. Оно как-то встряхнуло меня. Сначала идут торговые ряды, потом – заправка, кафе-мороженое, магазин одежды. Небо светлое, но в воздухе ощущается приближение тумана. Возле знака «Коутс-мемориал-бридж» висит легкая дымка. Дорога сужается, деревья по бокам от нее становятся гуще. Ладони вцепляются в руль, легкие горят – я задержала дыхание. Мы ни разу не задавались вопросом, почему этот мост назван мемориалом. На новом дорожном ограждении играют блики от солнца. Я улавливаю их краем глаза. Миг – и я пролетаю мост и снова могу дышать. Деревья снова редеют, один за другим появляются магазинчики. Я въезжаю на стоянку кофейни, в которой раньше встречалась с Хейли каждое субботнее утро. Мы с ней занимали угловую кабинку и делали домашку за кофе с шоколадным пирожным (я) и горячим шоколадом (она). Продавец подает мне кофе не глядя. Бумажный стаканчик обжигает холодные руки. Только взяв его в ладони, я осознаю, что пальцы дрожат. Парень поднимает на меня взгляд и улыбается. – Тебе точно нужен кофе? Я делаю глоток, обжигая небо. – Точно. Возвращаясь к машине, вижу Хейли. Она сидит в автомобиле со своими родителями и ест что-то завернутое в бумажную обертку. Подруга, как всегда, в платье, только в более скромном и сдержанном, чем обычно: темно-синем, с высоким воротником. Даже через стекло я вижу, что и макияж у нее приглушенный, умеренный. Ясно. Они или в церковь едут, или оттуда. Я не стучу в ее окно и не машу ей, но Хейли все равно замечает меня. Она замирает, перестав жевать. Я поднимаю руку в приветственном жесте, и Хейли в ответ медленно поднимает свою. У нее такие ошарашенные глаза, словно она вечность меня не видела. А может, так оно и есть. За последние месяцы я оплела себя уютным и прочным коконом, сквозь который ко мне трудно пробиться. Я хожу в школу. Сижу дома. Продолжаю двигаться. Но я забросила команду. И забросила друзей. Или друзья забросили меня. Не помню, из-за чего так вышло: то ли из-за их бездействия, то ли из-за моего безразличия. Знаю только, что почувствовала облегчение. Никто не ожидал от меня такого и ничего от меня не требовал. И я не могла ничего испортить какими-либо действиями или словами. Мое присутствие или отсутствие не сказывалось ни на ком. И винить меня было не в чем. Кажется, в последний раз я разговаривала с Хейли на церковной службе по Калебу. Сейчас и не вспомню, что говорила она мне или я ей. Но я запомнила ее туфли – серебристые, с ремешком и пряжкой. Я тогда еще подумала: «Неужели она не нашла чего-то более подходящего?» И сама себе ответила: «Видимо, нет». Не помню, сказала ли я это вслух. Похоже, сказала. В том-то, наверное, и проблема. Я не могу вспомнить, что там было, поскольку до сих пор не отошла от похоронной службы. Вместо гроба в церкви стоял коллаж с фотографиями Калеба, на некоторых из них была и я. На одном снимке Калеб был со своей командой, в форме для лакросса. На другом катал на спине сестренку. На третьем улыбался вместе с Максом, глядя в камеру и держа топор, – между ними лежали дрова. Коллаж сделали, потому что ничего другого не осталось. Покореженный номерной знак, застрявший между речными камнями у города ниже по течению; кусок бампера, валяющийся возле залива; вынесенная на ближайший пляж одинокая шина. Машина Хейли отъезжает, оставив после себя облако выхлопных газов. Грудь сдавливает, и мне не хватает воздуха. Я представляю себе сбегающего с крыльца Калеба. Низко опустившего голову из-за дождя. Шины его автомобиля взвизгивают на мокром асфальте. Видел ли он хоть что-то сквозь дождь? «Это просто дождь, – сказал наш тренер. – Просто дождь». Мама всегда говорила, что безопаснее всего во время грозы находиться в машине. Резиновые шины не проводят электричество, поэтому удар молнии не страшен. Машина – две тонны металла, созданные для нашей защиты. В ней есть подушки безопасности. Протоколы безопасности. Анти-блокировочная система. Все для нашей безопасности. Ливневый паводок случился позже. О разливе реки предупредили по радио. На мобильные тоже всем пришли экстренные предупреждения, но мы их постоянно получаем. «Выберите безопасный маршрут, не приближайтесь к реке», – говорится в таких смс, но никто не воспринимает их всерьез. Река Олд-Стоун, извиваясь, пересекает весь город, течет под мостом Коутс-мемориал-бридж и устремляется дальше. В тот день уровень воды в реке продолжал неуклонно расти, и ей некуда было деваться, кроме как вылиться за ограждения моста. Если дорогу покрывает шесть дюймов воды, ты теряешь контроль над управлением машиной. Если двенадцать – машина начинает плыть. И ее уносит течением. По пути к побережью река протекает еще через один город, а затем впадает в Атлантический океан. Целый океан, где может быть Калеб. Нечего было хоронить. Нечего кремировать. И нечего было чувствовать, сидя во втором ряду церкви, кроме пустоты. По телу пробегает дрожь, и я крепче сжимаю в ладонях стаканчик с кофе. Пролистав в мобильном контакты, нахожу имя Хейли. Рядом ее аватарка – фото наших лиц крупным планом: зажмурившись, мы прижимаемся друг к дружке щеками. Я не знаю, что ей сказать. Не знаю, с чего начать. «Привет», – пишу я. Мобильный звякает, возвещая о получении ответного письма, когда я нахожусь уже на полпути к дому Калеба. Последние мили дорога пролегает через слабый туман. Большие загородные дома уступают место узеньким кирпичным зданиям, теснящимся на маленьких улочках. Однако место тут замечательное. Дом Калеба расположен недалеко от берега, и никакие шоссе не мешают ходить по магазинчикам на окраине города. Я припарковываюсь на том же месте, где оставлял машину Калеб. В переднем окне отодвигается занавеска и появляется профиль темноволосой девочки. Я машу ей рукой, и занавеска падает. Девочка исчезает. Смотрю в мобильный. Хейли ответила просто: «Привет». Открывается входная дверь. Меня ждет Ив. Ее губы недовольно поджаты. – Кто тебе написал? – спрашивает она. Ее взгляд падает на мобильный, который я все еще держу в ладони. – Хейли Мартинес. – Я чувствую себя вынужденной показать ей дисплей мобильного, чтобы она впустила меня в дом. Вынужденной доказывать, что я не нашла себе нового бойфренда. Что даже сейчас верна ее сыну и его памяти. Глядя на ничего не значащее сообщение на экране, Ив спрашивает: – У тебя есть мой номер телефона, Джесса? – Нет, – отвечаю я. – В следующий раз позвони мне по дороге сюда, чтобы я успела вернуться домой, если что-нибудь случится. Она протягивает руку, и я кладу мобильный в ее ладонь. «Если что-нибудь случится». Это пустая комната. Что в ней может случиться? Ив добавляет номер своего телефона в мои контакты. У меня за спиной раздаются шаги, и я вздрагиваю от неожиданности. Оборачиваюсь и вижу, как Мия взбегает по лестнице. Наверху хлопает дверь. Ив молча возвращает мне мобильный, и я поднимаюсь в мансарду. Сегодня я собираюсь основательно подчистить ее. Чтобы она перестала напоминать комнату, когда-то принадлежавшую Калебу. Как будто от этого мне станет легче. Птицы Сегодня, как и вчера, дверь в комнату закрыта. Но Ив заходила сюда: она убрала собранные мной коробки. По большей части я разбиралась с вещами, лежавшими в ящиках и шкафу, поэтому комната, не считая опустевших стен, внешне практически не изменилась. И в ней стало темнее. Окно зашторено, по стене танцуют тени. Под столом жутковатым красным огоньком на стабилизаторе напряжения светится выключатель. Он заметен только при выключенном свете и сгустившихся тенях. Тень падает не от окна, а от занавески для ванной, служащей шторой. Белой, с черными птицами. Птицами в стиле Альфреда Хичкока. Птицами из ужастиков. Поначалу даже не разобрать, что это птицы. Кажется, будто белый фон перечеркивают жирные черные линии. Эдакий своеобразный узор. Нужно отступить назад, к самой двери, и приглядеться. Стоит различить одну птицу, и остальные оживут сами собой. Калеб повесил эту занавеску в прошлом году на Хеллоуин. «Чтобы проникнуться духом праздника», – объяснил он. Однако так ее потом и не снял. Когда утром в окно светит солнце, птицы с занавески отбрасывают тени на кровать, стены, пол. На нас. * * *