Может быть, подняться и постучать в дверь его комнаты? Нет, это подождет. Все больше народу выходило танцевать на небольшом пространстве перед сценой. Чарли заметила Адама Рена, танцевавшего с блондинкой в черном платье. Когда они повернулись, рука Адама соскользнула ей на ягодицу. Женщина поправила ее, вернув обратно на спину, но на следующем повороте рука снова съехала вниз, и женщина, кажется, отчаялась что-то с этим сделать. Чарли зашла в туалет. Стоя у раковины, она увидела в зеркале позади себя знакомое лицо: высокие скулы, большие глаза, темные локоны. — Хелена! — воскликнула она и обернулась. Девушка рассмеялась и ответила, что ее зовут Альва, а Хелена — это ее мама. — Вы так похожи! — сказала Чарли. — Сейчас — нет, — ответила Альва. — Но в молодости мама примерно так и выглядела. А ты откуда ее знаешь? — Мы с ней вместе учились в школе — она была на пару классов старше. Чарли вспомнила Хелену, которая частенько ездила автостопом в город и, казалось, имела свободный доступ к сигаретам и спиртному. И вот теперь она стоит перед ней — в том же возрасте, только в виде дочери. — Твоя мама, должно быть, родила тебя очень рано, — сказала Чарли. — В семнадцать, — ответила Альва. — Хреновое решение, по-моему. — Что ты имеешь в виду? — спросила Чарли, хотя прекрасно понимала. — Она мечтала выучиться, кем-то стать, но, родив меня, вынуждена была пойти работать, да так и застряла на лесопилке, а потом сломала позвоночник и стала инвалидом. Альва обернулась, когда кто-то крикнул из кабинки, что бумага закончилась. Со вздохом Альва вытащила из держателя над раковиной стопку серых салфеток. — Я передам маме, что встретила тебя, — сказала она и подсунула бумагу в щель под дверью. — Как тебя зовут? — Чарли. Чарли Лагер. Когда Чарли вернулась в паб, Сюзанна притянула ее к себе. — Посмотри вот на того, — сказала она, кивая на столик у окна, за которым сидели одни мужчины. — Вот тот, самый дальний. — Я его знаю? — Его зовут Кристоффер, — пояснила Сюзанна. — В молодые годы он проводил здесь лето и до сих пор иногда приезжает по особым случаям. В прежние времена мы были влюблены друг в друга до безумия — вернее, если честно, я была безумно влюблена. Похоже, он забывал обо мне, когда приходила осень и он уезжал обратно в большой город. Я была его летним увлечением. — Звучит не очень. — Но было очень здорово. По крайней мере, летом. Франческа — Что-то случилось? — спросил папа, когда я вернулась после визита в дом Поля. Они с мамой сидели на диване в гостиной с бокалами вина в руках и выглядели как супружеская пара из фильма. — Почему ты спрашиваешь? — спросила я. В то, что по девушке заметно, если она потеряла невинность, я никогда не верила — но теперь, поймав на себе взгляд мамы, я поняла, что, возможно, ошибалась. — Такое ощущение, что ты плакала. — Было бы странно, если бы я не плакала, — ответила я. — Может быть, договоримся о новой встрече с доктором Нуланом? — спросила мама. — Нет, я прекрасно себя чувствую. — У тебя такой вид, как будто ты чувствуешь себя далеко не прекрасно, — сказал папа. — Я давно так хорошо себя не чувствовала. — Мне показалось, ты только что сказала, что плакала. — Так и есть, — ответила я. — Но еще мне кажется, что я нашла смысл жизни. Прижав к груди Библию Поля, я поднялась по лестнице к себе в комнату. Лежа на постели и перелистывая тонкие листочки, я испытала разочарование. Я надеялась найти здесь начирканные второпях размышления, подчеркивания, критику, но, к моему огорчению, ничего такого тут не обнаружилось. Я листала все быстрее и быстрее и наконец нашла одну страницу, где абзац был зачеркнут черной ручкой. Я попыталась прочесть, но это оказалось невозможно. Продолжая листать, я заметила, что некоторых страниц нет. Почему? Взяв с собой Библию вниз, в библиотеку, я положила ее на стол перед камином и принялась искать на полке неповрежденный экземпляр. Прошло не меньше четверти часа, прежде чем я нашла его и отыскала книгу Моисея 18:22 и те строчки, которые мне не удалось прочесть в Библии Поля: «Не ложись с мужчиной, как с женщиной: это мерзость». Вскоре я обнаружила еще одно зачеркивание, и, найдя соответствующий пассаж в нерасчирканной Библии, поняла, что он на ту же тему: «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют». Усевшись у огня, я подумала, что была полнейшей дурой. Ничего удивительного, что я не могла догадаться, в кого из девчонок в Адамсберге Поль был влюблен — речь шла не о девушке. С грустью подумала — как жаль, что Поль не рассказал мне все, как есть. Меня ужасно огорчило, что он не мог доверить эту тайну даже мне. — А теперь ты куда? — спросил папа, когда я направилась в прихожую. — Спущусь к озеру. Папа считал, что мне лучше остаться в доме — на улице холодно и скоро стемнеет. — Хочу побыть одна, — заявила я. И, заметив, что папа собирается возразить, добавила: — Я имею, по крайней мере, право свободно передвигаться на нашем собственном участке? — Разумеется. Но не забывай, что мостки скользкие и наполовину сгнившие. К весне я их заменю. Сломаю старые и сделаю новые. Тропинка, ведущая к воде, почти заросла. На земле лежали коричневые листья дубов и вязов. Все тело приятно побаливало. Прошло всего несколько часов с тех пор, как я валялась с Якобом в машине, но мне уже казалось, что это произошло сто лет назад. Повторится ли это? Потом я устыдилась — как я вообще могу думать о столь банальных вещах, когда мой лучший друг гниет в земле? Доктор Нулан сказал мне как-то, что не обязательно между скорбью и радостью должна быть непроницаемая стена, что они могут сосуществовать бок о бок. Вероятно, это самое мудрое, что он когда-либо сказал. «Ты единственная, на ком я мог бы жениться, будь я нормальным». «Как получилось, — подумала я, — что я не догадалась? Как то, что он пытался мне сказать, могло пройти мимо меня? Кто-то еще знал? Якоб? Если нет, то ему было ужасно одиноко. Но ведь он встретил кого-то». Папа сказал правду — мостки почти сгнили. Осторожно пробравшись на самый конец, я легла животом на сырое холодное дерево. Опустила ладони в воду, посмотрела на свое отражение в расходящихся кругах. Мое бледное лицо показалось мне старым. Перевернувшись на спину, я стала смотреть на небо, но обычное спокойствие от осознания своей ничтожности среди всего это величественного окружения почему-то не приходило. Я лежала, рискуя застудить мочевой пузырь, и размышляла о том, что Поль сказал о космосе — что от космоса у него кружится голова. Теперь со мной произошло то же самое. От того, что у космоса нет ни начала, ни конца, у меня голова пошла кругом. — Что ты сделала с руками? — спросил папа, едва я вернулась в дом. — Потрогала воду. — Ты вся красная. Сейчас растоплю камин в библиотеке. — Да мне не холодно, — ответила я. Это была чистая правда. Почему мне не холодно, хотя кожа пошла пупырышками? Но я ничего не чувствовала. Только усевшись в кресле у камина, я почувствовала, как замерзла. Папа накрыл меня пледом и, к моему большому облегчению, оставил меня одну. Проснулась я в своей постели, совершенно не помня, как я добралась туда и даже как заснула. До меня доносился стук. Молоточек на входной двери. Я включила лампу над кроватью и посмотрела на часы. Без четверти три. В такое время стучат, только чтобы сообщить о смерти. Я услышала легкие шаги мамы в коридоре. — Рикард, — проговорила она надрывно. — Пойдем со мной. Я не намерена спускаться туда одна. Встав с постели, я тихонько вышла на площадку лестницы, чтобы увидеть оттуда, кто же это явился в такой час. Но никто не вошел. Зато я услышала голос папы — таким тоном он говорит, только когда очень злится. — Уходи отсюда! — сказал он. — Нет, я больше не желаю тебя видеть. А затем — голос женщины, которая плакала и просила о чем-то, чего я не расслышала.