В доме никаких признаков Трента и Лили. Наверное, ушли на озеро. Элис положила пакет на кухонный стол. – Вот, возьми. – Дэвид протянул ей леденцы, которые она сунула на полку в буфете – для тех, кто поселится тут после них. И понесла сумочку на место в спальню. Вот только дверь в спальню оказалась заперта и, когда она повернула ручку, не открылась. Элис навалилась плечом, еще раз подергала ручку. Безрезультатно. Изнутри донеслись звуки – резкий шорох, бормотание. Она вновь взялась за дверную ручку, но на этот раз ее схватили изнутри, резко повернули, дверь распахнулась, и из комнаты вышел Трент, заправляя рубашку в брюки. Элис посторонилась. Трент пересек гостиную, бросив Дэвиду: – Привет, малыш. – Привет, – отозвался тот. Трент вышел, хлопнув дверью. Элис заглянула в комнату – Лили сидела на самом краю кровати и застегивала блузку. Глаз на сестру она не подняла. Тогда Элис развернулась и ринулась следом за Трентом. Она вылетела на крыльцо, как раз когда он садился в машину, и успела подскочить к нему, прежде чем захлопнулась водительская дверь. – Погоди-ка. Парень помедлил. – Сейчас ты свалишь отсюда и никогда не вернешься, – прошипела она. – Никогда в жизни больше не увидишь Лили. Мой дядя полицейский, и мои родные попросят его арестовать тебя, если мы хоть раз застанем тебя рядом с ней. С опозданием она сообразила, что надо было сказать «судья». Что дядя судья. У судьи больше власти. Но Трент и так занервничал. – Да ладно, я уезжаю! – сказал он. Хлопнул дверцей и молниеносно завел двигатель, машина дернулась назад, потом вперед и, вильнув, выкатилась на дорогу. Элис вернулась в дом. Ее трясло. Дверь спальни опять была закрыта, но она не стала даже пытаться туда войти. Вместо этого пошла на кухню. Положила сумочку на стол. – Мы забыли купить заправку для салата, – сказал Дэвид. – Сами сделаем, – едва слышно ответила она. Голос ее дрожал, но Дэвид, кажется, не заметил. * * * Маринованные свиные отбивные получились восхитительными. Даже Робин признал. Сначала он скривил рот, увидев мясо – влажное, темное какое-то, обсыпанное крошками специй, – но на гриле отбивные обрели ароматную хрустящую румяную корочку, а откусив первый кусочек, Робин протянул: – Что ж… – Вкусно, да? – обрадовалась Элис. – Вынужден признать, да. А Мерси добавила: – Очень вкусно! Дэвид, который частенько недоверчиво относился к мясу, отрезал себе маленький кусочек, опасливо пожевал одними передними зубами, но уже через минуту взял еще ломтик, из чего Элис сделала вывод, что ему тоже понравилось. И еще он съел гору салата. Лили ужинать не пришла. Она сидела в комнате за закрытой дверью. Ее звали дважды, она не откликалась, и Мерси даже постучала в дверь. Никакого ответа. Мать решилась заглянуть: – Дорогая? Лили ответила что-то. Мерси помолчала, потом вздохнула: – Ну, дело твое. – Прикрыла дверь и вернулась за стол. Ее эта ситуация, кажется, не столько огорчила, сколько позабавила. – Первая любовь, – улыбнулась она Робину, берясь за вилку. – И что, неужели ты позволишь ей пропустить ужин? – возмутился Робин. – Все будет в порядке. – Мерси беззаботно наколола на вилку ломтик помидора. – Почему ты ей потакаешь, Мерси? Это последний вечер нашего отпуска! У нас праздничный ужин! Она должна выйти к нам и присоединиться к семейному событию, как нормальный цивилизованный человек! – Ну, Робин. Она страдает, ее сердце разбито. Ты же помнишь, каково это. – Нет, я не помню. Ей пятнадцать лет. Она втюрится в следующего парня еще до конца недели, вот увидишь. – Она говорит, что ее никто не понимает и ей незачем жить, – пояснила Мерси. – Можно я доем твой салат? Она имела в виду три кусочка авокадо, сиротливо лежавшие на его тарелке. Робин аккуратно объедал салат вокруг них так же брезгливо, как Кэп обходил любые овощи в своей миске. – На здоровье. – И чуть отодвинулся, чтобы жене удобнее было орудовать вилкой в его тарелке. Итак, о Лили забыли, и это, наверное, к лучшему. Сидела бы тут, надутая и зареванная, портила всем настроение. А оно было по-настоящему праздничным. Мерси дразнила Робина кусочком авокадо на вилке, Робин отстранялся в притворном ужасе, а Дэвид смеялся над ними обоими. «Элис откусила кусочек отбивной, – произнес внутренний рассказчик, – и наслаждалась изысканным вкусом приправ». 3 Утром 6 сентября 1970 года – воскресенье, солнечное и прохладное, но пока ничуть не похоже на осень – Робин и Мерси Гарретт отвезли своего сына Дэвида, новоиспеченного первокурсника, в Ислингтон, штат Пенсильвания, в Ислингтонский колледж. Они помогли ему заселиться в общежитие, познакомились с соседом по комнате (с виду милый мальчик, но, конечно, совсем не такой славный, как ее малыш, подумала Мерси), попрощались и уехали. По пути домой они по большей части молчали. Время от времени произносили вдруг что-нибудь вроде «Стены можно было бы покрасить, как по мне» (это Робин) и «Интересно, Дэвид запомнил хоть слово из моих инструкций по стирке» (Мерси). Но в целом погрузились в то молчание, которое источают невысказанные мысли, – сложные, противоречивые мысли клубились в салоне автомобиля. На Балтиморской окружной, в пятнадцати минутах от дома, Робин сказал: – Думаю, сегодня вечером нам вроде надо бы оторваться по полной, мы ведь вновь остались только вдвоем, ты и я. Сходить куда-нибудь поужинать или, не знаю, заняться безумным сексом на полу в гостиной или вроде того. – Сухой короткий смешок. – Но знаешь что? Честно говоря, я чувствую себя опустошенным. – Ну конечно, дорогой, так и должно быть, – успокоила мужа Мерси. – От нас улетел последний птенчик, остававшийся в гнезде. Естественно, нам грустно. И она вправду печалилась, несомненно. Дэвид был самым близким ей ребенком, хотя раньше она представляла, что дочери должны быть ближе. Когда Элис и Лили уехали из дома, с родителями остался один Дэвид, привычный хаос угас, все затихло, и иногда Мерси даже удавалось поговорить с сыном по душам. Кроме того, Элис всегда была такой уверенной в себе, такой властной, Лили же такой, ну право слово, взбалмошной, а Дэвид оказался таким спокойным, невозмутимым, он умел внимательно слушать – качество, которое Мерси начала очень ценить в последние годы. Но. Тем не менее. У Мерси в голове имелся план, и среди множества эмоций, которые она переживала по пути домой, доминирующим чувством было предвкушение. * * * Утром в понедельник, как только Робин ушел на работу, Мерси ринулась в свою гардеробную и вытащила оттуда картонную коробку от упаковки газировки, которую прихватила в супермаркете. Открыла, укрепила дно клейкой лентой и начала заполнять коробку одеждой. Не всей одеждой. Нет-нет. Заглянув в ящики ее комода, после того как она уже порылась в них, вы бы ни за что не заподозрили, будто что-то пропало. Вязаные маечки на месте, но только те, которые она редко носила – выцветшие, некрасивые. Трусы тоже остались, однако исключительно те, что с растянутыми резинками. Коробка не то чтобы очень большая, но ведь придется нести ее несколько кварталов, и Мерси набивала не слишком плотно. Почти все наряды остались висеть на вешалках в шкафу, куда Мерси пока не заглядывала. Но в ее распоряжении сколько угодно времени. Она аккуратно сложила створки крышки, закрыла коробку, вскинула на бедро, дотащила до кухни и вышла из дома через заднюю дверь. Был День труда, и хотя Робин, как обычно, пошел на работу, соседи все еще спали. Мерси до самого конца улицы не встретила ни единого человека, а прохожие на Бельведере были ей незнакомы и только скользнули по ней взглядом. На Перт-роуд она свернула направо к третьему дому от угла – белый, обшитый вагонкой коттедж с сиротливой заплаткой газона у входа – и прошла по выщербленной дорожке к гаражу за домом. Ветхая на вид лестница вела вдоль наружной стены наверх. Мерси вскарабкалась по ней и отперла дверь в свою студию. Это не такая студия, в какой предполагается жить постоянно. Возможно, ее соорудили для сына-подростка, который рвался уйти из дома, или, может, построил для себя муж, тосковавший по собственной берлоге. Не считая крошечной ванной в дальнем углу, пространство представляло собой одну большую комнату с окном, выходившим во внутренний дворик. Вся кухня – покрытая линолеумом стойка с раковиной, небольшая электрическая плитка над ней и миниатюрный холодильник сбоку. Еще имелся маленький пластиковый стол и одинокий стул, на который Мерси никогда не садилась, потому что любила рисовать стоя. На столе были разбросаны тюбики с краской и куски холста разного размера, стояли банки с кистями – единственный вид беспорядка, который она себе позволяла. Диваном служила кушетка с выцветшей коричневой вельветовой обивкой и вельветовым же покрывалом, а для лампы с абажуром, что стояла на комоде рядом с кушеткой, годилась лишь лампочка не больше сорока ватт. Пол тоже покрыт линолеумом, но не таким, как кухонная стойка. Никаких штор – только желтые бумажные жалюзи. Никаких ковров. Никаких шкафов. Мерси тут нравилось. Робин сначала уперся, когда она предложила снять эту студию. Это было три года назад, обе девочки тогда уже давно съехали. Он сказал: – Почему ты не можешь рисовать в комнате девочек? Она же пустует! – Комната девочек – это наша гостевая, – возражала она. Гости у Гарреттов никогда не оставались на ночь. Немногочисленные родственники Мерси жили совсем рядом, а из родни Робина почти все умерли, и за пределами города у них друзей не было.